От автора
В наши дни стало привычным повторять: история – единственная наука, которая ничему не учит, из которой никто не извлекает уроков. Но так ли это? А главное – кто виноват: история или те, кто знакомит нас с нею, истолковывает ее события, обстоятельства и складывает из них определенную концепцию?
Ведь, по существу, читатель всегда оказывается в плену предлагаемых ему концепций, и, значит, у него нет возможности самому разобраться в прошлом, сделать из этого прошлого собственные выводы и умозаключения, исходя из своего жизненного опыта, здравого смысла, нравственных представлений. И было бы ошибкой думать, что подобный суд составляет привилегию ученых. На великом суде истории голоса профессионалов непременно должны сливаться с судом народным.
Какими бы политическими обстоятельствами ни оправдывали историки возникновение опричнины, народная память не сняла ее проклятия с Ивана Грозного. Какими бы строительными работами ни занимал современников Борис Годунов в годы недородов и стихийных бедствий, как ни распахивал перед людьми двери царских житниц, народ не простил ему крови царевича Дмитрия, и трагедия, постигшая детей Бориса, была воспринята как возмездие высших сил за совершенное злодеяние.
Все современники – присяжные на суде истории, и потому так важно, чтобы все мы располагали не выборочными, специально подобранными чьей-то волей знаниями, но как можно более широким и достоверным кругом сведений.
Обвиняя неких преступников в наших бедах, мы не задумываемся по-настоящему над тем, что главная вина – в нашем собственном незнании. Только знание способно остановить руку и разум в принятии пагубного для людей, народа, наконец, всей планеты решения. Судьба наша зависит сегодня от того, к чему мы склонимся: знать и, значит, активно заявлять о своей позиции или не знать и, следовательно, отдаться мутному, бурному потоку времени, которое неизвестно куда и к чему может нас привести.
«Мы ленивы и нелюбопытны» – слова Пушкина, сказанные в связи с трагической гибелью Грибоедова, относятся ко всей русской истории. Но в подчас трагическом водовороте наших дней с душевной ленью заставляет расставаться сама жизнь. Что же касается любопытства – кто знает, не пробудится ли оно, если по-новому, отказавшись от хрестоматийных представлений, оглянуться вокруг, даже просто всмотреться в примелькавшиеся дома и улицы.
В сегодняшнем городе, с его напряженной и постоянно меняющейся жизнью, бывает не так просто ощутить это дыхание времени, понять, насколько каждый из нас, независимо от возраста, взглядов, убеждений, причастен к нему.
Но для того чтобы по-настоящему осознать себя неотъемлемой частью страны, родной культуры, очень важно видеть Москву через призму ее богатейшей истории и непременно в привязке к продолжающим и сегодня существовать материальным ее свидетельствам, памятникам.
Голоса истории – только они помогут по-настоящему понять самого себя. Человека. Личность. Гражданина. Хозяина и сына нашей земли. Нашей извечной Москвы.
Почему Москва стала столицей
Среди ряда причин, определивших ее возвышение, едва ли не главной была торговля. Уже во времена Юрия Долгорукого по сравнению с другими укрепленными поселениями северо-восточной Руси у Москвы были свои преимущества, благодаря которым она с годами приобретала все большее значение в жизни славянских земель.
Около Москвы сходились становившиеся все более важными в экономике славян торговые пути – от тесно связанного с западом Новгорода Великого в Рязанские земли, от общавшихся с Литвой и Польшей Полоцка, Смоленска к Ростовскому княжеству. Москва завязывает отношения и с далеким Поморьем, и с располагавшимися в Причерноморье генуэзскими колониями. Да и о какой обособленности относительно Западной Европы можно было говорить, когда среди родных сестер деда Долгорукого – Елизавета, королева Норвежская, Анна, супруга французского короля Генриха I, и королева Венгерская Анастасия.
По мере развития в Москве торговли и ремесел к ней начинают тяготеть другие земли, тем более что находилась она в центре тех древнеславянских племен, которые вместе с новгородскими славянами составили ядро великорусской национальности.
Сюда охотно перебираются переселенцы из пограничных, особенно страдавших от набегов кочевников уделов. Характерная черта Москвы – редкое радушие к приезжим – будет сохраняться веками, как и самое широкое обращение к иностранным специалистам. Москвичи умели и любили учиться, но никогда бездумно не повторяли узнанного. Достижения иных культур входили составными частями в тот сплав, которым становилась русская национальная культура, подобно тому как отдельные металлы образуют в своем сочетании несравнимую по прочности с каждым из них в отдельности бронзу.
Английские военные специалисты участвуют на стороне русского войска в Куликовской битве. Через четверть века после Мамаева побоища монах-серб Лазарь сооружает на одной из кремлевских башен «часы чюдни», и с тех пор куранты становятся неотъемлемой частью Кремля. В 1480-х годах» Иван III приглашает в Москву лучших европейских инженеров для реконструкции обветшавшего белокаменного Кремля. Выходцы из Милана Антон Фрязин и Марко Руффо организуют производство нового для России строительного материала – кирпича – и с его помощью возводят, обучив предварительно русских каменщиков, стены и башни, сохранившиеся до наших дней.
Через несколько лет к соотечественникам присоединяется Петр Антонио Солярио, представитель третьего поколения строителей знаменитого Миланского собора, чтобы возвести Боровицкую башню, перекликающуюся по формам с башней Суюмбеки в Казани, Спасские и Никольские ворота, всю стену по Васильевскому спуску.
Специально для строительства величайшей святыни русской земли – московского кремлевского Успенского собора – приглашается знаменитый архитектор и инженер из Болоньи Аристотель Фиораванте. За ним числились настоящие инженерные чудеса. Это Фиораванте передвинул в Болонье колокольню Св. Марка, выпрямил в городе Ченто покосившуюся колокольню, спроектировал и провел Пармский канал, соорудил множество замков в Миланском герцогстве. Некоторые историки с немалым основанием готовы видеть его руку и в самой планировке Московского Кремля.
Возведение кремлевской стены со стороны реки Неглинной было связано с проведением сложнейших гидротехнических работ, которые проектирует и осуществляет выдающийся итальянский инженер Алевиз Фрязин Старый. И один из его современников напишет: «Мне нигде не приходилось видеть такой слаженной работы мастеров из разных стран, такого стремления слить свое умение в общем творении». К 1538 году под наблюдением итальянского архитектора Петрока Малого вырастают, по заказу матери Ивана Грозного, великой княгини Елены Глинской, каменные стены Китай-города.
Труд архитектора был заметен для каждого, хотя нисколько не меньшую роль играли для Москвы растворявшиеся среди ее коренных жителей заморские торговые гости. Именно они создают из своих домов самую древнюю (вне Кремля) улицу – Варварку.
При Иване Грозном исключительные торговые привилегии и двор для жизни в Москве, а также для хранения товаров получают английские купцы. Грозный же выписывает из Англии врачей. В 1581 году в Кремле открывается первая аптека, организованная английскими специалистами, которые доставляют в Московское государство первую партию заморских лекарств, в том числе камфору, опий, александрийский лист. Они участвуют в работе только что созданного Аптекарского приказа.
Доступ в Московское государство для иноземцев в XVII веке был одновременно простым и очень сложным. Для того чтобы пересечь русскую границу, следовало обратиться с соответствующим прошением в Посольский приказ и представить определенные свидетельства о своей профессии или наличном капитале. Такими документами являлись дипломы лишь некоторых, признаваемых именно в России, западноевропейских университетов, а для купцов поручительства двух русских торговцев, которые собственным имуществом гарантировали порядочность рекомендуемого лица.
На протяжении нескольких месяцев – обычно двух-трех – Посольский приказ рассматривал челобитную и выяснял, испытывает ли государство потребность именно в таком специалисте. В Московском государстве особенно ценились инженеры всех профилей, фортификаторы, строители, врачи, конечно, состоятельные купцы и музыканты-инструменталисты. В документах Посольского приказа, начавшего свою деятельность сразу после избрания на престол Михаила Романова, под первым номером числится дело о разрешении приехать в Москву трубачу Герману Рулю. Насколько успешным было подобное регулирование приезда в Московское государство специалистов, можно судить по нескольким примерам. Первая городская перепись 1620 года фиксирует единственного в Москве лекаря – иноземца Олферия Олферьева, которого можно назвать городским и общедоступным врачом. Но спустя каких-нибудь 18 лет (перепись 1638 года) лекари появляются на многих улицах Москвы, и все с собственными дворами, иначе говоря, обосновавшиеся на долгое житье. К 1660 году они уже рассеяны по всему городу, в том числе и доктора – звание, которым отмечалась высшая ступень медицинских знаний, причем половину лекарей составляли русские специалисты.
И это свидетельствует о прямой связи с процессами, происходившими во всей Европе, будь то Франция, Голландия или Англия. Именно в эти десятилетия анатомия и физиология становятся предметом всеобщего увлечения. Имена врачей начинают соперничать по своей популярности с именами государственных деятелей, а собрания анатомических препаратов составляют основу первых публичных музеев.
В Москве стремительно растет число ученых медиков и уменьшается число знахарей и травщиков. Ширится Аптекарская палата, где лекарства составлялись под «досмотром» врачей. Целый аптечный городок можно и сегодня увидеть на углу Воздвиженки и Ваганьковского переулка, за дворцовым зданием Музея истории и теории архитектуры.
По стремительному росту численности с врачами могли соперничать мастера печатного книжного дела. За те же 18 лет, прошедшие после первой переписи, их число увеличивается без малого в 7 раз. И косвенное свидетельство уважения к специальности – земли под дворы отводятся им не где-нибудь, а рядом с московской знатью и именитыми иностранцами, в устье Яузы.
Москва привлекала иноземцев не только исключительно высокими заработками. В условиях существовавших в Западной Европе религиозных гонений русскую столицу отличала веротерпимость. В Московском государстве принимали представителей всех конфессий. Никто не вмешивался в дела их веры при одном, но жестко соблюдаемом условии: никто не имел права строить иных храмов, кроме православных, – приходилось обходиться молельными домами, – и проповедовать свою религию. Попытка проповеди иной веры могла повлечь за собой самое суровое наказание вплоть до сожжения в деревянном срубе.
Зато принятие иноверцами православия всячески поощрялось государством. Его отмечали большими денежными «дачами», для специалистов – предоставлением в Москве двора, земли и во всех случаях – существенным продвижением по службе. Хорошие специалисты могли рассчитывать на то, что будут занесены в дворянские списки.
Тем более поощрялись браки с москвичками, что, по мнению Посольского приказа, гарантировало закрепление иноземца в Московском государстве. Существовало убеждение, что женщины со своей родиной не расстаются никогда.
К середине XVII века население Москвы достигает 200 тысяч человек (учитывались только мужчины), из которых 28 тысяч составляют иностранцы. Ставшее хрестоматийным представление об их изоляции в Немецкой слободе не соответствует действительности. Никто не препятствовал иноземцам селиться в любом районе города, не считая семи собственно иноземных слобод, которые располагались между Тверской-Ямской и Малой Дмитровкой, у Яузских ворот, у Калужских ворот, у Воронцова поля, на месте нынешних четырех Мещанских улиц (район проспекта Мира). Общеизвестная же Немецкая слобода на Кокуе полностью выгорела в 1611 году и стала восстанавливаться лишь во второй половине столетия. Причем земли в ней раздавались военнослужащим в зависимости от чина. Когда священники приходских церквей в районе Маросейки начали жаловаться властям на полное запустение своих храмов, поскольку округу плотно заселили иноземцы, в результате чего приходы лишились прихожан, ответа не последовало.
Железного занавеса между Московским государством и Западной Европой не существовало никогда, как не существовало его между Москвой и европейскими столицами. И в этом отношении очень показателен указ царя Алексея Михайловича, предписывавший воеводам на местах помогать каждому, кто «похочет ехать» в чужие страны для торговли или учения, потому что от таких поездок может быть государству Российскому «только честь и прибыток».
Если иноземец получал разрешение поселиться в Московском государстве, его пребывание здесь не ограничивалось никакими сроками. С него не требовали принимать подданство, но находиться «на государевой службе» или заниматься торговым делом, дабы «без толку хлеба не есть и людей безделием не прельщать».
С хорошими мастерами расставались неохотно и применяли все средства, вплоть до прямой силы, чтобы удержать. Но, как правило, по истечении соответствующего контракта иноземец беспрепятственно уезжал со всем нажитым скарбом и получив «честный расчет». Особенно живым было передвижение музыкантов, которые привозили из-за рубежа новинки в смысле впервые появляющихся инструментов, вроде гобоя, валторны, флейты-траверз, разнородных литавр и музыкальных сочинении, это была своеобразная, но очень развитая система гастролей. Потребность в современной музыке испытывал не только царский двор, но и москвичи-горожане. Достаточно сказать, что каждый сотый статистический москвич был «городовым музыкантом», т. е. жил за счет заработков от городского населения.
Привилегированную касту составляли музыканты-органисты. Орган был любимым, хотя и преследуемым церковью инструментов, начиная еще с XVI века. В постановлениях состоявшегося при Грозном так называемого Стоглавого собора специально запрещалось использовать на народных гуляниях и праздниках органы. Тем не менее запреты оказывались бессильными, и в знаменитой свадьбе шута Шанского в первые годы правления Петра I участвовало 27 органов.
Эта московская традиция свободной жизни иностранцев сохраняется и в последующих столетиях. Не случайно, по словам одного из шведских специалистов, побывавших в древней столице в конце XIX века, «Москва – единственная европейская столица, где чужестранец чувствует себя с первого дня дома. Может быть, это происходит потому, что Москва ощущает себя мегаполисом всей планеты. Удивительно, но это так».
Донской монастырь
Это было военное чудо, спасшее Москву, точнее – все Московское государство. Бегство татар из-под столицы в июле 1591 года. И в память о чуде – решение царя Федора Иоанновича заложить Донской монастырь и строить его «не жалеючи сил». Впрочем, исходило такое решение, само собой разумеется, не от государя – от действительного правителя России, Бориса Годунова.
Москва. Донской монастырь. Старый собор
Во внешней политике России его правительство со дня вступления на престол Федора Иоанновича продолжало внешнеполитический курс Ивана Грозного. Правда, сначала активные действия в Прибалтике не велись – существовала слишком реальная опасность союза Польши и Швеции. Но коль скоро Польша, начав войну с турками, от подобной коалиции уклонилась, московское правительство нанесло удар Швеции. Речь шла о том, чтобы вернуть Московскому государству захваченные шведами земли и прежде всего возродить «Нарвское мореплавание». Номинально во главе русского войска был поставлен сам Федор, которого поддерживала и сопровождала в походе от Москвы до Новгорода царица Ирина. Борис Годунов нуждался в таком одинаково верном и неутомимом союзнике – родной сестре.
В январе 1590 года русские полки заняли Ям, Копорье и двинулись к Нарве. Под Нарвой воевода князь Дмитрий Хворостинин наголову разбил выступившие ему навстречу шведские отряды, но дальше… Дальше руководство решил взять на себя Борис Годунов в расчете на скорую победу. Совершенно неопытный в военном деле, к тому же склонный скорее к переговорам, чем к решительным действиям, он не стал «норовить немцам», как его подозревали в том современники. Роковая ошибка царского шурина заключалась в том, что он распорядился сосредоточить артиллерийский огонь на крепостных стенах в надежде пробить в них брешь, «а не по башням и по отводным боем бити не давал». Башенная артиллерия противника смогла в результате нанести штурмующим огромные потери.
Девятнадцатого февраля начался главный штурм. Казалось, победа русских была предрешена, хотя бы из-за громадного численного перевеса. Атака крепости началась сразу в семи местах. В главный пролом устремилось сразу пять тысяч человек, из них тысяча казаков и две тысячи опытнейших стрельцов. Тем не менее шведскому гарнизону удалось отразить этот натиск. Русские стали готовиться подтянуть новые силы. У гарнизона же подобной возможности не существовало, и его командование стало просить мира, не дожидаясь вторичного натиска.
Но для победы московского войска был необходим именно такой второй и как можно более стремительный натиск. Годунов предпочел путь переговоров со шведами, которые те вполне сознательно затягивали. Между тем зима подходила к концу. Поверх льда на реке Нарове стали появляться трещины. Река могла разъединить силы русского войска, располагавшегося по обоим ее берегам. Но даже тогда Борис Годунов предпочел атаке приказ своим представителям «съехатца» (со шведами) и «покачати их (поуговаривать. – Н.М.) про Ругодив» и при любых обстоятельствах заключить мир на условиях… противника. Победа стала невозможной.
Под стенами Нарвы заключается перемирие, согласно которому шведы освобождают захваченные ими ранее крепости Иван-город и Копорье. Россия возвращает себе морское побережье между Наровой и Невой, вот только восстановить «Нарвское мореплавание» не удается: порт Нарва остается у противника. Осуществленная военная кампания оказывается бессмысленной.
К тому же шведский король Юхан III стал немедленно готовиться к реваншу. Не получив поддержки Польши – Речи Посполитой, он заключает союз с Крымским ханством. Швеция проводит крупнейшую со времени Ливонской войны мобилизацию. К 1591 году на русской границе она сосредоточивает до восемнадцати тысяч солдат. Со своей стороны Крымское ханство, располагавшее поддержкой турок – Оттоманской империи, бросает в наступление до ста тысяч всадников. К крымцам присоединяется Малая ногайская орда. За ханом Казы-Гиреем следуют также отряды из турецких крепостей Очаков и Белгород, янычары и турецкая артиллерия.
Целью вторжения была Москва: слишком большие возможности открывал ее захват и перед Крымом, и перед Турцией, которые могли непомерно расширить свое влияние в Восточной Европе.
Между тем принимаемые Борисом Годуновым решения все более осложняли положение московских войск. Правительство не решается на попытку остановить неприятеля на берегах Оки и отводит полки от пограничных укреплений к столице. Утром 4 июля 1591 года неприятельское войско по Серпуховской дороге вышло к Москве и заняло Котлы. Русские полки расположились под Даниловым монастырем в подвижном укреплении, так называемом «гуляй-городе». Днем произошел первый, как бы пробный бой, а ночью случилось невероятное – татары в панике начали отступление.
Почему? Историки до сих пор не имеют однозначного ответа. Официальная версия, высказанная «Государевым разрядом 1598 года», сводилась к тому, что, когда хан подступил к «гуляй-городу», русские воеводы с ним «бились весь день с утра и до вечера». Под покровом же ночи Борис Годунов вывел из «гуляй-города» запасные полки и артиллерию, подойдя к татарскому стану вплотную, обстрелял Казы-Гирея и тем вынудил к бегству.
Между тем ни очевидцы, ни участники этих событий подобной версии не подтверждают. Дьяк Иван Тимофеев, служивший в Пушкарском приказе, категорически утверждает, что никакой ночной атаки не было. Татар среди ночи испугала сильнейшая артиллерийская канонада. О том же говорят и московские летописи.
Существует и еще один источник – ранние записи Разрядного приказа, еще не прошедшие редактирования в царской канцелярии. В их изложении все выглядит совсем иначе. Дневной бой ни значительным, ни кровопролитным не был. Казы-Гирей направил к «государеву обозу» сыновей, сам же «на прямое дело не пошел и полков своих не объявил». Чтобы «травиться» с татарами, воеводы послали из «гуляй-города» всего лишь конные сотни. Отдельные стычки длились весь день, но ни к чему серьезному привести не могли.
Вечером хан отступил к Коломенскому и распорядился разбить лагерь по обеим сторонам Москвы-реки. Царские же воеводы «стояли в обозе готовы, а из обозу в то время вон не выходили». В крупных ночных операциях смысла не было прежде всего потому, что осуществлять командование артиллерией и перемещением войск не представлялось возможным. Но дальше произошло настоящее чудо.
Глубокой ночью в «гуляй-городе» поднялся «великий всполох». Спавшие подле орудий пушкари по тревоге заняли свои места и открыли огонь. Вслед за их легкими пушками стали палить тяжелые орудия, установленные на стенах Москвы. Страшный грохот сотрясал землю. Вспышки выстрелов осветили всю округу, и одновременно ее окутали клубы дыма. Не понимавшие случившегося воеводы выслали дворянские сотни к Коломенскому, чтобы разобраться в обстановке. Со своей стороны, татары, ничего не понимавшие в происходящем, увидели русских всадников и обратились в бегство, которому Казы-Гирей при всем желании не сумел противостоять. Слишком свежа была память о страшной ночной сече под Москвой в 1572 году.
Татары, не обращая внимания на свое командование, бежали к Оке, где их могли бы остановить воеводы на окских бродах. Но и тут проявилась нерешительность годуновского правительства. За беглецами было отправлено всего несколько дворянских голов с сотнями. Это они разгромили татарские арьергарды, взяв в плен то ли четыреста, то ли, как утверждают официальные источники, тысячу человек. Немало неприятелей погибло при переправах через Оку. Утонул и возок, в котором спасался бегством сам Казы-Гирей. Пути отступления орды были усеяны награбленным добром. Хан вернулся в Бахчисарай ночью в простой телеге.
Заслуги Бориса Годунова в произошедшем чуде не было никакой. Но тем не менее на торжественном пиру в Кремле по случаю победы Федор Иоаннович снял с себя и надел на шурина золотую цепь. Среди множества наград Борис, которого чествовали как великого полководца, получил золотой сосуд, захваченный в ставке Мамая после Куликовской битвы, шубу с царского плеча и многие земельные владения. Но бесчисленные награды шурина не могли ввести в заблуждение современников, которые писали, что Борис Годунов «во бранех же неискусен бысть» и «оружиносию же неискусен бысть». Тем не менее закладка Донского монастыря как бы окончательно утверждала представление о великой победе. Место для монастыря было определено там, где стояли русские полки и где в особо устроенной палатке-церкви находилась в те дни икона Донской Божией Матери, которая была с Дмитрием Донским на Куликовом поле. Несомненно, принималась в расчет и необходимость дополнить именно с этого направления оборонное кольцо сторожей города. Сегодня она хранится в Третьяковской галерее – икона, окутанная множеством легенд и написанная знаменитым византийским мастером Феофаном Греком.
Известно, что расписал Феофан Грек около сорока церквей. До приезда в Московское государство работал в Галате – генуэзском квартале Константинополя и Халкидоне, по другую сторону бухты Золотой Рог. Ему довелось работать и в Кафе – генуэзской колонии в Крыму, после чего в 1370-х годах мастер оказался в Новгороде Великом, где расписал церковь Спаса на Ильине улице. Заказы приводят его затем в Нижний Новгород и далее в Коломну. В 1390-х годах он работает в Московском Кремле. Троицкая летопись свидетельствует, что в 1395 году «Феофан иконник, гречин философ, да Семен Черный и ученики их» расписывают здесь церковь Рождества Богородицы. В 1399 году «гречин философ» с учениками расписывает фресками Архангельский собор, а в 1405-м вместе со старцем Прохором с Городца и чернецом Андреем Рублевым работает в Благовещенском соборе, где сохранились до наших дней деисусный и праздничный чины иконостаса.
Обо всех этих обстоятельствах своей жизни рассказывает и сам мастер в своих письмах к Епифанию Премудрому и Кириллу Белозерскому. Едва ли не первый среди иконописцев Феофан Грек обращается и к светской живописи. Им было написано изображение Москвы «в камене стене» для князя Серпуховского Владимира Андреевича Храброго в его хоромах в Серпухове и украшен терем великого князя «незнаемою подписию и страннолепною» в Москве. Сохранились, хотя и в повторении, рисунки Феофана Грека, изображающие константинопольскую Софию.
Богоматерь Донская была написана для Успенского собора в Коломне и оттуда в XVI веке перенесена в Благовещенский собор Московского Кремля. Время ее создания – 1392 год, поэтому легендой остается и то, что она была на Куликовом поле, и то, что подарили ее перед сражением великому князю Московскому донские казаки. Достоверно известно, что еще в Коломне перед образом молился Иван Грозный, отправляясь в Казанский поход. В 1687 и 689 годах икону брал с собой в Крымские походы фаворит правительницы царевны Софьи В. В. Голицын.
Так случается не часто, но внутри Донского монастыря в 1894 году между Большим и Малым соборами Донской Божией Матери был установлен четырехгранный обелиск, на котором изложена вся история монастыря. Старейший его храм – иначе Старый собор – возведен в 1591–1593 годах. Одноглавый, бесстолпный, с крестовым сводом, он очень прост по декоративной обработке, и хотя в ней угадываются итальянские приемы, последние очень упрощены московскими строителями. В предреволюционные годы Старый собор служил трапезной. В конце XVII века к нему были пристроены два придела, соединенные с храмом-трапезной двумя столбами. Тогда же появилась и шатровая колокольня.
Настоящее внимание царского двора Донской монастырь приобретает только в годы правления царевны Софьи. С 1686 года начинают сооружаться каменные стены с двенадцатью башнями, которые будут закончены только в 1711 году.
Это вклад дьяка Якова Аверкиева Кириллова, ведавшего лекарственным делом. Его палаты и двор, один из интереснейших памятников древнерусской архитектуры конца XVII века, поныне украшают Берсеневскую набережную, рядом с бывшим Домом правительства.
Монастырские стены выполнены в стиле так называемого московского барокко с характерными декоративными приемами, свидетельствующими о малороссийских веяниях. Особенно замысловатыми оказались завершения башен.
Так до конца не разгадана загадка Большого собора, построенного в 1684–1698 годах по обету старшей сводной сестры Петра I царевны Екатерины Алексеевны. Вообще стесненные в средствах царевны редко решались на подобные траты, к тому же остается неизвестной и причина обета. Всегда интересовавшаяся архитектурой, особенно заботившаяся о внутренней отделке своих покоев в теремах, царевна Екатерина Алексеевна успевала подумать и о своих помещениях в Новодевичьем монастыре и – едва ли не главное для ее благополучия – никогда не раздражала Петра. Петр ни в чем не ограничивал старшую сестру, ни в чем ее не подозревал, охотно допускал ее жить в Петербурге.
В плане Большой собор имеет форму креста, середину которого представляет квадрат, а концы – апсиды. Благодаря такому решению зодчий получил возможность поместить четыре главы храма крестообразно, по сторонам света, что тоже свидетельствует о малороссийском влиянии. Из этих пяти глав, которыми увенчан собор, вызолочена только центральная, тогда как остальные покрыты ярью с медными позолоченными звездами.
В 1717 году собор был окружен крытой галереей со сводами и широкими двойными окнами. Впечатление монументальности храма в интерьере подчеркивается превосходным шестиярусным иконостасом конца XVII века, русской работы. Внутренняя роспись выполнена в 1782–1785 годах живописцем Антонио Клаудо по эскизам архитектора В. И. Баженова.
По окончании стены над северными воротами сооружается церковь Тихвинской Божией Матери, предположительно архитектором И. П. Зарудным (1713–1714), а с вступлением на престол Анны Иоанновны – колокольня над западными воротами (1730–1753), создание которой связывается с именами архитекторов Доменико Трезини, строителя Петропавловской крепости и одноименного собора в ней в Петербурге, И. И. Шеделя, известного по работам в Александро-Невской лавре, и московского зодчего А. П. Евлашева. Незадолго до Отечественной войны 1812 года в Донском монастыре строится церковь Архангела Михаила (1806–1809), служившая усыпальницей князей Голицыных, выдержанная в стиле классицизма.
Одним из знаменательных событий в истории обители становится Чумной бунт 1771 года, когда разъяренная толпа убила прятавшегося от нее на хорах Большого собора епископа Амвросия. Все началось с площади у Варварских ворот Китай-город, где висела икона Боголюбской Божией Матери. Во время бушевавшей эпидемии, ежедневно уносившей сотни жизней, священнослужители спустили икону и ежечасно служили около нее молебны, причем верующие толпами прикладывались к святыне. Один из образованнейших людей своего времени, епископ Московский Амвросий (в миру Зертис-Каменский), богослов и духовный писатель, распорядился снова поднять икону, за что и подвергся нападкам народа. Его тело было растерзано (прах епископа покоится в Старом соборе). В память же избавления Москвы от чумы, в котором принял участие специально присланный императрицей Екатериной II Григорий Орлов, установился обычай ежегодно 15 июня служить перед иконой благодарственные ночные молебны.
В 1812 году монастырь подвергся разграблению наполеоновскими войсками, но все его постройки уцелели, а наиболее ценное имущество заблаговременно вывезено в Вологду.