Шестая койка и другие истории из жизни Паровозова

Тетя взяла у мамы какую-то бумажку, прочитала и сказала другой, что меня можно отправлять. Мы зашли с этой другой в соседнюю комнату, где она велела снять одежду, потом надела на меня чужие синие штаны, белую рубашку и повела по очень длинному коридору.

А я все время оборачивался, ведь нужно маму подождать, но тетя крепко держала меня за руку и все приговаривала:

– Иди, иди, не крути головой.

Когда мы поднялись по лестнице, тетя стала звонить в дверь. Нам так долго не открывали, что она даже удивилась:

– Спят они там все, что ли?

А я все стоял, оглядывался, ждал, что вот-вот мама покажется, но тут дверь открылась, там стояла новая тетя, и она сказала:

– Чего застыл, проходи.

Внутри было шумно от голосов, как в детском саду, меня туда водили всего неделю, потом я начал болеть и снова на дачу вернулся. Может, это такой детский сад?

Тетя посмотрела на меня и спросила:

– Ну что, долго здесь стоять собираешься? Иди за мной, палату покажу.

Мы пришли в огромную комнату, где бегало много детей и стояло много кроватей. Тетя показала пальцем:

– Вот твоя кровать, вот горшок, веди себя хорошо, а то влетит.

Я знал, что вести себя хорошо – не бегать, ничего не трогать и молчать, но все-таки спросил: а где же моя мама?

Она рассердилась и даже закричала:

– Придет, придет твоя мама, вот пристал, мне давно пора белье получать, а я тут сопли вам подтираю!

Подошли две девочки, большие, старше Аси, им, может, целых шесть лет или даже шесть с половиной. Они сначала просто смотрели на меня, и одна спросила:

– Тебя что, на операцию положили?

Какую еще такую операцию, путают они что-то.

– Нет, мне горло тут полечат, и я пойду с мамой мороженое есть.

А вторая девочка говорит:

– Понятно, значит, у тебя гланды. Всем, у кого гланды, делают операцию, но ты не бойся, она обязательно с заморозкой будет. Тут всем операцию с заморозкой делают.

Мне это совсем не понравилось.

– Нет, я не хочу операцию, не хочу заморозку, я хочу, чтобы мама за мной сейчас пришла, она меня ищет, но никак найти не может.

Первая девочка ко второй повернулась и сказала:

– Ладно, не пугай его! Разве не видишь, он совсем малыш, ничего не понимает, не надо ему про операцию говорить. Я всегда малышей жалею!

Вторая посмотрела на меня и кивнула:

– Теперь я сама вижу, что малыш, а сначала подумала – он взрослый.

Первая девочка говорит мне:

– Вот что, малыш, хочешь, мы будем о тебе заботиться?

И я ответил:

– Да, хочу.

Тут за мной пришла какая-то тетя, опять новая, девочки ее называли няней. Я няню спросил, нашлась ли моя мама. И няня ответила:

– Нашлась, куда денется.

А сама привела меня не к маме, а в маленькую комнату, где сидели тети врачи. Одна посмотрела мне длинной железкой горло и другой кивнула:

– Давай его на среду, во вторую очередь.

Я их тоже стал спрашивать про маму, и они сказали:

– Увидишь, увидишь ты маму свою, а сейчас ступай обратно.

Окрыли дверь и позвали няню, чтобы она меня в палату отвела. Потом был обед, после обеда всех положили спать, а я не спал, все ждал, когда придет мама. И когда нас подняли, ждал, и когда настал ужин, ждал, даже когда на ночь спать уложили, тоже ждал.

На следующий день мама опять не пришла. Я все смотрел и смотрел на дверь, представлял, как она войдет, скажет, что заблудилась, что искала меня днем и ночью, но теперь нашла, и мы с ней пойдем отсюда. А на улице она достанет из сумки моего петушка, и я буду идти, на него любоваться.

Те девочки, которые обо мне заботились, все время говорили, что мама придет, обязательно придет, не переживай.

На третий день, я только проснулся, ко мне подошла няня, сказала, что мне нельзя завтракать и чтоб я сидел на месте, а то ей меня еще искать. Я обрадовался, значит, мама пришла, наконец-то ей меня отдадут.

Я сидел на стуле, сидел долго-долго, пока опять не пришла няня. Она повела меня куда-то по коридору, где в конце была белая дверь, и я подумал, что за этой дверью стоит мама.

Няня приоткрыла дверь и что-то спросила. А я поднял глаза и прочитал надпись большими красными буквами под потолком: ОПЕРАЦИОННАЯ. И сразу понял – нет там никакой мамы. Понял, что за этими дверями и делают ту самую операцию, которой меня тут все время пугали. И мне стало так страшно, как никогда еще не было.

Из-за двери показалась тетя в белом халате, в белом колпаке и с белой повязкой на лице, у нее только глаза были видны. Она больно взяла меня за плечо и приказала: «Пойдем со мной». Сначала мы вошли в комнату, всю в белой плитке, с умывальниками на стене. В конце комнаты тоже была дверь, и за этой дверью раздавались какие-то странные, очень неприятные звуки. Тетя в белом открыла эту дверь и подтолкнула меня вперед.

Там стояли кресла, много кресел, в которых сидели дети. Над этими детьми стояли врачи с повязками на лицах и что-то с ними такое делали, отчего дети громко стонали, а врачи громко звенели своими инструментами. Когда я проходил мимо первого кресла, то увидел, как у мальчика, который там сидел, врач длинными щипцами достал изо рта огромную липкую кровавую сосиску, а потом бросил ее в таз, и подумал, что этот мальчик, наверное, сейчас умрет. Мне тут же захотелось убежать, но тетя еще сильнее сжала плечо и зашептала прямо в ухо:

– Так, иди не упирайся!

И мы пошли с ней мимо всех этих стонущих детей, мимо тазов, полных кровавых сосисок, мимо застеленных рыжей клеенкой столиков, с которых стекали какие-то темно-красные сопли, и пришли в самый дальний угол, где стояло пустое черное кресло со страшными желтыми ремнями.

Меня усадили в это кресло, туго привязали руки ремнями и вставили что-то в рот, отчего он перестал закрываться. А когда включили яркий свет, то напротив села незнакомая тетя врач в очках. У нее тоже была повязка на лице, поэтому я видел только ее очки и руки в перчатках, и когда она поднесла руки прямо к моим глазам, я вдруг увидел, что у нее не хватает одного пальца. Она взяла шприц с огромной иголкой и этим шприцом и этой страшной рукой без пальца полезла мне в рот. И стала делать мне так больно, что нельзя было терпеть, а кричать я не мог и поэтому застонал точно так же, как и другие дети.

– Лампу поправьте, ни черта не видно! – очень зло сказала тетя врач. – Да еще и шприц течет, не могли нормальный дать?

Она наконец вытащила этот свой шприц и скомандовала кому-то:

– Голову держите ему!

Потом она взяла в руку какую-то железку, придвинулась так близко, что я увидел свое отражение в круглом зеркале с дырочкой у нее на голове, и тут у меня в горле что-то захрустело, порвалось, забулькало, и я рванулся, забился, изо всех сил пытаясь вырваться из этих ремней, из этих сильных рук, державших меня.

Не хочу, не хочу вашего мороженого, не хочу ваш юг, я никогда больше не буду болеть, только отпустите, отпустите, не мучайте меня больше!!!

Я лежал на кровати, а рядом, на соседней, лежала девочка. Она была большая, даже больше тех девочек, которые обо мне заботились. Ее кровать была так близко, что, если протянуть руку, можно было дотронуться. Девочка лежала на спине, смотрела в потолок, а во рту у нее были ножницы. А может, даже и не ножницы, а та страшная штука, которая наполовину ножницы, наполовину щипцы. И эти ножницы были привязаны бинтом, намотанным вокруг ее головы.

Девочка лежала и пела. Я сначала никак не мог поверить, что она поет, и, хоть мне и запретили разговаривать, я шепотом спросил:

– Ты плачешь?

Она помотала головой и произнесла:

– А-а!

Ножницы мешали ей говорить. Я опять спросил:

– А что ты делаешь?

– А-па-у! – ответила девочка и скосила глаза на меня: – Па-у!

– Поешь? – удивился я.

Девочка кивнула и прикрыла глаза.

– И тебе что, – никак не мог поверить я, – совсем не больно?

– А-а! – помотала она головой и опять запела.

Так мы лежали долго, она пела, а я на нее смотрел. Потом пришли две няни, с такой кроватью на колесах, и сказали:

– Ну что, Зоя Космодемьянская, поехали!

И увезли ее куда-то.

А еще через два дня, сразу после завтрака, няня принесла мою одежду и приказала собираться.

Когда я переоделся, одна из тех девочек, которые обо мне заботились, протянула очень красивый цветок:

– Вот, держи! Это анютины глазки, я их для тебя специально на клумбе сорвала, отдай маме своей! Только скажи, чтобы она их в воду поставила, а то завянут. Мы же тебе говорили, что мама за тобой придет, а ты не верил.

Мама стояла на первом этаже вместе с тетей Юлей, что-то ей говорила и улыбалась. Она увидела меня и крикнула:

– Алеша!

Я подошел к ней, выставив вперед руку с цветком:

– Мама, вот тебе цветочек. Он называется анютины глазки. Девочки сказали, нужно обязательно его поставить в воду, чтобы он не завял.

И отправился к выходу на улицу.

Мы ехали в такси, я смотрел в окно, а мама негромко говорила тете Юле:

– Слушай, ничего не понимаю, думала, Алешка ко мне бросится, а он даже глаз не поднимает. Да и голос какой-то у него чужой, тоненький.

А тетя Юля ей отвечала:

– Танька, так бывает. Бывает, что и взрослые от боли и горя свихиваются. А голос – ему же там, наверное, все раскромсали. Да ты не переживай, пройдет.

А я смотрел в окно и все думал о той девочке с ножницами во рту. Куда ее тогда повезли? Что она сейчас делает?

Дома я немного походил по комнатам, полистал книжки, а потом спросил:

– Мама, где мой петушок на палочке?

И мама сказала:

– Знаешь, на твоего петушка кто-то книгу тяжелую положил и раздавил. Пришлось выбросить, от него ведь только крошки остались.

– А палочка? – снова спросил я. – Палочка от него, она где?

– Да и палочку тоже выбросили, – пожала плечами мама. – Зачем тебе эта палочка?

– А куда, – я все никак не мог поверить, – куда ты его выбросила?

– Как куда? – удивилась мама. – В мусоропровод, куда же еще!

Было уже поздно, я долго лежал в кровати, все представлял себе эти блестящие красные крошки, которые остались от самого красивого, самого лучшего, самого дорогого моего петушка. И как их берут и высыпают в мусоропровод. И вдруг я горько заплакал, впервые за эти несколько дней. И плакал долго, пока не уснул.

Москва, 06.02.2018

Давай еще подождем

Эле Аракеловой

– Странно! Очень странно! – в который раз за последние три часа произнесла мама. – Ведь обещали же встретить. Она снова стала напряженно вглядываться в раскаленную безлюдную степь.

– Может, у них что-нибудь случилось?

– Может, и случилось! – легко согласился я, хотя меня никто и не спрашивал, мама завела традиционный разговор сама с собой, и влезать было совсем необязательно. Да и потом, к версии, что у них что-то случилось, мама возвращалась с завидным постоянством. Чтобы ей не было одиноко, я тоже начал обозревать пространство в разных направлениях, но все-таки не удержался и вполголоса пробормотал: – А может, и ничего не случилось!

Рельсы уходили куда-то за горизонт, искривляясь в жарком июльском мареве. Интересно, сколько нам еще ждать? У меня скоро мозги закипят.

– Давай еще подождем! – будто услышав мои мысли, предложила мама, видимо тоже сама себе, потому как в мою сторону и не посмотрела. – Не могли же они про нас забыть?

Почему это не могли? Я вот читал в журнале «Вокруг света» про одного человека, его контузило во время войны. Так он вообще все забыл, тридцать лет ничего не мог вспомнить, в том числе и свое имя. Но в прошлом году к нему вдруг память вернулась, он даже указал место на чердаке, где еще школьником свою копилку спрятал.

– Сними рубашку! – вдруг обратив на меня внимание, приказала мама. – Загорай! А то лето скоро кончится, а ты совсем бледный.

Маме всегда хотелось, чтобы я был другим. Не таким, как на самом деле, а былинным богатырем. Неделю назад, едва меня увидела, так сразу расстроилась:

– Эх, Алешка, я-то думала, ты из лагеря высоким приедешь!

Оказалось, племянница ее подруги с майских праздников вымахала на целых восемь сантиметров, а я подкачал, так и не стал великаном с прошлого месяца.

Идея загорать мне совсем не понравилась, наоборот, очень хотелось залезть в тень, укрыться от этого злого солнца, но ни кустика, ни деревца поблизости не наблюдалось. Можно было зайти в маленькое здание вокзала, но мама на это не решалась, боясь разминуться с теми, кто нас должен был встречать.

Минут через двадцать показался товарный состав, он полз еле-еле, лениво перестукивая колесами, как и остальные поезда, что за это время проехали мимо нас. Будто у них у всех батарейки на исходе. Мы проводили его взглядом.

– Ну все, пошли! Не можем же мы тут до ночи торчать! – не успел поезд скрыться из виду, наконец-то решилась мама. Она тяжело вздохнула и оторвала от земли чемодан и большую сумку. – Так, не стой! Бери вещи!

Я тоже вздохнул, больше для порядка, надел рюкзак и подхватил ведро, которое с начала нашего путешествия уже успело отбить мне обе ноги.

Когда крышка ведра в очередной раз больно стукнула меня по колену, мама сообщила:

– Только у меня адреса нет!

Другой бы наверняка удивился, но не я. С мамой это вечная история. Вот собираемся мы в гости, мама уже в дверях звонит подруге, сообщает, что выходит.

– Да, Люда, напомни, какая там остановка от метро, седьмая? Этаж пятый, правильно? А квартира – тридцать четыре? Вот видишь, как я все помню. А дом? Какой? Ага, поняла, зеленый, рядом с остановкой. Ну все, жди, скоро будем.

Приезжаем мы, вылезаем из троллейбуса, а дело зимой, начало января, и в этом Чертанове мало того что тьма кромешная, вечер, седьмой час, так еще и пурга разыгралась, поди здесь разыщи зеленый дом. Да они в темноте все серые, даже очертания толком не разобрать, лишь окна в них светятся, а там люди за окнами сидят, хорошо им, наверное, тепло, сытно. И тут выясняется, что мама знает все, то есть этаж, номер квартиры, сколько там комнат, какие обои на стенах, книжки в шкафах, какие у подруги телевизор с холодильником. Но про номер дома, как и про название улицы, на которой дом этот стоит, не имеет ни малейшего понятия.

Как говорится, все в жизни бывает, в такой ситуации нужно всего-то разыскать ближайший исправный телефон-автомат, позвонить – и дело с концом, да не тут-то было. Номер телефона в записной книжке, а книжка дома, спрятана в тумбочке. Записную книжку мама с собой никогда не носит по двум причинам. Во-первых, у нее фотографическая память и шпаргалки ей ни к чему, а во-вторых, она очень боится книжку потерять, потому что тогда не сможет никому позвонить, так как телефоны наизусть она не помнит.

Здесь главное – ничего не спрашивать, мама этого очень не любит. Она обязательно скажет, что я только и делаю, что заставляю ее нервничать, да и вообще все это случилось из-за меня, потому что с таким все на свете забудешь, не то что адрес.

Мама с секунду озирается, затем рукой указывает путь куда-то туда, в направлении далеких мерцающих огней, и прямо от остановки отважно устремляется вглубь жилого массива. И мы, увязая в сугробах, в потемках пробираемся по дворам и пустырям, где ветер сбивает с ног, снежное крошево летит в глаза и за шиворот, и в каждом подъезде всех этих одинаковых домов, что попадаются на пути, мы поднимаемся на пятый этаж, где мама начинает исступленно обзванивать тридцать четвертые квартиры.

Встревоженным людям, что выбегают на эти лихорадочные звонки, запыхавшаяся мама задает единственный, но сверхважный вопрос:

– Простите, а ваш дом не зеленый?

Пару часов спустя, падая от усталости, обзвонив все тридцать четвертые квартиры в радиусе полутора километров, где никто из местных жителей так и не смог припомнить здания зеленого цвета, смирившись, что больше ничего не остается, кроме как возвращаться домой, мама от отчаяния совершает неожиданный поступок, то есть решается зайти в дом в десяти шагах от той остановки, на которую мы прибыли.

Надо ли говорить, что именно там обнаруживается искомая квартира, накрытый праздничный стол с давно остывшим ужином и потерявшая всякую надежду нас увидеть подруга Люда.

Кстати, дом оказался вовсе не зеленым, а стандартно белым, хотя при ярком солнце действительно с нежно-салатовым оттенком, но главное, как сказала мама, мы его нашли, остальное совершенно не важно.

Вот почему, когда мама сообщила, что она не знает адреса, я и бровью не повел, подумаешь, новости.

Мы посовещались, наугад выбрали одну из многочисленных дорог, что в разнообразных направлениях пересекали степь, и пошли себе, ковыляя, с нашей поклажей.

А началось все с того, что в начале июня в мамин институт прибыли две практикантки, Таня с Валей. Они были студентками химического техникума города Днепропетровска, откуда их направили в Москву на полтора месяца набираться уму-разуму. Девушки были стройные, глазастые, симпатичные, обеим по восемнадцать. Таня была брюнеткой, Валя – шатенкой. Таня поспокойнее, Валя побойчее.

И все бы хорошо, но почти сразу же выяснилось, что остановиться им негде. Институт был не учебный, а научно-исследовательский, без общежития. Да еще, как назло, в Москве у них ни родни, ни знакомых.

Первую ночь они провели в сквере на лавочке, вторую и третью на вокзале. Тане с Валей такая спартанская жизнь радости не доставила, строгие милиционеры вырастали как из-под земли, грозили штрафом и высылкой из столицы, а ночные лихие хлопцы мало того что приставали с глупостями, так еще и требовали пить с ними вино прямо из бутылки. Девочки приуныли, в гробу они видели такую практику, впору было паковать вещи и возвращаться домой.

– Ой, как же мы забыли! – встрепенулись сотрудники института. – У нас в соседней лаборатории женщина, так она одна живет в трех комнатах. Давайте в перерыв к ней забежим, может, она вас и пустит на квартиру.

Вот так Таня с Валей оказались у нас дома.

Мама была человеком компанейским, с людьми сходилась легко, общение было любимой формой ее досуга. Она тотчас выделила девочкам по комнате и денег с них не взяла. Телефон в новой квартире когда еще установят, я торчал в пионерском лагере, а тут как нельзя кстати две собеседницы, с которыми та же дорога на работу и обратно стала куда веселее. И как у мамы это водилось, очень скоро она стала ходить с Таней и Валей в кино, гулять в Измайловском парке, печь им пироги и покупать вкусное в отделе заказов местного гастронома.

Я увидел Таню с Валей уже под конец их практики, когда вернулся из лагеря. Именно в этот момент мама решила организовать им культурную программу, но прагматичная тихая Таня музеям и выставкам вдруг предпочла центральные магазины, и даже традиционный мамин напор действия не возымел, поэтому к прекрасному приобщилась только Валя.

Вместе мы побывали в Останкинском дворце, Музее изобразительных искусств, Третьяковской галерее и в Московском зоопарке. Больше всего Вале понравился именно зоопарк.

Чтобы она не так уж завидовала Тане, мы отвели Валю в ГУМ, ЦУМ, Военторг и магазин «Ванда», где та накупила подарков родне, да и себя не обидела, обзаведясь польским замшевым поясом, индийской косынкой и гаванской сигарой за шестьдесят копеек. Как объяснила нам Валя, курить крепкое – лучшее средство, когда ломит зубы.

Вечером, совсем уж расстаравшись, мама устроила девушкам прощальный ужин при свечах, в конце которого Валя, раскрасневшись, встала с рюмкой в руке и с чувством произнесла:

– Татьяна Никитична, спасибо вам за все! Теперь и вы приезжайте до нас!

После чего мама, чрезвычайно воодушевившись, принялась выпытывать у Вали, что же такого необыкновенного есть в тех местах, куда ее пригласили сейчас исключительно из вежливости.

Тут необходимо сказать, что у мамы две главные радости в жизни: лес с грибами и речка с берегами.

И если по поводу речки я полностью разделял мамины чувства, то к лесу у меня отношение было не такое уж однозначное.

Дело в том, что мама рассматривала лес как источник пропитания и обожала, не разгибаясь, часами ползать в зарослях, разыскивая грибы-ягоды. Я тоже не чурался этого занятия, но был не столь самоотвержен, чтоб добровольно вставать с петухами, лишь бы быть в лесу первыми. На все мои робкие протесты у мамы был железный аргумент:

– А на Новый год ты грибы есть любишь?

Мне всякий раз хотелось объяснить, что люблю, но не до такой степени, чтоб из-за одного праздничного застолья полмесяца вставать ни свет ни заря и пропахивать километры на карачках, но вместо этого лишь опускал глаза и пожимал плечами.

Короче говоря, мама спросила Валю:

– А речка там есть у вас?

Валя широко развела руками, словно царевна-лебедь крылами:

– Велика ричка Псёл!

Мама невероятно обрадовалась и продолжила:

– А лес? Лес тоже есть?

Валя на секунду задумалась, кивнула и развела руки уже на максимум возможного:

– А як же! Великий лис!

С той минуты судьба отпуска была решена. Мама стала с жаром утверждать, что если куда и стоит ехать, так это только в те сказочные края. Погода там летом прекрасная, полно овощей и фруктов, а такому, как мне, деревенская жизнь лишь на пользу, я стану крепче, выше, шире, наберусь сил и здоровья перед учебным годом.

На следующий день, провожая Таню с Валей на вокзал, мама там же, при них, купила билеты прямо до места, получила от Вали жаркие заверения, что та нас встретит в определенный день и час, да не одна, вся многочисленная родня прибудет на станцию в честь дорогих гостей. Мы посадили девочек на поезд, помахали рукой и стали интенсивно готовиться к поездке. Два дня носились по магазинам и закупали разную снедь типа конфет, тушенки и селедки в горчичном соусе, а на третий двинулись в путь.

Сначала мы ехали до Курска на каком-то раздолбанном и грязном поезде. Попутчик, дядька с порванной ноздрей, свесившись с полки, кивая на меня, говорил маме:

– Вот почему я никогда не отправлю своего сына в пионерский лагерь! Смотрите, чему его там научили.

Подумаешь! Я всего-то рассказал десяток анекдотов, спел несколько песенок и честно признался, что хотя и курил всю вторую смену, но сейчас уже бросил. Но дядька битый час убеждал маму, что воспитание в коллективе превращает любого нормального ребенка в уголовника, и до конца поездки косился на меня с опаской.

В Курск мы прибыли поздно ночью, посидели там на платформе и через пару часов на другом поезде отправились в город Льгов. Оказалось, что тот, первый, который до Курска, был еще очень даже ничего – во всяком случае, там тараканы по людям не ползали.

До Льгова мы добрались рано утром и там решили позавтракать, но нам сказали, что буфет закрыт до сентября, пришлось есть конфеты из рюкзака и запивать водой из колонки. Наконец подали поезд до нужного нам полустанка. В который раз мы втащили вещи в тамбур и покатили.

Такой поезд я видел лишь в фильмах про гражданскую войну. Эти деревянные коробки на колесах и поездом-то трудно было назвать. В первых двух поездах хоть туалет был. Состав шел с черепашьей скоростью на юг и постоянно останавливался среди полей, а я все ждал, что на эшелон налетит банда какого-нибудь батьки Ангела. За это время мама успела объяснить, что путь мы держим туда, где проходит граница между Россией и Украиной. То есть там еще Россия, но говорят все уже по-украински. Но по-украински не так, как бывает на Украине, что невозможно понять, а как Таня с Валей.

Когда мы прибыли на нужную нам станцию, солнце уже стояло в зените. Платформы там не было вовсе, из тамбура пришлось спрыгивать прямо на землю. Я не удержал ведро, и оно с грохотом покатилось вдоль состава.

– И-ди-от! – по складам сказала мама.

Помимо нас из поезда вылезли две какие-то толстые бабы с огромными мешками. Они закинули поклажу в кузов поджидавшего их трактора, кряхтя и повизгивая, забрались туда сами. Трактор прокашлялся, дернулся, отчего бабы в кузове повалились друг на друга и завизжали с новой силой. Трактор вдруг заглох, но вскоре зафырчал, снова дернулся и поехал куда-то, весело тарахтя.

Никакой Вали, как, впрочем, и многочисленной родни, не обнаружилось. Вокруг нас на многие километры простиралась степь.

– Странно, никого нет! – удивилась мама, секунду помолчала и добавила уверенно: – Ну, ничего, подождем, сейчас они появятся.

Но они так и не появились.

Степь вкусно пахла. Она жужжала, стрекотала и посвистывала на все лады. Пыль на дороге была мягкая, теплая и глубокая, по щиколотку. Если топнуть ногой, она вздымалась красивым облачком. Такую пыль хорошо бы в пакет собрать и сделать бомбочку. Я снял кеды, связал между собой шнурками, повесил их на шею и пошел босиком.

Эх, если бы не это проклятое ведро! Чего я только не пробовал с ним делать! Тащу за ручку – бьет по ноге, несу на отлете – немеет рука, перехватил двумя руками перед собой – свело живот. А все мама, сдались ей эти грибы. И где она собирается их искать? За те несколько часов, что мы здесь блуждаем, я не то что леса, даже рощицы не заметил. Трава-мурава да редкие поля с сахарной свеклой.

Острова белых хаток были разбросаны тут и там, насколько хватало глаз. По дорогам между селами ездили редкие телеги с цыганами. Лошади от жары шли еле-еле и иногда вставали как вкопанные. Цыгане косили на нас глазом, лениво чмокали губами и дергали за вожжи. Когда телега проезжала, поднятая пыль долго тянулась дымным следом, казалось, будто телега горит. Однажды прогромыхал грузовик, и пыльный столб взвился на полнеба и висел долго-долго, а мы с мамой тут же стали с ног до головы как известью присыпанные, полчаса потом чихали и кашляли.

В первой же деревне, попавшейся на пути, мама отправилась в сельсовет.

– В таких местах, – уверенно сказала она, – все друг друга знают!

В хате, где висел портрет Ленина, сидели люди с цигарками в зубах и громко разговаривали. Едва мы туда ввалились, они повернулись на звук громыхающего ведра и с любопытством уставились на нас и на наши вещи.

– Слухаю вас, граждане! – обратился к нам, по-видимому, главный и указал на длинную лавку. – Сидайте!

Мама осталась стоять, а я уселся на ведро. Пусть хоть какой от него прок будет.

– Мы в гости приехали, из Москвы! – начала мама, обращаясь ко всем сразу, включая и Ленина на стене. – Нас встретить обещали, но почему-то не встретили.

При слове «Москва» народ дружно приосанился и обменялся многозначительными взглядами. Наверно, им было приятно, что в их края занесло столичных жителей.

– Так до кого вы прыихалы? – любезно осведомился главный. – Як звуть друзив ваших?

– Валя! Ее Валя зовут! – со всей готовностью сообщила мама. – Девушка, молодая, высокая! В Москве на практике была, в нашем институте! Она еще в техникуме учится, не то в Донецке, не то в Ворошиловграде!

Люди внимательно слушали.

– Не то в Харькове! – уже с некоторым сомнением произнесла мама, но энергично закончила: – В общем, в каком-то химическом техникуме!

И с надеждой посмотрела на людей вокруг.

Те пожали плечами.

– А в якому сели вона живе, ця Валя? – спросил другой мужик, с усами как у Тараса Бульбы. – У нас Валентин богато!

– В каком селе? – повторила мама и, немного замявшись, продолжила: – Я точно не знаю, но Валя говорила, что недалеко от станции, всего несколько километров.

Люди в сельсовете переглянулись.

– Так у нас в районе сорок сел, – вступил третий мужик, он говорил по-русски почти чисто. – Лучше скажите, как фамилия Вали вашей?

– Ой! Ее фамилия! – Потерла лоб мама и вдруг запнулась. – Фамилия…

Я-то сразу все понял и нервно заерзал на своем ведре.

А они сидели и ждали.

Наконец мама подняла глаза и начала задумчиво перечислять:

– Вот то ли Пакша, то ли Гакша, то ли Бакша…

– Мабуть, Гаркуша? – сочувственно подсказал кто-то. – Ни?

– Нет! – после долгой паузы неуверенно ответила мама. – Не Гаркуша.

– Знаете, – продолжила она, – у нее сестра еще есть младшая, родители.

Но и эти важные сведения не помогли.

Мама еще какое-то время перечисляла возможные варианты Валиной фамилии, но к цели это не приблизило.

Эти люди явно очень хотели нам помочь, они долго перебирали всех им известных Валь, но, как назло, нашей среди них не оказалось.

Валя-горбатая, Валя-вдовая, Валя Шумейко – мать троих хлопчиков, Валя Чумак-косая, Валя Гончар-дурочка и Валя Писарчук-трактористка.

Все эти Валентины не подходили либо по возрасту, либо по внешности, либо по семейному положению. А главное – в Москве из них никто не был отродясь.

И тогда мы поняли, что пора двигаться. Попрощались и отправились дальше.

Та же картина повторялась в каждом селе. Мама сбивчиво объясняла про то, как нас обещали встретить, да не встретили, рассказывала, какая из себя Валя, про ее практику в Москве и учебу в техникуме неизвестного города.

Под занавес маме традиционно говорили, укоризненно покачивая головой: женщина, как же вы ее на квартиру к себе пустили, а фамилию узнать не удосужились? Да еще, сами говорите, полтора месяца работали вместе. А уж ехать в такую даль, не зная ни имени, ни адреса, да еще не одной, а с хлопчиком!

– А я ведь помнила, помнила, – жалобно отвечала мама, – но вот сейчас почему-то раз – и из головы выскочило.

Мама и имена-фамилии – это вообще отдельная тема. Например, моего одноклассника Диму Кончакова она упорно звала Сережей Колпаковым, а одноклассницу Лену Теверовскую, ту вообще почему-то величала Таней Голубевой. И переучивать ее было делом безнадежным. Если разговор заходил об известных людях, например артистах, то в лучшем случае мама правильно произносила первую букву фамилии, а чаще и это была задача из непосильных. Самое интересное, что с течением времени я научился интуитивно разгадывать эти ее сложные шарады. Но если вдруг я делал вид, что не понимаю, о ком идет речь, мама начинала подозревать, что я над ней издеваюсь. Как она умудрялась при этом запоминать и легко произносить названия сложных химических формул типа циклопентанпергидрофенантрен, для меня всегда оставалось загадкой.

Тем временем пчелы перестали жужжать, бабочки порхать, солнце неумолимо клонилось к закату. От конфет уже тошнило, за весь день мы съели буханку, купленную в сельпо, запив колодезной водой.

Мы обошли пять или шесть сел. Лямки рюкзака натерли кровавые полосы на ключицах, а ведро с вечно звякающей крышкой довело меня до белого каления. На моих ногах уже не было живого места. Тысячу раз я собирался зашвырнуть ведро куда подальше за спиной у мамы, но, учитывая наличие в ведре гречки и риса, благоразумно воздерживался от этого шага, осознавая всю серьезность последствий.

Когда мы переходили по мосту через какую-то мелкую речушку, я остановился и вдруг неожиданно для себя сказал:

– Может, на станцию пойдем?

Мы плутали уже часов семь, если не больше.

На удивление мама не разразилась традиционной речью в том смысле, что какая еще может быть станция, когда мы приехали отдыхать, есть фрукты и набираться сил, и если б я ее не доводил, она давно бы вспомнила фамилию нашей Вали и даже адрес.

Нет, она остановилась, опустила сумку и чемодан. Посмотрела на меня растерянно и, можно сказать, виновато.