Часть 1. Остров
– Два «эл» влево, два «эл» вправо и треугольный кружок.
Бенжи выставил вперёд руки, на ощупь повернул и нажал, что требуется, руки его провалились куда-то в пустоту, и сам он рухнул следом. Маленькие морфы засмеялись.
– Ничего смешного! – обиделся где-то внизу андроид. – Хорошо вот так вот сидеть и наблюдать сверху, как мучается беззащитная дефективная машина!
– Это кто это тут у нас дефективная машина?
Дверь была открыта, но, даже будь она закрыта, Ая бы всё равно так или иначе увидела бы двух маленьких рыжих морфов. Они сидели на подоконнике, ногами на улицу, окно было открыто, и далеко внизу, под окном, барахтался попавший в параллель Бенжи.
Увидев Аю, морфы спрыгнули с подоконника в холл, подбежали к ней и повисли на её коленках.
– Он сам, он сам! – наперебой загалдели они. – Мы даже не помогали!
Большой белый дом стоял на самом краю каменистой вересковой пустоши, переходящей в высокий обрыв.
Это была северная оконечность одного из Фолклендских островов – острова Каркасс, берег холодного Атлантического океана, берег пингвинов. Некогда – заповедник. Здесь – как, впрочем, и во многих других местах – давно уже не было ни небоскрёбов, ни транспорта, ни толпы. Люди ушли с Фолклендов на материк, оставив зелёные острова морфам.
Солнце вставало по утрам над далёкими изумрудными фьордами, вытравливая в белое проплывающие по ним туманы, и привыкшие к чужому вниманию пингвины с рассветом забирались вглубь острова и кричали дурными голосами, выпрашивая у людей и морфов подачки.
В то утро Ае стукнуло тридцать. К этому времени прошло уже лет десять, как они с Бенжи жили здесь, то ли нянчась с морфами, то ли наблюдая, как морфы нянчатся с ними самими. Маленькие всемогущие существа, так похожие на человеческих малышей, уже много лет заменяли Ае её собственных нерождённых детей.
– Это не реализация, это примитивный плохой суррогат! – сказал Бенжи, входя в двери по-человечески. – И хотел я вовсе не этого!
– А чего?
– Видеть.
Маленькие морфы, повисшие на Аиных коленках, перестали улыбаться. Бенжи прошёл мимо них, подмигнул Ае и поставил на стол плошку с крупной жёлтой морошкой.
– Это стояло внизу, – сказал он. – Только я не видел, кто его принёс.
Один из морфов шевельнулся было в его сторону, но андроид поспешно замахал руками и выставил у него перед носом указательный палец:
– Нет, нет и нет! Никаких наведённых воспоминаний! Если так пойдёт и дальше, я просто превращусь в чью-то внешнюю память. Моё есть моё, а чужое есть чужое, даже если это чужое большое и содержательное.
Морфы переглянулись и хихикнули.
– Это принёс весёлый человек, которого зовут Революция, – часто моргая, сказал один из них. – Сегодня утром.
Он качнул кучерявой рыжей головкой, и маленькая плошка на столе превратилась в большую прозрачную вазу. Морошка, оказавшаяся на её дне, вспучилась, как закипающее молоко, и заполнила собой вазу до самых краёв.
– Что-то зачастил Революция в наши края, – усмехнулся андроид.
***
Революция был человеком.
Не морфом, не реализатом, а обычным двадцатипятилетним парнем. На Каркассе он появился ровно четыре года назад, в ноябре, в день своего совершеннолетия – худой, долговязый, с гривой дредлоков на голове и пирсингом в нижней губе. И звали его тогда Друджи Радецкий.
Остров встретил его радушно, – точно так же радушно, как встречал остальных приезжих. Конечно, он был постарше, чем съезжающиеся на Каркасс маленькие реализаты, и не очень годился в учителя, как живущие на острове взрослые, но одно то, что у него никогда не было страха перед всемогущими, делало его почти что одним из них.
По приезду он поселился на южном берегу Каркасса, – отчасти из-за того, что там собирались по вечерам ходячие детские корпуса, а отчасти из-за того, что именно там летом всходило и заходило солнце.
В первое своё лето на острове Революция занимался тем, что строил себе баркас. Никакой денежной системы в коммуне реализатов по-прежнему не было, как не было и собственности. На яблонях росли яблоки, в тощем лесу в центре острова – грибы и черника, а чайки и альбатросы исправно лепились у воды и несли яйца с сентября почти по самый апрель.
Революция ни у кого ничего не просил. С материка он привёз с собой большой, видавший виды брезентовый рюкзак с инструментами и кучей чертежей и целыми днями пилил и строгал, почти не обращая внимания на собирающихся вокруг него морфов.
Когда Ая впервые наткнулась на этот импровизированный театр человеческого упорства, то первой посетившей её мыслью была мысль о продуманности и преднамеренности всего этого действа. Глядя на распевающего боевые песни племени маори весёлого человека со спутанными волосами и зелёными наколками сосен на широкой спине, морфы счастливо смеялись и подсовывали ему точные копии вырезанных накануне деталей будущего корабля.
Деревьев на острове было не так много, однако к концу февраля Революция умудрился собрать деревянный остов своей будущей лодки целиком – большой, двенадцатиметровый, с плотно подогнанными один к одному изогнутыми шпангоутами, и занялся его обшивкой.
Именно тогда, в феврале, Ая впервые столкнулась с ним нос к носу. Посреди одной из туманных февральских ночей на южный берег Каркасса выбросилась касатка, и первым несчастного зверя нашёл Революция.
Знание об этом вошло в Аю во сне. Касатка лежала большой тёмной грудой на тёмном берегу, и её чёрная лоснящаяся спина с каждым вдохом грузно вздымалась. Ещё не открывая глаз, Ая увидела и её, и человека. Человек бегал вокруг, громко кричал что-то неразборчивое и размахивал смешной маленькой кастрюлей.
– Человек… – вздохнула она спросонок.
– Что?! – сердито крикнул в темноту человек.
– Что? – всё ещё не открывая глаз, в ту же темноту улыбнулась Ая.
– Вот в этом вы все! – возмутился человек. – Как можно млеть от радости в тот момент, когда кто-то умирает буквально рядом с тобой?!
– Что?! – Ая распахнула глаза и рывком ушла прямо на пасмурный ночной берег: так, что человек, носившийся вокруг касатки, как угорелый, налетел на неё со всего размаха. Защищаясь от него, всё ещё сонная Ая выставила вперёд руки, и Революция влетел в них, как огромный глупый щенок в хозяйские объятия. Какое-то время он так и висел в полуполёте, вцепившись в неё мёртвой хваткой, а тем временем касатка дрогнула и исчезла, – метрах в ста от берега море всколыхнулось, приняло в себя зверя и сомкнулось над его спиной.
Революция оказался выше Аи головы на две.
– Ты… – наконец выдавил он, пытаясь безумными глазами разглядеть в темноте насмешливое, не имеющее возраста лицо реализата.
– Я, – сонно согласилась Ая. – Ты так вцепился в меня, что на плече у меня будет синяк.
– Я… – снова выдавил из себя Революция и разжал пальцы. – О, чёрт! Извините.
Он растерянно огляделся. Темнота всё ещё была плотной и непроглядной, но ни шумного китового дыхания, ни других тяжёлых звуков в ней больше не было. Не было и кита.
Ая смущённо кашлянула.
– Шепчущий по ночам холодный восточный ветер заставляет их терять голову, – то ли объясняя, то ли оправдываясь, сказала она. – Надеюсь, ты не коллекционируешь китов и не очень жалеешь о потере.
– О, чёрт… – снова сказал Революция. – Я… Нет.
– Ну, вот и славно.
Ая поёжилась, холодный воздух вокруг неё вздрогнул и сгустился в тёплое пушистое пончо. Задетый этим дуновением Революция отступил от неё на шаг и развёл руками.
– Вы – Ая.
В руках у него так и болталась до сих пор пустая жестяная кастрюля.
Да, кивнула она, наблюдая за этой дрожащей в темноте кастрюлей.
– Я видел Вас как-то среди этих… – он махнул кастрюлей, подыскивая подходящее слово. – Среди малышей. Вы – воспитатель.
– Воспитатель, – усмехнулась Ая.
Темнота, полчаса назад вспугнутая было выскользнувшей на берег китовой тушей, снова зашуршала и понемногу зашевелилась. Они молчали и смотрели друг на друга так долго, что Ая даже смутилась.
– Я… – сказал наконец Революция.
Она увидела, как в темноте расползается в улыбке его лицо, и молча шагнула домой.
***
Прозвище своё Революция получил от имени своего баркаса. «Революция», выведенное по правому борту его судна привезённой с материка синей краской, было, собственно, единственной надписью на весь Каркасс.
Ни морфы, ни реализаты в надписях не нуждались. Неизвестно, насколько в них нуждался сам Друджи Радецкий, однако баркас его имел имя, и имя это было таким, каким было.
Надпись на борту баркаса Радецкого смешила малышей примерно так же, как смешило бы вытатуированное у него на лбу имя. Однако никого не волновало, было ли это имя у корабля каким-то способом выражения религиозных убеждений его капитана, или же политическим символом, или же просто данью овеществлённой детской мечте, – каждый имел право понимать то, что понимал, и Революция в этом плане был ничем не хуже своих маленьких всемогущих соседей.
К весне достроенный баркас стал для него домом. «Революция» раскачивалась на волнах грациозной белой чайкой, и носовой кап её венчал длинный тонкий бушприт. Главная рубка пока ещё не была застеклённой, но носовая, с полноценным спальным местом, была уже практически готова, и Друджи, нисколько не смущаясь фактом незавершённости, перетащил в неё из палатки свой скромный скарб и обосновался там с концами, как самый настоящий рыбак.
Отношения, сложившиеся у него с маленькими морфами, были скорее дружескими. Практически каждое утро какое-то количество маленьких созданий, живущих на южном берегу острова, собиралось у спускающихся к воде самодельных сходней.
– Эй, Революция! – хохотали они звонкими голосами, и он выходил – заспанный, небритый и улыбающийся.
***
Так прошла осень, потом зима. Как только с Атлантики сошёл лёд, сковывавший зимой фьорды, он вывез малышей в первое плавание на баркасе.
Если бы кому-нибудь из людей пришло в голову наблюдать эти его круизы со стороны, он и подумать не смог бы, что этот долговязый смешливый парень не имеет никакого отношения к реализатам.
Море приняло его сразу и безоговорочно, так же, как в своё время принял Каркасс. Революция плавал, как рыба, и ничуть не боялся ни холодных течений, ни живущих в синей глубине акул, ни накатывающих на Каркасс сезонных осенних штормов.
Год своего появления на Фолклендах и свой двадцать второй день рождения он отпраздновал тем, что привёз с материка и высадил по южному побережью двадцать семь кедров. Ае тогда исполнилось двадцать семь.
***
– Что-то зачастил Революция в наши края, – сказал Бенжи.
– Боюсь, что это подарок на день рожденья, – сказала Ая, и вид у неё при этом был такой виноватый, что Бенжи не удержался.
– Боишься? – усмехнулся он. – Чего тут бояться?
Сплетённая маленькими морфами обучалка, висевшая на стене между окон и только что выбросившая андроида в параллель, вздрогнула и всхлипнула, как живая. Бенжи подозрительно покосился на неё и решил сменить тему.
– Уж больно это существо напоминает мне росянку, приглашающую бобровую блоху на завтрак, – сказал он. – Иногда мне кажется, что рано или поздно оно меня съест. А нет ли, случайно, пути к пониманию покороче и без членовредительства?
Малыши снова прыснули смехом, и под это звонкое «хиххаф!» Ая аккуратно отлепила их от своих коленей.
– Боюсь, что нет.
– Слава богу, в этом доме пока ещё есть двери и лестницы, – сказал андроид. Его собственный подарок рос у него наверху, на втором этаже, в маленьком прозрачном контейнере и сюрпризом, собственно говоря, не был. С самого начала. Сюрприз для реализата? Аха-ха-ха!
Это была лесная фиалка, viola hirta, найденная им в близлежащем лесу.
Мысль подарить Ае что-то похожее возникла у него ещё осенью, когда Революция в очередной раз притащил ей как-то утром в большой стеклянной посудине трёх переплетённых между собой живых офиур. Офиуры простояли в банке на подоконнике всего день, и пользы от них не было никакой, но Ая была так счастлива, что Бенжи даже почувствовал лёгкий укол ревности. Радецкий не то, чтобы не вписывался в его планы на жизнь… Эмоций по этому поводу андроид не испытывал, он их вообще не испытывал. Просто место, которое, как ему казалось, он когда-то определил себе сам, внезапно потеряло свою былую устойчивость. Все эти годы, всё это проведённое на Каркассе время желания его были настолько просты, что сам он себе иногда казался не сложной системой, а чем-то незамысловатым, вроде колеса или червячной передачи, накручивающей на невидимый вал рассветы, закаты, снег, солнце, чужих малышей, Аю, пингвинов и всепроникающую бессмысленность.
Он редко бывал днём в лесу и ещё реже обращал внимание на то, что росло и бегало у него под ногами, однако по ночам, когда Ая спала, а маленькие всемогущие существа разбредались из дома кто куда, он выходил на высокий скалистый утёс и садился на самом его краю.
А внизу шумел и шумел океан.
Фиалка росла на камне, висевшем над краем утёса. На рассвете тонкие сети жилок на её лепестках становились похожи то ли на арабскую вязь, то ли на эльфийское руническое письмо, и Бенжи, заколдованный восходящим солнцем и словно слегка повреждённый в уме, несколько дней всерьёз пытался найти в этих «письменах» тайный смысл, некий магический знак, который помог бы ему определить своё место, свой угол в рождающемся на его глазах треугольнике – «он сам – Ая – Революция».
По истечении недели замеченный им цветок был аккуратно выкопан, пересажен в контейнер и отнесён в дом, где ему был устроен небольшой дождь и выходящее на юг окно. Тогда до Аиного дня рождения оставалось ещё две недели.
Теперь же фиалка стояла на подоконнике, свет, льющийся из окна, красил её в нежно-сиреневый, и, если хорошенько приглядеться, на обрамляющей лепестки кайме можно было прочесть отчётливое «я люблю тебя» на японском.
– Бенжи? – донеслось откуда-то снизу.
Андроид поспешно залез в стоящую на антресоли маленькую коробочку, скинул туда навешенные на него недавно малышами датчики, схватил контейнер с фиалкой и заторопился вниз.
– Ну, вот и я, – сказал он, спрыгивая с последней ступеньки.
И протянул подарок Ае:
– С днём рождения.
***
Они сидели, свесив ноги с обрыва, на том самом месте, где две недели назад Бенжи выкопал свой цветок. Океан вздыхал, как живой, и где-то далеко-далеко, почти у самого горизонта, в такт его синему дыханию колыхался маленький белый баркас с синей надписью «Революция» по правому борту.
– Я выкопал её здесь, – сказал андроид.
– Я знаю.
Они помолчали.
– С востока придёт шторм, – сказала она, глядя на разметавшиеся в небе облака. Облака были совсем не похожи на грозовые – высокие, перьевые, и то тут, то там среди них крохотными белыми пылинками парили чайки.
– Скоро?
– Скоро.
– Разгонять будем?
– Нет, – покачала головой Ая. – Зачем?
– Как зачем? – почти искренне удивился андроид. – У тебя Радецкий не пришвартован.
– Бенжи! Хватит, а?
– Хватит что?
Ая наклонилась над пропастью, нахмурилась, разглядывая там, далеко внизу, синюю рябь на синей воде, и не ответила.
– Я – машина, – снова подал голос андроид. – Наверное, если смотреть твоими глазами, то умная, добрая и вообще невозможно какая, просто настоящий клад.
Он наклонился к Аиному лицу:
– Но не нужно ничего драматизировать.
***
Шторм пришёл спустя два часа. Первые капли упали ещё в полном безветрии, и только потом воздух вздулся, затрепетал тонкими ветками посаженных Революцией кедров и ударил в скалы первой большой волной.
Лило и сверкало весь оставшийся день и всю ночь. Рано утром вышедший на южный берег андроид обнаружил у воды разбитый баркас и сидящего на обломках человека.
– Ясными ночами, – сказал он, вскарабкавшись на побитый борт и подсаживаясь рядом, – когда ничего не заслоняет остальную вселенную и видны звёзды, я смотрю туда, вверх, и представляю себя в рубке своего челнока.
Человек вытер слёзы.
– И звёзды становятся большими и близкими, – продолжал тем временем Бенжи. – Я водил орбитальный челнок. И сделан, собственно, был для того, чтобы водить челнок.
– Я знаю, – сказал человек.
– И мне нравится твой корабль.
– Я знаю, – снова сказал человек.
Бенжи повернул к нему голову. Радецкий – несмотря на щетину и колтуны на голове – сейчас как никогда был похож на маленького обиженного мальчика.
– Ая говорит примерно так же – «я знаю», – усмехнулся андроид. – Знание вообще удивительная штука: где бы ты ни был, что бы ты ни делал, что бы ни искал – о тебе уже все, кому это нужно, всё знают.
– Ну, не все и не всё, – шмыгнул носом Радецкий. – Иногда мне кажется, что я и сам о себе ничего не знаю, что уж говорить про остальных. Кто я? Зачем я здесь? Почему именно я? Никто из них, – он кивнул куда-то себе за спину, – не может дать мне ответы на эти вопросы.
– И то так, – согласился Бенжи. – Я вот, например, за эти годы так и не понял, зачем ты здесь.
Радецкий пожал плечами.
Солнце вставало над водой медленно и величаво. Новый день ничего не знал и не хотел знать о маленьких проблемах маленьких людей.
– Хочешь, я помогу тебе? – спросил Бенжи.
Радецкий прищурился и долго молча смотрел на андроида из-под длинных светлых ресниц.
– Спрашиваешь, – сказал он наконец.
***
Бенжи провёл на берегу три дня. Три дня они с Революцией строгали, пилили, клеили, плели и красили корабль под звонкий хохот морфов, похожих на маленьких желторотых галчат.
Ветер с Атлантики гнал в сторону берега белых крикливых чаек и трепал спутанные волосы Радецкого. Глядя на него, Бенжи всё время улыбался блаженной улыбкой и думал о дружбе, пользе и бескорыстии.
А ближе к вечеру третьего дня у него стала падать подзарядка.
Ая появилась на берегу, когда они с Революцией сидели под деревом, прислонившись спинами к тёмному шершавому стволу. Андроид искал в недрах своего софта запуск долговременной памяти в режиме экономии, и на его лице бродила блаженная улыбка.
– Мне не нравится выражение твоего лица, – сказала Ая. – Ещё пару тысяч лет и тебя будет не отличить от человека.
– Ну, что ж, – с готовностью откликнулся андроид. – Случись мне скрываться, это даст дополнительные преимущества.
Ая взяла его за руку.
– Бенжи, ты меня пугаешь.
– И давно тебя пугают довольные жизнью? – Бенжи пошевелил пальцами, лежащими в Аиной руке, и через них пошёл ток. Ток был такой высокоамперный, что чувствительно защипал его тактильные датчики. – Солнышко, ты ведь меня не сожжёшь?
– Не сегодня, – усмехнулась она и повернулась к Радецкому: – Здравствуй.
– Привет, – откликнулся Революция.
Многое, происходящее между людьми, ускользало от Бенжи. Собственная дефективность, которая так огорчала его в играх с маленькими морфами, проявлялась даже здесь: все эти нюансы типа эндорфиновой эйфории ускользали от него какими-то подразумевающими, но так до конца и не проявленными фантомами.
– Ну, что ж, – сказала Ая, отпуская его. – Один есть.
И взяла за руку Революцию.
О том, что происходит что-то не то, Бенжи догадался только по тому, как дёрнулась у Радецкого вторая рука. Судя по выражению его лица, ток, стекавший с Аиных пальцев, был как раз таким, чтобы Радецкий смог сдержаться и не закричать. И он промолчал. Со стороны всё выглядело так, словно реализат и человек просто замерли в долгом рукопожатии.
– Как оно? – усмехнулась Ая, и было не понятно – то ли речь идёт о делах Революции, то ли о его ощущениях.
Но Радецкий усмехнулся в ответ:
– Хорошо, – и Ая сжалилась, отпустила его руку и огляделась.
– Покажешь корабль?
– Да.
***
Корабль всё ещё стоял на берегу – наверху, на высоких самодельных кильблоках, и солнце играло на его заново выкрашенных глянцевых белых бортах.
– Вот что надо от меня этой славной весёлой братии? – кивнул Радецкий на свешивающиеся через борт жёлтые головки маленьких морфов. Он влез на один из кильблоков, подтянувшись, с лёгкостью запрыгнул на палубу и уже оттуда, сверху, из самой середины желтоголовой компании протянул руки вниз, Ае.
– Прошу.
Руки Радецкого были большие и сильные, а палуба баркаса – тёмно-синей, цвета надписи на борту, и усеянной мелкими нарисованными звёздами.
Ая отпустила поднявшие её руки и посмотрела туда, где остался Бенжи. Под деревом больше никого не было: андроид спустился к самой воде и, сидя на корточках, гладил толкающихся перед ним птенцов малых магеллановых пингвинов.
– Тебе с ними не интересно?
– Дело не в этом, – заговорщицки прошептал Радецкий Ае на ухо. – Понятно, почему интересно мне, не понятно, почему интересно им.
– Ты вовсе не Маугли, – сказала она. – Ты вовсе не мальчик в волчьей стае, ты – волчонок в стае человечьей. Не стоит понимать эту шутку буквально, но и понимать эту стаю, наверное, тоже не стоит. Просто будь.
Радецкий поднял голову, глядя на то, как высоко вверху величаво плывут тонкие перистые облака.
– Бенжи! – крикнула Ая.
Езжайте, махнул рукой Бенжи. Покрытые серым пухом пингвиньи дети отхлынули на этот взмах и снова колыхнулись обратно, а малыши-морфы, смеясь, подхватили баркас с кильблоков и легко понесли его в сторону океана.
***
Вернулась Ая с закатом, притихшая и задумчивая. Вечер прошёл тихо, а ночь снова была ветреной и холодной. Где-то совсем близко рокотал в темноте океан.
– Ты знаешь, твой Радецкий перестал казаться мне странным, – сказал Бенжи. – Более того, он мне нравится.
– И мне нравится, – вздохнула Ая. – И мне это совсем не нравится.
– Почему? – удивился андроид.
– Потому что это предполагает делить неделимое.
– Хм… Всё, что делится, делится. И, собственно, делится даже то, что не должно бы. Вот как вот это, например.
Он покрутил перед Аиным носом никак не желающей собираться в одно целое сломанной усатой антенной связи с материковыми сетевыми станциями.
– Оно не делится, оно ломается, – снова вздохнула Ая.
– Я не очень понимаю, что именно во мне ты боишься сломать.
– Я…
– Так, чтобы не починить?
– Я…
– Слушай, девочка моя, – Бенжи наконец попал защёлкой в узкий паз, отложил антенну на подоконник и поднял глаза. – Меня ничего не тяготит.
***
Той же ночью Ае приснился сон. Сон был странным и страшным одновременно. В нём Революция, освещённый косыми солнечными лучами, сидел у серой каменной стены, скрестив ноги, а перед ним, прямо на траве, грудой запчастей громоздился Бенжи. Глаза у Революции были голубые, бездонные, как небо, и такие же, как небо, пустые. И весь он был похож на хирурга, сошедшего с ума прямо во время операции.
Ая открыла было рот, чтобы закричать, но крика почему-то не вышло, вышел какой-то сдавленный, еле слышный сип:
– Кто ты?
– Я с незнакомыми не знакомлюсь, – холодно сказал Революция, ковыряясь руками в лежащей перед ним груде. – Что надо?
Но немота держала её за горло, как внезапный приступ астмы.
Иди сюда, поманил он её пальцем, наклонись, а когда она наклонилась, выдохнул ей прямо в лицо и не улыбнулся – оскалился:
– Не нужно ничего драматизировать, милая.
Отдай, думала она, отдай мне его, и растерянно кривилась, собираясь то ли заплакать, то ли вцепиться в это непроницаемое небритое лицо, а руки Революции тем временем проворно сновали туда-сюда, собирая разобранное.
Он что-то сдвинул, что-то нажал, и лежащий перед ним Бенжи дёрнулся и вздохнул – глубоко, по-человечески.
– Какая же ты у меня дурочка, – почти ласково сказал Революция, поломанной куклой подталкивая к ней андроида. – Забирай свой багаж.
***
Солнце заливало через окно изголовье кровати и мешало спать. Ая открыла глаза и увидела, что Бенжи, живой и невредимый, сидит у окна, – точно так же, как сидел у окна когда-то в Орли, вглядываясь в происходящее снаружи настоящее. А настоящее приторно пахло мидиями и вереском.
– Бенжи! – позвала она.
Ответить андроид не успел.
– Эй! – раздалось на улице. – Карета подана!
– Там, внизу, снова Радецкий, и он снова привёл к нашему берегу «Революцию», – улыбаясь во весь рот, заявил Бенжи.
– Заговор, – констатировала она.
***
– У меня будет к Вам просьба, – поклонился у крыльца Радецкий, подмигивая Бенжи и галантно подавая ей руку. – Что бы ни случилось, философски относиться к происходящему.
– Да я…
– Тссс! – и он приложил палец к губам. – Тише, тише.
***
Волна, на которой колыхалась против ветра «Революция», была достаточно большой.
– Давай поворот! – крикнул Революция, уваливая нос судна под ветер и уклоняясь от брызг. – До сих пор мне так и представляется, что все мы – все, кто одновременно живёт на Земле – словно пассажиры разных космических кораблей. У каждого свой корабль – своя крепость и одновременно своя тюрьма, в которой есть возможность связи, но нет возможности дотронуться до чужой руки. Давай, давай поворот!
Сам он изо всех сил вращал штурвал, креня кораблик на борт.