Дорога навстречу вечернему солнцу

Печатник

В типографии – рабочий грохот. Постукивают, будто перебирая металлическими копытцами, громадины линотипы. Мерно ухает печатный станок.

За станком маячит длинная фигура печатника. Он сух и угловат. Мечтательные глаза – за стеклами очков. Он погружен в раздумья и грохочущее существо рядом очень даже его устраивает: не надо ни с кем разговаривать.

Он пишет стихи.

Опять ветра шальные над Россией

И перемены странные во всем.

Бог, где твоя любовная мессия?

Оставил нас, но мы страну спасем…

Он – стопроцентный романтик. Из тех, что за идею идут на смерть. Они горят и готовы к борьбе.

И если придет время, за их полупрозрачными фигурами замаячит кто-то темный и плотный, направляющий.

Печатник женат. Детей его почти никто не видел. Они тихи и диковаты, как идеи своего отца.

Жена его иногда заходит переговорить с мужем. Он – единственный мужчина в женском коллективе линотиписток и наборщиц, но ни ревности, ни настороженности она внешне не проявляет. Она – само безразличие и холодность. Это ее вариант неприязни к мужниным сослуживицам.

Жена – маленькая, остроносая и черноглазая, с пучком черных гладких волос на затылке. Ей бы очень подошла красная косынка и куртка из кожи. И кирзовые сапожки. И революционный револьвер у пояса.

Она бы поставила мужнину начальницу, пышную рыжеволосую женщину, к стенке, и лепила бы в нее пулю за пулей: «За! Невыплату! Зарплаты!». И ни одна жилочка не дрогнула бы на ее мраморном личике.

Когда они, муж и жена, вступили в новую партию, чей вождь беснуется иногда на трибунах и в парламенте, застенчивый муж увидел-таки свои стихи в «Народном голосе»:

Да, в партии нас тысячи достойных,

И миллионы будут вслед идти…

…Ухает станок, и почти бестелесный печатник сутулится рядом. Станок задает ритм, и плывут, слагаются строчки. В ту газету, которую он печатает, не взяли пока ни одной его строки. Но придет время. Его время. Он верит в это.

На кривой козе

– На кривой козе не объедешь! Упёрся! – Саша с досадой бросил бумаги на стол.

– А что случилось? – сочувственно спросила Тамара.

– Вчера до трёх ночи расшифровывал запись на диктофоне, написал о вчерашнем митинге! – Саша уселся за компьютер темнее тучи, – Сан Саныч из четырёх страниц оставил полстранички! Говорит – ставьте побольше снимков, будет фоторепортаж.

Макар, щуплый журналист, с прокуренной рыжей бородкой, криво улыбнулся, показав желтые зубы:

– Тамарочка, пока ты по неоплачиваемым отпускам ездила, тут бури местного масштаба пронеслись. Вчера митинг был. Я фотал, Сашок с диктофоном у трибуны ходил. Ветрище, а людей уйма собралась. Причина такова. Слышала, поди, китайцы к нам пожаловали. Прикидывают, вороги, где лес можно почти задарма урвать. Лезут в нашу забайкальскую глубинку. Уже и квартирку сняли, и с главой администрации по лесосекам проехали… В договоре, как водится, прописано, что вывезут горельник. А на практике, как известно, попрут отборный круглый лес. Вот народ и поднялся.

Тамара, чернявая полноватая журналистка, посмотрела на Макара широко раскрытыми глазами, поднесла кулачки к щекам:

– Всего-то на недельку к больной маме съездила, а тут такое творится… На митинге, небось, снова Громов шумел больше всех, стучал палкой?

– Громов депутат, ему положено шум поднимать, и кроме него народ возмущался, – Макар похлопал себя по карманам, ища спички.

– Я самую суть написал, – подал голос Саша, – да где ж редактору понравится…Там главу администрации в хвост и гриву крыли. Мне на митинге наказывали всю правду написать! Не напечатаем – как и не было ничего. Как потом людям в глаза смотреть? А Сан Саныч говорит – нельзя печатать. Поисчеркал всё… Я к нему и так, и этак…

– Подумать надо, – хмыкнул Макар, – Надо как-то по-хитрому вырулить. Вот если бы сам Громов статью в редакцию принёс, никуда бы наш Саныч не делся. Опубликовал бы как миленький… Куда он против народного депутата…

– Громов на митингах орать горазд, – задумчиво протянула Тамара, – а на бумаге двух слов не свяжет. Я вот что думаю. Недавно попался на глаза рассказ экологов о том, что мелеют реки из-за вырубки лесов. И по китайцам, что они в других районах творят, информация есть. Да, Саша, дай мне свою статью о митинге, полную… Напишу материал. Только кто его Громову подсунет? Я с ним как-то не очень…

– Ну вот, – Макар довольно потёр руки, – Пиши, а с Громовым я договорюсь…

Через два дня в редакции раздался стук палки и разнёсся зычный голос Громова.

– Где тут главный у вас? Я статью принёс! Пусть печатают!

Вскоре его бас рокотал в кабинете редактора. А через полчаса в кабинете журналистов возник сам взъерошенный главный редактор. В руке он сжимал тетрадные листочки, исписанные крупным почерком. Он посмотрел на уткнувшегося в компьютер Сашу, на отстранённого Макара, и остановил взор на Тамаре, которая смотрела на него со всевозможной приветливостью.

– Вот, Тамара Аркадьевна, перепечатайте, только сгладьте некорректные выражения, а ненормативную лексику уберите вовсе. Глава администрации, конечно, будет недоволен, но мы не имеем права игнорировать глас народа в лице депутата Громова.

И, сунув листочки Тамаре, исчез за дверью. Тамара едва скрывала ликование – текст, который переписал Громов, давно был в её компьютере, оставалось только разбавить его крутыми громовскими выражениями.

– А ты говоришь – «на козе не объедешь», – ухмыльнулся Макар, кивнув Саше, – и не таких объезжали!

Через неделю от китайской делегации в районе не осталось и следа. Глава района быстро понял, что если волна митингов и статей не спадёт, то до отставки недалеко. Притих. А Громов ходил героем.

Поросёнок

У деда Василия с бабкой Ульяной пропал поросёнок.

Домишко их – на краю деревни, у самого леса. Выскочил пострел из загородки – и пропал в зарослях, покрытых жидкой майской зеленью.

Дед с бабкой два дня искали, да без толку. Тогда дед удумал: поставил на окно, что выходит на деревенскую улицу, бутылку водки.

Взгромоздился на сельповское крыльцо и объявил очереди, что собралась за дешевым черным хлебом (время было доперестроечное):

– Кто поросёнка поймает – тому приз.

Мужики ринулись в лес. Уже темнело, как ввалились к деду с бабкой три измученных бегом односельчанина. Красные рожи ширились в улыбках, в мешке повизгивал порося.

– На, споймали. Давай приз!!!

Не успел дед мешок развязать, как за спасателями дверь хлопнула.

Вытряхнул полузадушенную животинку на пол – и обомлел.

– Мать, глянь-ка!

Бабка Ульяна ахнула и метнулась к двери, поросёнок с коротким визгом – в другую сторону, под стол. Хорошенький такой поросёнок, худенький, лохматенький, полосатый…

– Кабанёнок… Ну, дают!

…Мужики на сельповском крылечке доканчивали «приз», делились впечатлениями:

– Быстро он в лесу одичал-то, щетинкой оброс… А уж юркий, зараза, кое-как споймали. Верещит, носится кругами, но когда трубы горят… Сами понимаете…

С кем не бывает

Тётка Маня, толстая, в шлёпках, которые постоянно теряла в траве, выгнала утром корову на пожухлую луговину за село, откуда в восемь утра пастух забирал скот. Дело было осенью, но скот ещё пасли.

Уж подходила к дому, как вдруг увидела столб дыма над избушкой деда Василия. Бросилась бежать, переваливаясь, как утка, вспотев от испуга. Хотела подобрать слетевший шлёпок, да махнула рукой. Застучала в ворота – спят! Втиснулась в калиточку у палисадника, затарабанила в окно – рама затряслась. Дед сунул белую головку к стеклу.

– Горите!!!

Пожар затушили быстро. Угол дома только-только занялся, но пришлось разворошить по всей ограде завалинку.

– Удумал! – причитала бабка Ульяна, жена Василия, – Завалинки-то опилками засыпаны, а энтот… – она подбирала словечко покрепче, – Вчерась печку затопил, золу выгреб, и, с угольками, вывалил в завалинку… Вот скажи, ум у старого есть? Всю жись так – сначала сделат – потом подумат…

Дед только крякал и не оправдывался. А что скажешь? В начале лета случай поинтереснее был.

Ещё в прошлом году завёлся в доме его, что на болотине стоит, грибок в подполье. Забрался Василий в подпол, а там – как в страшной сказке. Все брёвна, доски снизу – в бело-розово-жёлтых кружевах. Вонь грибная стоит – не продохнуть.

Взялся дед с грибком воевать, а то и лето не закончится – сожрёт грибок доски, пол провалится. Для начала соскрёб кружева в старую ванну – почти с верхом вышло. В дальние углы пришлось ползком добираться, ладно, что дед, словно Кощей, тощий.

Далее стал думать – чем цветение грибной заразы остановить. Советы односельчан – со всех сторон. Для начала пробелил доски горячей известью. Но самые дальние углы – не достать. Не разбирать же пол, доски – толстенные, неподъёмные. Людей нанимать? Платить надо, на это дело скуповат был дед. Решил – сам справится.

Грибок после известковой атаки приутих. Но недели через две снова повеяло из щелей грибным духом.

Во второй раз измазал дед, как мог, углы солидолом. Вроде – затих вражина-гриб. А там и зима, для грибов – не сезон. А нынче летом – по-новой война…

То ли посоветовал кто, то ли дед сам додумался, а взял он у соседа банку с бензином 92-м, и тряпкой, намотанной на палку, пробензинил грибные места.

Довольный, решил посмотреть, хорошо ли промазал углы. И… чиркнул спичкой…

Ладно, бабка случилась в кухне, покидала деду в подполье, причитая, половики с полу и куртки с вешалки. Забил огонь…

С той поры грибка в подполье – след простыл… Дед потом долго хвастался, как он кардинально от грибной напасти избавился. Эпизод с половиками и бабкиными воплями он, конечно, не упоминал.

Про оплошность с завалинкой тоже бы никто не узнал, если бы не тётка Маня. Ну да, с кем не бывает…

Медсестра

Под Новый год Михаил Константинович заболел. Поднялась температура, к тому же давление зашкаливало.

Вторые сутки он проваливался в полузабытьё, выныривал из него, и тогда, выпив таблетки, огромным усилием воли заставлял себя встать, сделать что-нибудь. В первую очередь – протопить печь и накормить Шарика, что сидел в вольере.

Морозы стояли свирепые. Но он не чувствовал холода, видимо из-за температуры, только лицо горело. И ноги плохо слушались, были ватными. Шел, стараясь не шататься, за дровами к поленнице, носил их в специальной «сумке» из железных прутьев. Шарику давал корм. Дома топил печь, даже гоношил что-то из еды… В тепле быстро «раскисал», торопился лечь, и проваливался в беспамятство.

Жену Михаил Константинович похоронил пять лет назад. Так и жил деревенским бобылём. Дети, две дочери и сын, наперебой звали его к себе, он отказывался. У них свои семьи, свой уклад, а он пока, слава Богу, сам себя обслужить может.

– У тебя там небо незнакомое, – сказал он старшей дочери в последний её приезд, – а здесь я пробегу по лесу, петельки на зайцев поставлю, в деревне в магазин схожу – вот и день прошёл. А у тебя что делать? На лавочке сидеть? Не поеду…

Всё бы нормально, да вот, захворал. И не знает никто…

За два дня до Нового года он очнулся ночью. В кухне, как обычно, горел свет. С кровати хорошо видно было, что открылась входная дверь, вошла женщина в шубе.

Михаил Константинович не удивился. Двери он не запирал, боялся, что, если умрёт, то никто не сможет попасть в дом. Женщина деловито сняла шубу, под которой оказался белый халат.

«Врачиха, или медсестра, – с удовлетворением подумал Михаил Константинович, – как только узнали, что я тут болею, один? Незнакомая, наверное – из райцентра…».

Медсестра заглянула в комнату. Немолодая, лицо миловидное, спросила:

– Как Вы себя чувствуете?

– Голова кружится, – с усилием проговорил он.

Она внимательно вгляделась в его лицо, и вдруг в её глазах мелькнуло смятение, черты исказились.

– Знаете что, – сказала она, и в голосе послышалось беспокойство, – Я ведь, кажется, не к Вам! Я ошиблась! Мне нужно в другой дом, – и она махнула рукой в сторону кухонного окна.

В той стороне, под горой, действительно, было несколько домов. Не обращая внимания на Михаила Константиновича, она быстро оделась, неслышно закрыла за собой дверь. А его снова подхватили волны болезни, властно утянули в забытье…

Утро было ярко-сияющим, переливались ледяные узоры на окнах. В сенях кто-то громко топал, стряхивая снег. Дверь со скрипом распахнулась.

– Ты чо эт, дед Миш? Никак заболел? – горланил Толька, что жил под горой, – У тебя под воротами сугроб намело. Кое-как пробился через баррикаду! Снег три дня назад был, а – ни следочка, только до поленницы и обратно натоптано. Ты чо, не выходил никуда?

– Да вот, расхворался чего-то, – слабым голосом откликнулся хозяин.

– Значит не знаш, что сёдня ночью дед Пахомов помер.

Дед Пахомов жил с Толькой по соседству, под горой же. И Михаил Константинович сразу вспомнил медсестру.

– Это к нему, значит, медсестра приезжала… Не спасла, значит…

– Кака медсестра? Никакой медсестры, никто к нему не приезжал. Они за фельдшерицей Ниной бегали, так она явилась, когда уж поздно было…

– Погоди, ко мне ночью заехала одна, врачиха ли, медсестрица ли, в белом халате. Как тебя видел…

– Ну, дед Миш… У тебя ж ни следочка в ограде! Она что, по воздуху прошла…

И подумалось тут, а ведь и Шарик не взлаял ни разу, и дверь не скрипнула, а она визжит, хоть уши затыкай, надо дёгтем смазать…

И перепугалась, что ошиблась… Не к нему шла, а под гору… Не медсестра, значит… А тогда – КТО?

Отцовские рассказы

Отец мой, Михаил Павлович Храпов, – изумительный рассказчик. Сейчас он проживает в семье моего брата, и мы общаемся по телефону.

Не устаю удивляться его ясной памяти и жизнелюбию, и нет-нет, да хватаю ручку, чтобы записать что-то интересное из его воспоминаний. Своим детям, а потом и внукам, он умел так рассказать уже знакомые сказки, с новыми подробностями, что дух захватывало.

Когда был учителем в школе, а я была в числе его учеников, преподавал географию, биологию, и так мог увлечь рассказами класс, что мы и после звонка не хотели расходиться.

Географию и биологию очень люблю. И всё благодаря отцу, его дару рассказчика. О чём он нам только не поведал! У него – богатый опыт охотника и исследователя, дома были журналы «Вокруг света», «Юный натуралист», «Охота и охотничье хозяйство», какие-то ещё по естествознанию и путешествиям… И всем самым интересным, после прохождения основной темы урока, он делился с нами. Помнятся рассказы о таинственных ниндзя, шаманах и индийских факирах, о животных других стран и племенах…

У отца есть справочники по птицам, зверям, рыбам, бабочкам, и, увидев какого-то зверька, пичугу или жука, он обязательно доискивается – кто это и как его зовут. Много лет изучал растения.

Рассказывать он может бесконечно, и, как и в детстве, мы понимаем, что это – импровизация, творчество. Да, реальные события, факты повторяются, но каждый раз обрастают новыми подробностями, ветвятся, перетекают из одной темы в другую. К сожалению, отец не записывает своих устных рассказов. Но кое-что мне удаётся сохранить на память.

Отцовские рассказы я вычленяю из долгой речи, как-то сжимаю, компоную, иногда несколько художественно обрабатываю, бережно сохраняя суть. Так рождаются законченные рассказы. И есть ещё немало записей, которые ждут своего часа.

Северные байки

Рассказы отца

Пригнись, Тимофей!

Ханты-манси – северный народ. Озёрный, речной, живет в основном рыбалкой, охотой, оленеводством… То, о чём рассказываю, было лет пятьдесят назад… Сейчас, конечно, времена иные…

Однажды на охоту за утками отправились с хантом, соседом.

– Пригнись, Тимофей, – говорю я ему, – Видишь, утки летят. Могут нас заметить, отвернут.

– Зачем? – спокойно отвечает хант Тимофей, – Если Хозяин их нам послал – будут наши. А если другим охотникам – не будут наши…

Хозяин

Ханты верят в Хозяина. Видел сам, как однажды приносили ему в жертву собаку – раскроили псу живот, внутренности вынули и подняли собаку на высоком шесте.

Однажды попал на место святилища. Стоит избушка на сваях, вокруг, на шестах, туши жертвенных оленей…

Разрешается бывать в святилище далеко не каждому. Я сам попал случайно – шел по весеннему льду по реке на лыжах, и вдруг лед стал уходить под воду. Едва успел выскочить на берег… Выбрался, а тут – жертвенник… Рассказал потом хантам. А они:

– Лёд провалился – это тебя Хозяин предупредил. Не ходи больше туда…

У них с каждой речкой, протокой, любым озерком связана какая-то история…

«Женщина шла, с ребёнком, в этом озере пелёнки мыла – нельзя воду пить. А в этом – ноги мыла, тоже пить нельзя…» – и будьте уверены, что воду, действительно, пить нельзя, из-за химического состава опасна она для здоровья…

Бабушка

Делятся они по родам, и в жены берут девушку из другого рода. Платят за неё выкуп. Если денег мало, то жена может убежать обратно, в родной дом. Приходится доплачивать.

– Где жена твоя, – спрашиваю ханта.

– Убежала. Денег мало дал.

– Заплатишь, а она снова убежит.

– Нет, опять не убежит.

И точно, на другой день вижу – сидит у очага.

Хант обычно называет жену «моя бабушка».

– А у тебя бабушка есть?

– Нету, не женился ещё…

Пьяные щуки

Ханты знали, когда сезон на какой вид рыбы, зверя. Но настало время, когда сокровенные знания стали хранить только старики.

– Когда щука пьяная пойдёт?

Отвечают: в такое-то время.

Есть ранней весной период, когда богатая кислородом вода попадает под лёд, и ожившие щуки выходят сонные, обессиленные. Их легко загнать в сети-ловушки, обратно они выбраться не могут, собирай руками…

Еда

Питание у хантов – сезонное. Они не делают больших запасов. За зиму худеют неимоверно, ходят, как живые тени, ветром качает. Весной, когда идёт рыба, едят, едят, и недели за две набирают вес так, что вместо глаз – щелочки. Ребёнок запросто может один съесть таз рыбы.

Рыбу самых нежных сортов едят прямо в лодке, сырую, очистив от шкуры, разложив на весле, приправив солёным тузлуком (рассолом).

Щуку за рыбу не считают.

– Нет рыбы.

– А ты что ешь?

– Это не рыба, это щука…

Оленя разделают так, как не под силу опытному мяснику. Не пропадёт ни одна жилочка, ни одна косточка – всё пригодится в хозяйстве, всё найдёт применение. Особая речь – о шкурах.

Шкуры

Качество шкуры – в зависимости от возраста оленя. Шкурки оленят – пыжик, самые нежные, дорогие. Шкуры молодых оленей-подростков идут на одежду. При этом у каждого участка шкуры – своё назначение. Так, камус, шкурки с ног – идут на обувь… У шкур старых оленей одно назначение – «постель». На них спят, ими укрываются…

Раскололи

Иду по берегу реки – знакомые ханты сидят около двухцилиндрового лодочного мотора. Подошёл, посмотреть. Ахнул.

Рассказывают:

– Всё по инструкции делали. Сказано в книжке: отвернуть все болты, и мотор расколется.

Действительно, должен «расколоться», то есть раскрыться. Только они убрали болты вкруговую, а центральные – забыли выкрутить.

– Мы ждём, он не раскалывается. Поставили топор, ударили по нему. Он раскололся! Но не в том месте, где нужно…

Что ты будешь делать…

Ханты – как дети. Я очень полюбил этот народ…

Когда на Север стали завозить водку, а после – спирт, да некачественный, народ стал вымирать…

Всё думаю о том, как связаны человек и природа, и как хрупка эта связь. Нужно беречь друг друга и то, что рядом… И тогда места под солнцем всем хватит…

Озёрные ханты

Из воспоминаний отца о жизни на севере

Перевалишь Обь – высокая гора. Берег материковый, правый… Рыбзавод, пилорама, колхоз – картошку садят. Где лес убрали – поля проваливаются. Вечная мерзлота растаяла, грунт проседает. В тайге – ёлки, лиственницы, мох – не растаивает.

Напротив Мужей – предгорье Северного Урала. Река, острова, протоки, заливные луга, камыши… В реки заходят рыбы муксун, питаются личинками комаров…

На речных островах лесных пригорках живут семейства хантов, ловят рыбу… Зимой полуголодные, летом – глаза не открываются от жира.

Весной ловят рыбу и тут же её сырую, свежую, жирную, разделывают на весле и едят…

Избушки – бревенчатые, потолка нет, палати, крыша из полубрёвен, укреплённых берестой.

Наверху, на палатях, хранится инвентарь, сети. Посредине жилища – очаг, костёр, или железная печка.

… Ханты держали коров. В холода запускали корову в дом…

Спальный отдел в доме – пол покрыт осокой, шкурами. Из осоки искусно плели ленты, сшивали их и получались циновки, коврики. Мебель – низкие столики, у которых отпилены ножки. Сидели вокруг стола, подогнув ноги калачиком, чай пили… Мне приходилось по несколько дней жить там, они там все полукопчёные от дыма…

Летом ханты плавали на другие острова, ловили рыбу. Ставили 41 палку, наматывали берестяные нити. Скреплялись жилами, которые проваривались в рыбьем жире, не лопались. Посередине чума устраивался костёр.

Жили в чумах по несколько семей, отделялись пологом…

Приходилось мне ночевать и у оленеводов, зимой. Чум – ещё поверх летних намотано из шкур, примерно на одну треть или четверть до верха. Верх закрывать не положено. Посередине – печка. Раскочегарят. Из берестяных рулонов жир вытапливался… А на ночь – в меховые палатки. Волосы примерзали…

Разогреют печку, оттают, пьют чай. Ребёнок голышом на четвереньках выполз… В таких условиях жили…

Олени делятся – стадо ездовое – отдельное. Оленевод выйдет пописать – олени бегут, лижут мочу…

Озёрные ханты, в основном – рыбаки. А плавать – не умеют! Грех плавать, никого они не спасают, если кто упадёт в речку. Тонуть начнёт, провалится, нельзя ему, по их поверьям, руки подавать. Считали – попадёт к хозяину, в рай… В водное царство. Почётная смерть.

Однажды на дебаркадере разгружали. Сидит старая хантейка своей не «кухлянке», а егушке (Егушка, ягушка), это женская верхняя зимняя одежда, красивая, мехом отделанная, жаль только – со вшами, в бане-то у них тоже грех мыться. Гусиным жиром кожу мажут, а потом отскабливают кожу, чтобы была розовая. Запах!!! Прогорклого жира, с потом человеческим, грязью… Не каждый переносит…

Так вот, упала она с трапа за борт.

Какой-то парень, моментом, не раздумывая, бросился в воду, схватил старуху за шиворот, ему подали концы, выловили её, его подняли. Она уже успела нахлебаться. Подошёл потом к ней: – Ну как? Думал, добрые слова скажет. Она ему такую оплеуху отвесила! Зачем, говорит, ты меня спасал? Зачем? Меня сам Хозяин в жёны брал! Утонул – почётная смерть.

Но всю жизнь – на воде. Весной вода мутная, грязная, со щепками – моются. И ты помойся, говорят. После зимы – очищаются, от болячек разных… Традиция такая.

Легенды у них там, прочее. Каждый род – передаётся легенда, новому поколению. Есть жрецы у них. Типа шамана, или исполняющего роль шамана. Есть сильные и слабые шаманы, всякие бывают. Свои праздники национальные, жертвоприношения своим божествам, идолам.

Я спрашивал своих друзей, которые уже в армии отслужили, вернулись, снова вернулись, живут в своих чумах.

Они мне говорят: «Нам так объяснили – была такая-то женщина. Родила человека. Её преследовали, она ушла. Забеременела от медведя (!!!), ребёнка спасала от родичей, на этом месте постирала пелёнки, обмыла своего ребёнка, там воду пить нельзя, там ещё что-то делала – там рыбу ловить нельзя… А там ещё какой-то запрет.

Священные озёра, священные ручьи бывают. Запретные ручьи… И они испокон веков они выполняют. Но, по-видимому так нужно было племенам. Некоторые считаются заповедниками для них.

Медведя они тоже не имели права убивать. Если убивали – огромный обряд. Нужно уговорить Хозяина, чтобы он их не преследовал. Всё племя собиралось. Всё знают, ритуал, шаманят, кому шкуру трогать, кому голову, где она должна находиться. Когда можно мясо есть, когда нельзя, на какой стадии обряда, и кому в первую очередь, какие части туши. Но разные. Добытчику – одно, женщинам другое, мужикам-соплеменникам ещё своё – они там разделяют…

Когда заканчивается праздник, шаманство, обряд, они потом над этой головой надругаются. Грехи вспоминают, укоряют его, кого он покалечил, кого задрал, у кого оленей изодрал.

Может и не этот медведь, а всё равно припоминают. Так что ты, мол, не обижайся, но только после того, как главный шаман помиловал, простил его. Даже говорили – русский виноват. Ружьё делал, пулю продал, порох он тоже привёз, а мы только ружьё носили, оно стрелилось! Какая наша вина? Всё это сделал русский против медведя….

Часто – наивные. Интересно даже. С ними – как с детьми. Бывает, даже нехорошие. Бывают, которые прошли уже лагеря. И всё равно он хантом остался, только уже – хреновым. Подлым. Но всё равно подлость такая, детская. «Ой, я русского обманул!».

А что ты его обманул? Я взаймы попросил, да не отдал. На бутылку денег попросил. Пообещал рыбки принести, и не принёс. И считает – ох, какой он хитрый. Как обманул! Пообещал, и ничего не сделал. Младенчество какое-то.

Фантазия и реальность для них – вместе взятое. Верят в свои легенды. Соблюдают свои законы.

Но мастера! Древнее, древнее искусство. Шьют, с деревом работают. Одежда. Как зыряне делают. Они из каждой части шкуры уже знают, какую деталь выкроить, из какой части подошву, голенище. Шьют кисы. Ноги обдирают – делают шкурки на унты.

Подстёжку внутреннюю – обдирают оленёнка – шкура мяконькая, пушистенькая. Национальные узоры прошивают. Ленты из шкурки белые, коричневые, чёрные… Делают рисунок ромбиками, сшивается рисунок лентами. Очень красиво. Рукавицы тоже двойные. Трудно одеваются.

Я тоже первый раз надел, думаю – что же такое, едва натянул. А потом – как будто они выросли у меня на руках! Не перчатки, а в них так легко и удобно работать! Они нигде ничего не жмут. Хоть палками работай ножными, хоть топором, не мешают, не устают мышцы.

Наши рукавицы – то давят, то ещё что, какая-то неловкость. Рука устаёт. А здесь очень хорошо рассчитано. Туго одеты, не слетают, но полная свобода на пальцах. И греют хорошо. Красота! Шапки тоже так. Можно её назад сделать, у неё опушка – вместо шарфика. Китайские искусственные одежды холодят тело, а тут – тепло!

Названия стоянок – расстояние. Измеряют расстоянием лаптя. Всё меряют.

Никакой стамески, никогда. Самодельные дрели. Колышки под определённым углом затачиваются. Знают, как сани сделать. Как полозья изогнуть, как носок закрепить… Заширняют верх и низ, тонкая работа. Нужно отверстие сделать такое, чтобы они соединились без единого гвоздя!