Под знаком черного лебедя

И карманных денег я в ту неделю тоже не получил.

В общем, в этот раз за обедом я порезал свою брюссельскую капусту на мелкие кусочки и наплюхал сверху побольше кетчупа.

– Папа?

– Да, Джейсон?

– Если человек утонет, что случится с его телом?

Джулия закатила глаза, как Иисус на кресте.

– Мрачноватая тема для обеденного стола, ты не находишь? – Папа прожевал положенный в рот кусок хрустящего блинчика. – А почему ты спрашиваешь?

Про замерзший пруд лучше было не упоминать.

– Ну, в этой книжке, «Полярные приключения», там два брата, Хэл и Роджер Ханты, и за ними бегает нехороший человек по имени Кэггс, и он проваливается в…

Папа жестом остановил меня:

– Ну, я так думаю, что Кэггса съели рыбы. Обглодали дочиста.

– А что, в Арктике есть пираньи?

– Любые рыбы съедят что угодно, лишь бы достаточно мягкое. Но имей в виду, если бы он свалился в Темзу, его тело вскоре выбросило бы на берег. Темза всегда отдает своих мертвых, это точно.

Мой обходной маневр был завершен.

– А если он, например, провалится через лед в озеро? Что с ним тогда будет? Может, он так и останется… замороженным?

– Ма-а-ама! – пропищала Джулия. – Тварь нарочно изгаляется, когда мы едим.

Мама свернула салфетку трубочкой:

– Майкл, к Лоренцо Хассингтри завезли новую кафельную плитку.

(Моя сестра, жертва аборта, победоносно ухмыльнулась мне в лицо.)

– Майкл?

– Да, Хелена?

– Я подумала, что, может быть, у нас получится заглянуть в салон к Лоренцо Хассингтри по дороге в Вустер. У него новые плитки. Просто исключительные.

– Без сомнения, Лоренцо Хассингтри заломит за них исключительную цену, из соображений гармонии.

– Нам все равно платить за работу, так почему бы не сделать все как следует? Мне уже стыдно перед людьми за нашу кухню.

– Хелена, с какой стати…

Джулия иногда раньше папы и мамы успевает учуять их ссору.

– Можно выйти из-за стола?

– Милая, у нас карамельный пудинг на десерт. «Ангельский восторг»! – Кажется, мама по-настоящему обиделась.

– Да-да, просто объеденье, но можно я съем свою порцию вечером? Меня ждут Роберт Пиль и просвещенные виги. И вообще, Тварь мне весь аппетит отбил.

– Аппетит тебе отбили шоколадные конфеты, которые вы с Кейт Элфрик жрете коробками, – парировал я.

– А куда, интересно, девался шоколадный апельсин? А, Тварь?

– Джулия! – Мама вздохнула. – Пожалуйста, не называй так Джейсона. В конце концов, у тебя только один брат.

– На одного больше, чем нужно, – заявила Джулия и встала.

Тут папа что-то вспомнил:

– Кто из вас заходил ко мне в кабинет?

– Только не я, папа! – Джулия зависла в дверях, почуяв кровь. – Должно быть, это мой честный, милый, послушный младший братик.

Откуда он знает?

– Я задал простой вопрос.

Значит, у него есть улики. Единственный известный мне взрослый, который пытается блефовать в разговорах с детьми, – это мистер Никсон, наш директор школы.

Карандаш! Когда Дин позвонил в дверь, я, наверно, оставил карандаш в точилке. Чертов Дурень.

– У тебя телефон звонил и никак не останавливался, минут пять, честно, так что я…

– Каково правило относительно моего кабинета? – Мой рассказ папе явно был неинтересен.

– Но я подумал, это может быть что-то важное, поэтому я взял трубку и стал… – Вешатель перехватил слово «слушать», – и там кто-то был, но…

Отец жестом скомандовал «СТОП!»:

– Я, кажется, задал простой вопрос.

– Да, но…

– Какой вопрос я тебе задал?

– «Каково правило относительно моего кабинета?»

– Верно.

Папа иногда похож на ножницы. Щелк, щелк, щелк.

– Так почему ты не отвечаешь на мой вопрос?

Тут Джулия сделала странный ход:

– Вот забавно.

– Я не вижу, чтобы кто-нибудь смеялся.

– Нет, папа, я про то, что на второй день Рождества, когда вы повезли Тварь в Вустер, у тебя в кабинете вдруг зазвонил телефон. Честно, он звонил сто лет. Я не могла заниматься. И чем больше я себе говорила, что это вовсе не скорая помощь и не полиция, тем больше уверялась, что это они и есть. В конце концов я чуть с ума не сошла. У меня не было выбора. Я сказала «алло», но на том конце не ответили. Так что я повесила трубку – вдруг это маньяк.

Папа затих, но гнев у него еще не прошел.

– Вот, со мной было то же самое, – рискнул я. – Но я не сразу повесил трубку, потому что думал, может, они меня не слышат. Джулия, у тебя там в трубке ребенок не плакал?

– Так, слушайте меня, вы двое. Нечего строить из себя частных сыщиков. Если какой-то шутник обрывает нам телефон, я не хочу, чтобы кто-либо из вас отвечал. Что бы ни случилось. Если эти звонки повторятся, просто выдерните аппарат из розетки. Ясно?

Мама все это время сидела молча. Что-то тут очень не так.

– ВЫ МЕНЯ СЛЫШАЛИ?

Папины слова были как кирпич, брошенный в окно. Мы с Джулией подскочили.

– Да, папа.

Мама, папа и я съели «Ангельский восторг» в полном молчании. Я не осмеливался даже глаза поднять на родителей. Я не мог попроситься из-за стола, потому что Джулия уже пошла с этой карты. Понятно, почему я оказался в немилости, но почему родители друг с другом не разговаривают? Проглотив последнюю ложку «Ангельского восторга», папа сказал:

– Очень вкусно, Хелена, спасибо. Мы с Джейсоном вымоем посуду – да, Джейсон?

Мама только издала не-звук и ушла наверх.

Папа принялся мыть посуду, мурлыча себе под нос не-песенку. Я составил грязные тарелки на окно, соединяющее гостиную с кухней, а потом пошел на кухню вытирать мытую посуду. Мне следовало бы заткнуться, но я думал, что день еще можно спасти и превратить в обычный, безопасный и нормальный, стоит только найти нужные слова.

– А соловьи, – Вешатель просто обожает ставить мне подножки на этом слове, – бывают в январе? А, папа? Мне сегодня утром показалось, что я слышал одного. В лесу.

Папа тер сковородку железной мочалкой.

– Откуда я знаю?

Я не отставал. Обычно папа любит поговорить о природе и всяком таком.

– Ну тогда, в хосписе у дедушки. Ты сказал, что это соловей.

– А. Надо же, ты запомнил.

Папа уставился в окно на задний двор и увешанный сосульками летний домик. Потом издал такой звук, словно участвовал в конкурсе «Самый несчастный человек года – 1982».

– Сосредоточься лучше на стаканах, Джейсон, а то непременно уронишь.

Папа включил радио, второй канал, чтобы послушать прогноз погоды, и принялся кромсать ножницами «Правила дорожного движения» редакции 1981 года. Папа купил «Правила дорожного движения» редакции 1982 года в тот же день, как они вышли. Сегодня на большей части Британских островов температура упадет намного ниже нуля. Водителям в Шотландии и северной части Англии следует быть осторожными, так как на дорогах гололедица, а жителям срединных графств надо повсеместно ждать больших массивов замерзающего тумана.

Я ушел к себе наверх и поиграл в «Жизнь», но играть самому с собой оказалось неинтересно. К Джулии пришла подружка, Кейт Элфрик, чтобы делать уроки вместе. На самом деле они только сплетничали о том, кто из шестого класса с кем гуляет, и крутили синглы Police. Мои сто тысяч бед все время всплывали у меня в голове, как трупы в затопленном городе. Папа и мама за обедом. Вешатель мало-помалу оккупирует весь алфавит. Если так пойдет и дальше, мне придется учить язык глухонемых. Гэри Дрейк и Росс Уилкокс. Они со мной и так никогда не дружили, но сегодня вообще сговорились против меня. И Нил Броуз был с ними заодно. И наконец, у меня из головы не шла кисломордая бабка в лесу. Что все это значит?

Жаль, я не могу просочиться в какую-нибудь трещину, чтобы все проблемы остались позади. На следующей неделе мне исполняется тринадцать лет, но тринадцать, судя по всему, еще хуже, чем двенадцать. Джулия без конца стонет, как трудно жить в восемнадцать лет, но, с моей точки зрения, восемнадцать – просто эпический возраст. Никто не гонит в постель к определенному часу, карманных денег дают вдвое больше, чем мне, а свой восемнадцатый день рождения Джулия праздновала в ночном клубе «У Тани» в Вустере и пригласила тысячу друзей. «У Тани» – единственная в Европе дискотека, оборудованная ксеноновым лазером! Круть!

По Кингфишер-Медоуз проехал папа в машине – один.

Мама, скорее всего, еще у себя в комнате. Она там стала подолгу сидеть в последнее время.

Чтобы развеселиться немножко, я надел на руку дедушкины часы «Омега». На второй день Рождества папа позвал меня к себе в кабинет и сказал, что должен вручить мне одну очень важную вещь, дедушкину. Папа хранил ее, пока я не вырос достаточно, чтобы мне ее доверить. Это были часы. «Омега Симастер де Вилль». Дедушка купил их у настоящего живого араба в порту, который называется Аден, в 1949 году. Аден – это в Аравии, когда-то он был британской территорией. Дедушка носил эти часы, не снимая, всю жизнь и даже умер в них. Но от этого часы меня не пугали, а только стали еще важнее. Циферблат у них серебряный и большой, размером с монету в пятьдесят пенсов, но тонкий, как фишка для игры в «блошки».

– Тонкость – это признак качественных часов, – сказал папа, серьезный, как могила. – Не то что пластиковые лоханки, которые нынешние подростки цепляют себе на руки, чтобы повыставляться.

Я гениально спрятал «Омегу» – по надежности этот тайник уступает только моему другому тайнику, жестянке от бульонных кубиков под половицей. Вырезал перочинным ножом дырку в дурацкой книжке под названием «Столярное дело для мальчиков». Она стоит у меня на полке среди настоящих книг. Джулия часто роется в моих вещах, но этот тайник она не обнаружила. Я знаю, потому что уравновесил на книжке сверху полупенсовик. Кроме того, если бы Джулия нашла этот тайник, она точно украла бы мою идею. А я проверил ее книжную полку на предмет тайников в книгах и ни одного не нашел.

Снаружи раздался звук незнакомой машины. Небесно-голубой «фольксваген-джетта» полз вдоль тротуара, словно водитель всматривался в номера домов. Доехав до конца нашего тупика, водитель – он оказался женщиной – развернулся (при этом мотор один раз заглох), и машина удалилась по Кингфишер-Медоуз. Надо было запомнить номер – вдруг его покажут в передаче «Телефон полиции 999».

Дедушка умер последним из всех моих дедушек и бабушек, и он единственный из них, кого я помню. Хотя бы отрывочно. Я рисую мелом дорогу для игрушечных машинок на дорожке в дедовом саду. Я в доме у деда в Грейндж-овер-Сэндз, смотрю фильм про войну и пью газировку под названием «Одуванчик и лопушок».

Часы стоят – я завожу их и ставлю стрелки на три часа с минутами.

«Иди на озеро», – бормочет Нерожденный Близнец.

На тропе через лес есть узкое место, на котором, как страж, стоит вязовый пень. На этом пне сидел Подгузник. Подгузника по-настоящему зовут Мервин Хилл, но один раз мы переодевались на физкультуру, он стянул штаны, и мы увидели, что на нем надет подгузник. Ему тогда было лет девять. Грант Бёрч начал его звать Подгузником, и уже много лет его никто не зовет настоящим именем. Проще поменять глазные яблоки, чем кличку.

Короче, Подгузник качал на сгибе локтя и поглаживал что-то пушистое, лунно-серое.

– Было ницьё, стало моё. Кто насёл – белёт себе!

– Привет, Подгузник. Что это у тебя там?

У Подгузника все зубы в каких-то пятнах.

– Не показу!

– Ну ладно тебе. Мне-то покажи.

– Кит… кит… – забормотал Подгузник.

– «Кит-кэт»? Батончик?

Подгузник приоткрыл голову спящего котенка:

– Китька! Была ницья, стала моя.

– Ух ты. Кошка. Где ты ее нашел?

– У озела. Лано-лано утлом, когда есё никто не плисёл. Я ее сплятал, пока все иглали. Сплятал в колобке.

– А почему ты никому не показал?

– Бэлч, и Ледмалли, и Свиньялд у меня бы ее отоблали! Вот посему! Я ее сплятал. А тепель велнулся.

Подгузник иногда выкидывает фортели.

– Она как-то тихо сидит, а?

Подгузник молча гладил кошку.

– Мерв, ну можно я ее подержу?

– Только никому ни слова! Тогда я тебе лазлешу ее погладить. Только сними пелчатки. Они колючие.

Я снял вратарские перчатки и потянулся к котенку.

Подгузник швырнул котенком в меня:

– Она тепель твоя!

Я машинально поймал котенка.

– Твоя! – Подгузник захохотал и помчался прочь, к деревне. – Твоя!

Котенок был холодный и окоченевший, как упаковка мяса из холодильника. Я только теперь понял, что он дохлый. Я уронил котенка. Он стукнулся об землю.

– Кто насёл – белёт себе! – завопил Подгузник и затих вдали.

Двумя палочками я поднял котенка и перекинул его в заросли первых подснежников, рискнувших пробиться наверх.

Он был такой неподвижный и полный достоинства. Наверно, замерз прошлой ночью.

Мертвые существа показывают нам, какими и мы станем когда-нибудь.

Я думал, что на замерзшем озере не будет ни души, и так и оказалось. По телевизору в это время шел «Супермен-2». Я уже видел его в кинотеатре в Мальверне года три назад, когда мы туда ходили на день рождения Нила Броуза. Фильм неплохой, но замерзшее озеро в моем личном распоряжении – это гораздо круче. Кларк Кент отдал свою суперсилу ради того, чтобы иметь половые сношения с Лоис Лейн на сверкающей постели. Кто согласится на такой дурацкий обмен? Ведь он умел летать! Отражал ядерные боеголовки в космос! Поворачивал время вспять, крутя Землю в обратную сторону! Не может быть, чтобы половое сношение всего этого стоило.

Я сел на пустую скамью и съел кусок ямайской имбирной коврижки, а потом вышел на лед. Конечно, когда никто не смотрел, я не упал ни разу. Я кружился и кружился, закладывая виражи против часовой стрелки, словно камень, привязанный на веревку. Нависшие над озером деревья скрюченными пальцами тянулись к моей голове. Грачи кр-кр-кричали, как старики, которые забыли, зачем пошли на второй этаж.

Это вроде транса.

День уже кончился, и небо начало превращаться в открытый космос, когда я заметил на льду другого мальчика. Он катался с той же скоростью, что и я, и по моей траектории, но все время держался на противоположном от меня конце озера. Когда я был на двенадцати часах, он был на шести. Когда я добирался до одиннадцати, он оказывался на пяти, и так далее, всегда в самой дальней точке. Я решил, что это может быть Ник Юэн: он был такой, приземистый. Но странное дело, стоило мне вглядеться в этого мальчишку больше чем на секунду, и его съедали какие-то темные пятна. В первые несколько раз я решил, что он ушел домой. Но стоило мне сделать полкруга по озеру, как он возникал снова. Я его видел краем глаза. Один раз я покатил напрямую через озеро, чтобы его перехватить, но он исчез, не успел я добраться и до острова в середине. Когда я вернулся на орбиту, идущую по окружности озера, мальчик опять появился.

«Беги домой! – кричал у меня в голове Глист. – Что, если он – привидение?»

Мой Нерожденный Близнец терпеть не может Глиста. «Что, если он – привидение?»

– Ник? – крикнул я. Голос прозвучал как будто в комнате. – Ник Юэн?

Мальчик продолжал катиться.

– Ральф Бредон? – крикнул я.

Ответ долетел до меня только через полный оборот по орбите:

«Мальчишка мясника».

Если бы врач сказал мне, что мальчик на озере – моя выдумка, а его слова прозвучали только у меня в голове, я бы не стал спорить. Если бы Джулия сказала мне, что я сам себя убедил в присутствии Ральфа Бредона, чтобы счесть себя особенным, я бы не стал спорить. Если бы какой-нибудь мистик сказал мне, что в один конкретный момент в одной конкретной точке пространства может, как антенна, принимать слабые сигналы от уже не существующих людей, я бы не стал спорить.

– Каково там? – крикнул я. – Холодно, наверно?

Ответ долетел до меня только через еще один оборот по орбите:

«К холоду привыкаешь».

Может, дети, утонувшие в озере за многие годы, сердятся, что я бегаю у них по крыше? Может, они хотят, чтобы к ним попадали все новые дети? Для компании? Может, они завидуют живущим? Даже мне?

Я крикнул:

– Ты можешь мне показать? Показать, каково там?

В небесное озеро вплыла луна.

Мы сделали один оборот по орбите.

Призрачный мальчишка был все еще тут – он несся по льду, пригибаясь, совсем как я.

Мы сделали еще один оборот по орбите.

Сова или что-то такое пропорхнуло низко надо льдом.

– Эй! – крикнул я. – Ты меня слышал? Я хотел узнать, каково…

Лед смахнул меня с ног. Хаотическую долю секунды я висел в воздухе на совершенно неправдоподобной высоте. Как Брюс Ли в каратешном ударе – вот так высоко. Я знал, что мягкой посадки не выйдет, но все равно не ожидал, что будет так больно. Трещина пробежала по всему телу, от щиколотки до челюсти, до костяшек пальцев, как ледяной кубик, брошенный в теплый лимонад. Нет, больше, чем ледяной кубик. Зеркало, брошенное на землю с высоты «Скайлэба». И место, где оно ударилось о землю, распавшись на кинжалы, шипы и невидимые занозы, – это и была моя щиколотка.

Я завертелся на льду и остановился, дрожа, у берега.

Несколько секунд я только и мог, что лежать, купаясь в сверхъестественной боли. Даже Великанский Стог на моем месте заскулил бы.

– С-с-сука! – выдохнул я, чтобы не заплакать. – Сука, сука, сука!

Сквозь острые, как кремневые осколки, деревья едва доносился слабый шум с шоссе, но мне туда было не добрести. Я попробовал встать, но плюхнулся на задницу, морщась от нового приступа боли. Я не мог двинуться. Если я здесь останусь, то умру от воспаления легких. Я не знал, что делать.

– Опять ты, – вздохнула кислая бабка. – Мы так и думали, что ты скоро опять заявишься.

– Мне больно. – Голос меня не слушался. – Я повредил ногу.

– Вижу.

– Так больно, что я сейчас умру.

– Да уж наверно.

– Можно я только позвоню от вас папе, чтобы он меня забрал?

– Мы не любим телефонов.

– А вы не могли бы сходить и позвать кого-нибудь? Пожалуйста!

– Мы никогда не выходим из дому. Ночью-то. Здесь-то.

– Пожалуйста! – Боль накрывала и трясла меня, как будто я был под водой, и голос вышел громкий, как электрогитара. – Я не могу идти.

– Я понимаю в костях и суставах. Зайди-ка в дом.

В доме было холоднее, чем снаружи. У меня за спиной скользнула на место задвижка и повернулась ручка замка.

– Пошел-пошел, – произнес голос кислой бабки, – пошел вперед, в гостиную. Я приду сразу, как приготовлю, чем тебя лечить. Но что бы ты там ни делал, веди себя тихо. Ты очень пожалеешь, если разбудишь моего брата.

– Хорошо… – отвел я взгляд. – Где у вас гостиная?

Но в темноте зашаркало, и кислая бабка исчезла.

Далеко, в другом конце коридора, виднелось лезвие мутного света, и я похромал туда. Одному Богу известно, как я пришел сюда на раздробленной лодыжке от замерзшего озера по кривой, бугрящейся корнями тропе. Но как-то, должно быть, пришел, раз я здесь. Я проковылял мимо лестницы. На нее падал приглушенный лунный свет, и я разглядел старую фотографию на стене. Подводная лодка в каком-то порту, судя по виду – где-то в Арктике. Экипаж стоит на палубе, салютует. Я побрел дальше. Лезвие света никак не приближалось.

Гостиная была чуть больше крупного гардероба и вся набита музейным барахлом. Пустая клетка для попугая, валки для отжима белья, огромный комод, коса. И всякий мусор. Гнутое велосипедное колесо и одна футбольная бутса, покрытая закаменевшим илом. Пара древних коньков висела на вешалке для пальто. Здесь не было ни одного современного предмета. И камина тоже не было. Ничего электрического, кроме побуревшей голой лампочки. Волосатые растения высовывали беловатые корни из крохотных горшков. Боже, как холодно! Диван промялся подо мной, выпуская из себя звук «ссссс». Из гостиной вел еще один дверной проем, завешенный занавеской из бус. Я попытался найти позу, в которой щиколотка болела бы меньше, но не вышло.

Наверно, прошло какое-то время.

Кислая бабка держала в одной руке фарфоровую миску, а в другой – мутный стакан.

– Снимай носок.

Щиколотка раздулась, ступня висела мертвым грузом. Кислая бабка подставила мне под икру табуретку и встала на колени рядом. Ее платье шуршало. Это был единственный звук в комнате, если не считать звона крови у меня в ушах и моего прерывистого дыхания. Бабка сунула руку в миску и принялась размазывать по моей щиколотке кашу, похожую на хлебный мякиш.

Щиколотка вздрагивала.

– Это припарка. – Бабка ухватила поудобнее мою ногу. – Чтобы снять отек.

Припарка покалывала, но боль не унималась, и еще я изо всех сил сопротивлялся холоду. Кислая бабка вымазала всю кашу мне на щиколотку, и каша схватилась, как клей. Бабка сунула мне мутный стакан:

– Выпей.

– Оно пахнет… марципаном.

– Не нюхай. Пей.

– Но что это?

– Это снимает боль.

По ее лицу я понял, что выбора у меня нет. Я осушил стакан одним глотком, как пьют микстуру магнезии. Жидкость была густая, как сироп, без особого вкуса.

– А ваш брат спит наверху? – спросил я.

– А где же ему быть, Ральф? А теперь – тсс.

– Я не Ральф, – сообщил я, но она как будто не слышала.

Я бы прояснил это явное недоразумение, но потребовалось бы много сил, а теперь, когда перестал двигаться, я уже больше не мог бороться с холодом. Странное дело: как только я сдался, меня окутала дивная сонливость и словно потянула вниз. Я представил себе маму, папу и Джулию – как они сидят дома на диване и смотрят по телевизору «Волшебство Пола Дэниелса», но их лица растаяли и уплыли, как отражения на выпуклой стороне ложки.

Я проснулся – холод будто растолкал меня. Я не знал, где я, кто я и когда я. Уши болели, как будто их кто-то откусил, и я видел в воздухе свое дыхание. На табуретке стояла фарфоровая миска, а моя щиколотка была покрыта какой-то жесткой губчатой коркой. Тут я все вспомнил и сел. Нога уже не болела, но в голове что-то было не так, как будто в нее залетела ворона и не могла вылететь обратно. Я обтер щиколотку засморканным носовым платком. Чуднó: ступня прекрасно вертелась, излеченная, словно по волшебству. Я натянул носок, обулся, встал и осторожно перенес вес на поврежденную ногу. В ней слабо кольнуло, но я это почувствовал только потому, что изо всех сил прислушивался.

– Ау? – крикнул я через занавеску из бус.

Ответа не было. Я прошел сквозь сухо щелкающие бусы в крохотную кухоньку с каменной раковиной и огромной печью. В ней поместился бы ребенок. Дверца печки была оставлена открытой, но внутри было темно, как в треснутой гробнице в подземелье под церковью Святого Гавриила. Я хотел поблагодарить кислую бабку за то, что она вылечила мне ногу.

«Проверь лучше, открывается ли задняя дверь», – предостерег Нерожденный Близнец.

Дверь не открывалась. И подъемное окно в морозных узорах – тоже. Его задвижки и петли были давным-давно закрашены сверху, и даже для того, чтобы слегка сдвинуть раму вверх, понадобилось бы зубило. Интересно, сколько времени. Я попытался разглядеть циферблат дедушкиной «Омеги», но в кухоньке было слишком темно. А если сейчас поздний вечер? Я приду домой, а ужин будет ждать меня на столе под жаропрочной стеклянной миской. Папа и мама взбесятся, если я не вернусь к ужину. А если уже за полночь? Вдруг они обратились в полицию? Господи. А что, если я проспал целый короткий день и сейчас уже следующая ночь? «Мальверн-газеттир» и «Мидлендс тудей» уже напечатали мою школьную фотографию и обращение к возможным свидетелям. Господи. Подгузник наверняка сообщил, что видел меня у замерзшего озера. Может, меня уже там ищут с аквалангами.

Это какой-то дурной сон.

Но все оказалось еще гораздо хуже. Вернувшись в гостиную, я посмотрел на дедушкину «Омегу» и увидел, что времени нет. «Не-е-ет!» – проскулил я. Стекло, часовая стрелка, минутная – все исчезло. Осталась только гнутая секундная стрелка. Наверно, это случилось, когда я упал на лед. Корпус часов треснул, и начинка лезла наружу.

Дедушкины часы сорок лет шли секунда в секунду.

Я прикончил их меньше чем за две недели.

Шатаясь от ужаса, я прошел по коридору и просипел, глядя на верх кривой лестницы:

– Ау?

Темнота и безмолвие, как ночью в ледниковый период.

– Мне надо идти!

Я боялся из-за раздавленных часов и боялся оставаться в этом доме, но все же не осмеливался кричать, чтобы не разбудить этого самого брата.

– Мне пора домой, – произнес я чуть погромче.

Ответа не было. Я решил попросту выйти через переднюю дверь. Потом вернусь при свете дня и поблагодарю бабку. Задвижки легко отъехали в сторону, но старомодный замок не поддавался. Он не откроется без ключа. Ничего не поделаешь. Надо идти наверх, будить бабку, брать у нее ключ, а если она разозлится – что ж тут. Я должен, должен что-то сделать, исправить катастрофу с часами. Одному Богу известно что, но внутри Дома в чаще я этого точно сделать не смогу.

Лестница оборачивалась вокруг себя и становилась все круче. Скоро мне пришлось цепляться за ступеньки руками, чтобы не упасть. Как, ради всего святого, бабка, похожая на шахматную ладью в своем негнущемся платье, лазит по этой лестнице? Наконец я вылез на крохотную площадку с двумя дверями. Через окошко-щель брезжил свет. Одна из этих дверей должна быть бабкина. Вторая, стало быть, брата.

«Левая – волшебная». Я схватился за круглую железную ручку левой двери. Она высосала все тепло из кисти, потом из всей руки, из всей моей крови.

Скрич-скрач.

Я замер.

Скрич-скрач.

Жук-древоточец? Крыса на чердаке? Труба потрескивает, замерзая?

Из какой комнаты доносится это «скрич-скрач»?

Я повернул круглую железную ручку, и раздался хитрый, словно закрученный, скрип.

Сквозь кружевную занавеску со снежинками лунный свет будто пудрой осыпал чердачную комнату. Я угадал. Кислая бабка лежала под лоскутным одеялом – неподвижно, как мраморная герцогиня на крышке саркофага. На тумбочке у кровати стояла банка со вставной челюстью. Я прошаркал к кровати по корявому полу. Мысль о том, что надо будить бабку, меня пугала. Что, если она про меня забыла и решит, что я пришел ее убить, начнет звать на помощь и ее хватит кондрашка? Волосы рассыпались по впавшему лицу, как водоросли. Каждые десять-двадцать сердцебиений изо рта бабки вылетало облачко дыхания. Если бы не это, невозможно было бы поверить, что она из плоти и крови, как я.

– Вы меня слышите?

Нет, придется ее трясти.

Я потянулся к ее плечу – моя рука прошла половину расстояния, когда «скрич-скрач» послышался снова, глубоко в недрах бабки.

Это не храп. Это предсмертный хрип.

Пойти в другую спальню. Разбудить ее брата. Нужно вызвать «скорую». Нет. Разбить окно и выбраться из дома. Побежать к Айзеку Паю в «Черный лебедь» за помощью. Нет. Тебя первым делом спросят, что ты делал в Доме в чаще. Что ты скажешь? Ты даже не знаешь, как зовут эту женщину. Слишком поздно. Она умирает, вот прямо сейчас умирает. Я не сомневался. «Скрич-скрач» набирал силу, звучал громче, насекомее, острее, кинжальнее.

Трахея бабки выпирает, пока душа выдавливается из сердца.

Изработанные глаза распахиваются, словно кукольные, – черные, стеклянистые, испуганные.

Из черного провала рта вылетает молния.

В воздухе висит безмолвный рев.

Мне уже никуда не уйти.