000
ОтложитьЧитал
Чарльз Мартин
* * *
Всем, кто с болью наблюдал за уходом любимого человека, а потом стоял на крыльце и смотрел на дорогу
И каждому, кто достиг конца этой дороги… но повернул обратно
Часть 1
Глава 1
Я видел его раньше. Старик, лет семидесяти пяти на вид, может быть, даже восьмидесятилетний. Узловатые пальцы, искривленные от артрита. Голос курильщика, высаживающего по четыре пачки в день. Хлопково-белые волосы, пожелтевшие на концах. Морщинистая кожа цвета черного дерева. Дряхлое тело. Он носил потертые брюки в серо-голубую полоску, некогда бывшие частью шерстяного костюма, и засаленную белую рубашку с пристежным воротничком, застегнутую на все пуговицы. Ансамбль довершали классические двухтонные оксфордские туфли. Белая часть потускнела и потрескалась, но то, что осталось от черного, было отполировано до зеркального блеска.
Он со своей гитарой явно прошагал немало дорог. Это был старый «Гибсон Джей-45», и старик пробренчал сквозные отверстия над резонатором и внизу, поэтому крепежные поперечины частично обнажились. Он даже обмотал изолентой задник и борта гитары. Колки были разного цвета, а струны даже издалека выглядели ржавыми. Но когда этот старик расходился, то оживал вместе со своей гитарой. Он притопывал ногами в такт движению ведущей руки, добавляя ударный ритм, предполагавший, что когда-то ему доводилось играть и на барабанах. Улыбка на его лице говорила, что когда-то он был счастливым человеком. Или считал, что был таким.
Я не особенно разборчив во всем, кроме гитар. Шестиструнные инструменты – это моя страсть. Полифонический концерт, в котором каждая величавая струна имеет свой голос. Честно говоря, меня завораживает идея о том, что мы умеем склеивать разнородные кусочки дерева в коробку формы песочных часов, прикреплять гриф, крепежи и струны из фосфористой бронзы, а потом с помощью давления и перебора в нужных местах создавать голос, значение которого несравненно превышает сумму частей, из которых он состоит, а выразительность определяется руками играющего. Глубокие, гортанные, глухие, басовито-низкие, гармонично сбалансированные, акцентированно-высокие голоса… я могу найти аргументы для звучания каждого из них.
Гитара старика утратила свой голос. Подобно ему, она отыграла свое. Он, возможно, забыл уже достаточно много мелодий, но его пальцы помнили все. В том, в ком большинство прохожих видели бродягу-пропойцу, я видел бывшего музыкального гения. Когда-то у этого старика было имя в музыке.
Последние несколько суббот он появлялся на главной улице Лидвилля, усаживался на скамью и играл до тех пор, пока редкие подаяния не покрывали дно гитарного футляра. Тогда он закрывал футляр и исчезал в бутылке примерно до четверга. В пятницу он уже жаждал добавки, практически иссыхал на глазах.
Прямо как сегодня.
Я замедлил ход вместе с уличным движением и подъехал к парку. Сегодня тротуары были заполнены народом, что обещало ему неплохую выручку. Я припарковал автомобиль, засунул свой блокнот куда-то между копчиком и поясным ремнем, отхлебнул из бутылочки пепто-бисмола,[1] добавил две таблетки от боли в желудке, подхватил свою гитару и услышал голос еще до того, как увидел его. Он сидел на скамейке возле популярной бензоколонки для байкеров.
Лидвилль – жаркое местечко для бойцов выходного дня из Вэйла, Аспена, Стимбота, Брекенриджа и даже Форт-Коллинза. Дорогие хромированные мотоциклы без глушителей и почти без пробега служили парадными конями для мужчин среднего возраста, выставлявших напоказ свои разукрашенные, отлично смазанные и ухоженные игрушки. Лидвилль – это старый шахтерский городок, один из самых возвышенных в США, поскольку он расположен на высоте более десяти тысяч футов. Некогда поставлявший большое количество серебра, теперь он превратился лишь в оболочку своего былого величия. Количество жителей сильно колебалось в зависимости от времени года. Здесь проводится «Лидвилль-100» – изнурительная однодневная гонка для горных велосипедистов. Здесь готовят «высокогорный пирог» – пожалуй, лучший вид пиццы в Скалистых горах, а «Меланзана» – маленькая частная компания, которая производит лучшие в мире флисовые куртки и свитеры, – держит свой магазин прямо на главной улице. Почти все настоящие уроженцы Колорадо носят «Мелли». Увидите такого – значит, есть все шансы, что вы имеете дело с аборигеном… или с тем, кто собирается стать таковым.
Старик сидел напротив салуна у фонаря на другой стороне улицы, поэтому звуки его музыки проецировались на бар. Умно придумано. Он выбрал хорошее место, но у него оставались две проблемы, первой из которых был запах. Он не мылся и не пользовался дезодорантом уже несколько недель. А возможно и месяцев. Второй проблемой были негармоничные звуки, исходившие как из его рта, так и от его гитары. Люди могли бы дать ему немного денег из жалости, но он не мог рассчитывать на большее.
Мой следующий ход был немного рискованным. С любой точки зрения, это был его личный фонарь, а я был чужим псом, вынюхивавшим, где бы задрать лапу. Фокус заключался в том, чтобы подобраться поближе к нему и создать у него впечатление, словно он парит на ковре-самолете из чьих-то нот. Я хотел, чтобы ему понравилось мое присутствие еще до того, как он узнает, что я нахожусь рядом. На меня работало то обстоятельство, что он сосредоточился на очередной бутылке, поэтому его периферийное зрение было задействовано минимально. Против меня работало то, что он мог полезть в драку, если бы посчитал, что я помешаю ему выпить следующую бутылку.
Я знал песню, которую он играл, так что быстро подобрал тональность, а поскольку он играл (или, скорее, жестко бил по струнам), я начал наигрывать сопроводительные аккорды. Для его слуха это был комплимент, а не досадная помеха. Примерно через минуту он заметил меня, немного напрягся, развернулся ко мне плечом и стал петь и играть еще громче. Звуки, исходившие из его рта, не совпадали по тональности с его гитарными аккордами, и, судя по всему, он вот-вот должен был перестать улыбаться. Он явно заблудился в воспоминаниях о том музыканте, которым был когда-то.
А я придумал вот какую уловку. У меня было четкое ощущение, что раньше он играл с другими музыкантами и понимал, когда кто-то старался сделать его исполнение лучше. Он играл в ми миноре, поэтому я просто сел в сторонке и перебирал струны в ответной ровной гармонии. Он нахмурился, приподнял бровь и взял несколько сильных риффов, которые еще помнили его пальцы, но разум давно позабыл. Я заиграл на каподастре и наполнил воздух ударными переборами, придававшими ритмичность и яркость старым блюзовым риффам в его размытом исполнении.
Раздосадованный, он изменил тональность и начал выкрикивать старинную балладу, которую, наверное, исполнял уже десять тысяч раз. Я отрегулировал каподастр и заиграл мелодичное инструментальное сопровождение, дополняющее его аккорды, не привлекая к себе особого внимания. Это был элегантный танец. Резкое усиление громкости с его стороны говорило о том, что он не слишком хотел быть моим партнером. Особенно если нам придется делить выручку.
Он повернулся на заднице и смерил меня взглядом, когда какой-то парень в черной коже бросил двадцатку в его футляр. Старый пройдоха заметил это, еще раз взглянул на меня и практически перестал играть, чтобы дотянуться до нее. Но когда я отодвинулся чуть дальше от него (и его футляра), этот намек запечатлелся в его затуманенном сознании, и он продолжил свою песню.
Когда она закончилась, он смотрел на сорок пять долларов в футляре, и я видел паническое выражение в его глазах; он сорвал джек-пот и теперь взвешивал возможность схватить свою удачу и дать отсюда деру.
Убедившись, что я вот-вот потеряю его, я встал и бросил две двадцатки в его футляр.
– Не возражаешь, я если я поиграю рядом?
Он зацепил футляр правой ногой и подтолкнул его между своими ногами, а потом указал на свое правое ухо.
– А?
Я наклонился, задыхаясь от вони.
– Я не причиню беспокойства.
Он посмотрел на меня, на собравшуюся толпу, потом снова на меня. Наконец его взгляд остановился на моей гитаре.
– «Джей-45»? – прокаркал он.
Я кивнул. Он ткнул пальцем, приказывая мне вернуться на прежнее место, за пределами огней его рампы. Я повиновался.
Когда я был ребенком, у меня была коробка с сорока шестью пастельными карандашами и встроенной точилкой в торце. Я так полюбил все эти разные оттенки, что думал, как будет здорово смешать их все и посмотреть на водоворот красок. Это была неудачная идея.
Старик напомнил мне о том эксперименте. То, что когда-то было прекрасным в отдельности, в общей массе утратило свой блеск. Все цвета смешались в сплошную грязно-коричневую массу. Но люди – не карандаши. Если восковые краски смешиваются бесповоротно, то цвет людей является частью их ДНК. Мы больше похожи на витражные стекла в соборе. Где-то на жизненном пути на этого человека упала темная тень, помешавшая его свету воссиять в полную силу.
Можно считать это необъяснимым феноменом, но музыка составляет малую часть волновых частот, которые мы можем видеть. Да, свет и музыка – это части одного спектра. То, что мы отчасти можем слышать его, подразумевает, что ангелы могут одновременно видеть и слышать цвет, и это придает новую глубину таким понятиям, как рассвет, полдень и закат.
Моя задача состояла в том, чтобы пролить свет на старое стекло. И когда я это сделал, витраж собора заиграл синими, алыми и фиолетовыми оттенками.
Старик ожил.
Двадцать минут спустя он посмотрел на меня, потом на место на скамейке рядом с собой. Я принял его приглашение. Одно из таинств музыки заключается в том, что двое людей вместе могут достигнуть того, что одному будет не под силу. При этом возникает экспоненциальный рост[2]. Это единственное действие на земле, способное переместить слушателей из точки А в точку Б за два удара сердца. Оно может изменять настроение, мгновенно перескочив от смеха к слезам и от готовности покорить весь мир к сомнению и надежде. Это настоящая машина времени.
Лица собравшихся вокруг людей говорили о многом. Еще несколько минут назад на старика смотрели как на безликого пьяницу. Теперь они спрашивали себя: «Кто это такой?» Выражение их лиц не ускользнуло от его внимания. Старик встал на тротуаре и стал выдавать мелодии, которых, наверное, не вспоминал уже лет тридцать. В своем воображении он перенесся на сцену, и вскоре его смех смешался со слезами, доказывая, что стекло не утратило своего блеска. Оно могло омрачиться тенью, или оказаться по ошибке закрашенным, или потускнеть от времени, но нельзя оторвать музыку от человека, точно так же, как невозможно оторвать его от своей ДНК.
Вскоре две девушки в платьях начали танцевать и кружиться перед нами, а когда старик заиграл «Над радугой», люди, собравшиеся вокруг, подхватили песню. Он наслаждался улыбками и слезами и в изумлении смотрел, как в футляр его гитары падали все новые купюры. Наконец он исполнил вариант композиции «Этот удивительный мир» без музыкального сопровождения, чем вызвал бы улыбку даже у Луи Армстронга.
Через час он исчерпал свой репертуар и совершенно выдохся. Всегда лучше оставлять слушателей в ожидании большего, поэтому я встал и показал, что моя роль сыграна.
Налитые кровью глаза старика с трудом могли сосредоточиться на футляре. Должно быть, там лежало несколько сотен долларов.
– Ты ничего не хочешь? – спросил он.
Толпа хлопала и свистела. Я опустился перед стариком на колени.
– Вы и без того много мне заплатили, – с этими словами я положил на купюры свою гитару в футляре.
Для некоторых людей гитара – это лишь деревяшка со струнами. Для других это дружеское плечо, ревнивая любовница, опасность, ведьмовской шабаш, голос в глуши, рыцарский доспех, занавес, за которым можно спрятаться, скала, на которую можно опереться, ковер-самолет или боевой молот. Но иногда, в такие моменты, когда свет встречается с тьмой, гитара становится зачарованным колом, который мы вбиваем в землю, чтобы темнота отступила.
Когда я стал протискиваться через толпу, мальчик в ковбойской шляпе с пряжкой, почти такой же большой, как шляпа, потянул меня за рукав:
– Мистер?
Я повернулся:
– Привет.
– Можно попросить ваш автограф? – Он протянул листок бумаги и посмотрел на мужчину рядом с собой. – Мой папа говорит, что я должен получить ваш автограф, потому что, хотя сейчас вы выглядите так, словно живете где-то в горах, когда-нибудь вы станете знаменитым.
– Правда? – Я поставил подпись, вернул бумажку и присел рядом с ним. – Ты играешь?
– Да, сэр. – Он немного приосанился. – На банджо.
– Умеешь выполнять глиссандо?
Он кивнул, потом указал на шрамы на моей правой руке:
– Больно?
– Нет, больше не больно.
– Как это случилось?
Я поднял руку и несколько раз сжал и разжал кулак.
– Когда я был молодым и безрассудным, кое-что свалилось на меня.
– Штанга, кирпич или что-нибудь еще?
– Нет, это больше похоже на потолок.
Он указал на мой рот:
– Вы что, всегда шепчете?
– К сожалению.
– Почему?
– Я пострадал на пожаре.
– От огня у людей становится такой голос?
– Вообще-то, огонь был не такой уж сильный, но от высокой температуры появились ядовитые пары, которые сделали со мной вот такое. – Я улыбнулся. – Поэтому у меня вот такой голос. Сердитый.
– Папа говорит, что отлупит меня, если увидит, что я балуюсь со спичками.
Я рассмеялся:
– Наверное, тебе стоит держаться от них подальше.
Когда я начал вставать, он снова потянул меня за рукав:
– Мистер?
– Да?
Он прикоснулся к моей бороде, чтобы пальцы подтвердили его разуму, что я настоящий человек, а не какое-то пугало со шрамами.
– А мне не кажется, что у вас сердитый голос.
Его слова тронули мое сердце, где встретились с приветливыми отзвуками голоса моего отца. Из уст младенцев Ты устроил хвалу ради врагов Твоих, дабы сделать безмолвным врага и мстителя[3].
Мне понравился этот мальчик.
– Спасибо, приятель.
Немного позже, когда я обернулся и посмотрел назад, старик играл на моей гитаре. Его глаза, как и рот, были широко открыты, а улыбка на лице стоила куда больше кучи денег.
Глава 2
Я ехал на юг, снова и снова вспоминая слова мальчика. Зеркало заднего вида ловило мое отражение, подтверждая правду, которую я уже давно старался похоронить. Грязные светлые волосы до плеч. Более темная борода с проблесками седины. Первое впечатление – потрепанный. Другое впечатление – охотник. Определение бездомный тоже не стало бы натяжкой. С годами я научился скрывать шрамы на груди, спине, шее и правом ухе. Когда я находился «под прикрытием», люди более благосклонно ко мне относились. По правде говоря, я и впрямь выглядел немного пугающе. Мой взгляд упал на правую руку, лежавшую на руле. Я выпрямил пальцы, сжал их в кулак и снова разжал. С этим ничего не поделаешь, разве что придется носить перчатку. Некоторые вещи просто нельзя скрыть.
Топливо в моем джипе был на исходе, поэтому я остановился у бензоколонки на окраине города. Воздух был плотно насыщен фоновыми звуками: чавканьем бензина, закачиваемого в бензобаки, шумом двигателей грузовиков на автостраде и низким шуршанием шипованных покрышек. Мужчина и девушка о чем-то спорили у выхода из минимаркета. Трейлер проехал по канализационному люку сначала передним колесом, потом задним. Бульдозер и экскаватор работали в тандеме на автостоянке позади меня. В нескольких кварталах отсюда выла сирена, потом ей начала вторить другая. Дети где-то за моим плечом играли в баскетбол.
В этом смешении шумов трудно было уследить за каким-то отдельным звуком. Например, за комариным писком над площадкой для барбекю. Но каждые несколько секунд шум уменьшался, и сквозь него пробивалась мелодия. Кто-то пел.
Я посмотрел на дорогу и увидел женщину, стоявшую на грязной обочине. Большой палец поднят в воздух. Слишком далеко, чтобы разглядеть ее черты, но я заметил, что она не молода. Обесцвеченные пергидролем светлые волосы, падавшие на лицо из-под красной лыжной шапочки. Небесно-голубая пуховая куртка. Выцветшие джинсы, заправленные в поношенные ковбойские сапоги. У ног лежит рюкзак и футляр для гитары. Немного худая; судя по всему, ей бы не помешал чизбургер.
Я бы не сказал, что ее голос был особенно сильным. В сущности, он казался усталым. Но, так или иначе, он обладал особенностью, которой лишены многие другие голоса: почти безупречным основным тоном, не говоря же о совершенном владении голосовыми связками.
Пока я наблюдал, перед ней остановился ржавый зеленый «Форд» с длинным кузовом и прикрепленным спереди снегоочистителем. Достаточно распространенное зрелище для позднего сентября в Колорадо. Впереди сидели три человека, еще двое сзади. Я видел, как женщина кивнула, подняла рюкзак и гитару и залезла в кузов, продемонстрировав силу, грациозность и незаурядную уверенность в себе. «Форд» покатился в долину в облаках бензиновых выхлопов.
Заблудившись в обрывках воспоминаний о чем-то знакомом, но неопределенном, и пытаясь удержать в голове последние исчезающие ноты, я внезапно вернулся к реальности: бензин лился из бака на мою обувь. На такой высоте воздух разрежен, и внимание бывает трудно сконцентрировать.
Кроме того, я всегда испытывал слабость к женщинам, которые умеют петь.
Я выехал на дорогу, и передо мной открылся один из наиболее великолепных видов, которые можно наблюдать через ветровое стекло в Колорадо: дороги на запад и юг из Лидвилля к Буэна Виста. Солнце заходило над заснеженными вершинами Ла-Платы, горы Элберт и горы Массиве. Между ними пролегал живописный исторический перевал Индепенденс, ведущий к модным курортам Аспена и Сноумасса, где жизнь отличалась неторопливостью и расслабленностью.
Колорадо похож на девушку, которую я знал когда-то. Он прекрасен при любом освещении. Каждый раз, когда меняется угол падения лучей, появляется что-то новое. Иногда обнаруживается что-то скрытое от глаз. В конце сентября и начале октября палитра Колорадо начинает меняться. Снег ложится на горные пики. Буйство красок достигает кульминации и начинает тускнеть. Увидеть Колорадо осенью – все равно что заглянуть в тронный зал. Колорадо зимой представляет собой воплощенное величие. Можете считать это признанием в любви.
Когда Бог создавал это место по своему слову, Он явно здесь задержался.
Я въехал в Буэна Висту сорок пять минут спустя и увидел женщину в голубом пуховике, сидевшую на краю тротуара. Голова ее была опущена на руки, ноги – в водосточном желобе. Она привалилась плечом к столбику парковочного счетчика. Ее куртка была порвана и с одного бока запачкана тормозным следом. Перышки выбились из дырки на плече, порхали вокруг и путались в ее волосах. Ее джинсы тоже были порваны на колене. Футляр для гитары исчез, а вокруг нее валялись куски того, что когда-то называлось гитарой. Зеленого «Форда» нигде не было видно.
Я стоял перед красным светофором с работающим двигателем и смотрел на нее. Зажегся зеленый свет, но движение в это время суток практически отсутствовало. Я переждал еще один цикл светофора, наблюдая за тем, как она встает и пытается надеть рюкзак. Ее правая рука была в крови и явно сильно ушиблена, а может, даже сломана. Она откинула с глаз волосы, но лыжная шапочка сбилась набок, и волосы еще больше стали ей мешать. Рядом с ней растеклась лужица крови. Шатаясь, она оперлась на паркометр и попыталась восстановить равновесие.
Я дернул ручной тормоз и выскочил из джипа как раз вовремя, чтобы увидеть, как закатываются ее глаза, а голова клонится вперед. Ее руки разжались, и она рухнула.
Прямо в мои руки.
Я стоял на тротуаре и держал незнакомую раненую женщину. Я подхватил ее рюкзак и подвел ее к джипу, где меня окутал исходивший от нее пьянящий запах. Вот оно. Тот самый аромат, который я чувствовал, когда заливал бензин. Я усадил ее и снял с ее головы шапочку, потому что она закрывала ей рот, а девушка явно нуждалась в свежем воздухе. Лишь тогда я увидел ее лицо.
Я резко выпрямился. Ни за что. Этого не может быть.
Я наклонился в салон и посмотрел на женщину еще раз. Должно быть, меня смутил цвет волос, и она стала старше, – впрочем, как и я. Но аромат остался, и это, без сомнения, был запах «Коко Шанель». Особенно когда она пользовалась этими духами.
– Должно быть, ты шутишь надо мной, – сказал я вслух.
Я проехал три квартала до больницы и остановился на временной парковке, а ее кровь капала на ремень безопасности. Я не думал, что у нее тяжелые травмы, но шишка, вспухшая на ее лбу, кое о чем говорила. Подхватив девушку с пассажирского сиденья, я понес ее ко входу в приемное отделение.
Там дежурила приветливая толстушка, которой нравилась текила и апельсиновые коктейли. Завсегдатаи местных баров могут многое рассказать о питейных привычках разных посетителей.
– Поможешь, Дорис? – осведомился я.
Она увидела, что женщина без сознания, ее кровь капала на белоснежный кафель, и нажала кнопку, автоматически открывавшую двойную дверь справа от меня. Я отнес женщину в кабинет экстренной помощи, а Дорис направилась следом, засыпая меня вопросами:
– Что случилось, Купер?
– Не знаю.
– Как она оказалась у тебя на руках в таком состоянии?
– Увидел ее на светофоре.
Дорис откинула волосы с лица женщины и сквозь зубы втянула воздух.
– Ты ударил ее?
– Нет, я вообще к ней не прикасался.
– Что ты делал на светофоре?
– Дорис, я могу ее куда-нибудь положить?
Она показала место, и я уложил женщину на стол.
– Купер, – Дорис смерила меня взглядом поверх очков для чтения, – ты что-то скрываешь? Тебе нужно позвонить адвокату?
– Дорис, ты смотришь слишком много уголовных сериалов. Почему бы просто не вызвать врача?
Дорис недолюбливала меня, поскольку за эти годы я неоднократно отвергал ее заигрывания, что неизбежно ускоряло ее переход к третьей и четвертой порциям апельсинового коктейля. Она нахмурилась и постучала карандашом по планшету. Ее глаза блуждали по мне с выражением, которое на две трети было желанием, а на одну треть – неодобрением. Она почесала макушку кончиком карандаша.
– Ты, случайно, не знаешь, как ее зовут? Все будет лучше, чем Джейн Доу[4].
– Вообще-то, знаю.
Она ждала.
– Дорис, познакомься с Делией Кросс.
Дорис подалась вперед, нахмурив брови.
– «Когда я попаду туда, куда иду?» Та самая Делия Кросс?
– Та самая, – кивнул я.
Я осторожно положил голову Делии на подушку и попрощался с Дорис. Я даже вернулся к джипу…
Но двадцать минут спустя врач обнаружил меня сидящим в приемной с чашкой плохого кофе из автомата.
– Купер.
– Привет, Билл. – Я пожал его руку.
– Дорис сказала, что ты знаешь пациентку.
– Когда-то мы были знакомы. Давным-давно.
– Ну, она здорово ударилась головой. Легкое сотрясение. Голова поболит еще день-другой. Сильная контузия правой руки, которую кто-то защемил дверью автомобиля. Вряд ли перелом, скорее всего трещина, но довольно тонкая, даже на рентгене можно не разглядеть. Так или иначе, в ближайшие несколько дней она будет чувствовать себя неважно. – Он немного помедлил. – Какое ты имеешь отношение к этому?
– Я остановился у светофора. Она рухнула на мостовую. Теперь она здесь.
– Ты видел, что произошло?
– Нет. Я видел, как она голосовала на обочине в Лидвилле и села в автомобиль, но тогда я не узнал ее. Или автомобиль.
Он посмотрел в окно.
– Какого цвета он был?
– Бледно-зеленый, с желтым снегоочистителем. «Форд» с длинным кузовом. Ржавые колесные дуги.
Он указал на дальний угол автостоянки:
– Примерно такой?
Я посмотрел:
– Тот самый.
– Я только что наложил пятнадцать швов на скальп длинноволосому парню в комбинезоне. Он сказал, что упал.
– У нее была гитара, – заметил я.
Врач уперся взглядом в длинный коридор, потом повернулся ко мне:
– Я позабочусь о ней.
– Она останется здесь на ночь?
– Сейчас я не могу отослать ее домой. Она спит. Будем наблюдать за ней; возможно, отпустим завтра утром.
Я повернулся к двойной двери и показал мобильный телефон:
– Сообщи, если что-то изменится.
Он глянул через плечо:
– Ты действительно знаешь Делию Кросс?
Я покачал головой:
– Это было двадцать лет назад, в другой жизни.
– Ничего себе. Как там назывался ее главный хит? – Он порылся в памяти. – «Долгий путь домой»?
Я не стал исправлять его.
– Что-то вроде того.
– Ну и дела. Чудо одного хита из Буэна Висты. Я всегда гадал, что происходит с такими людьми.
– Вообще-то, у нее было четыре чудесных хита.
– Судя по тому, как обстоят дела, удача от нее отвернулась. – Врач неуверенно покачал головой, прежде чем продолжить: – Судя по грязи, она провела последние несколько дней где-то на обочине. Кроме того, она сильно обезвожена, поэтому я поставил ей капельницу. Пусть полежит до утра.
– Спасибо. У тебя есть мой телефон.
Я вышел на стоянку, сел в джип, включил зажигание и постарался не смотреть в зеркало заднего вида.
Это было непросто.