001
ОтложитьЧитал
Глава XIX
Последуем теперь за м-ром Рейнскортом. Покинув замок, он со всей поспешностью снова вернулся в столицу, которую ему пришлось покидать с той же быстротой, но при совершенно иных условиях. Известие о том, что он разбогател, везде предшествовало ему, и его встречали с тем почтением, с которым постоянно люди относятся к человеку, имеющему много кредиторов и еще более средств, чтоб удовлетворять их требованиям. Как он и предсказывал, маленький господин в черном оказался настолько услужлив, как только можно было предполагать, и дело обошлось без многих затруднений, которые могли бы произойти, если б ему было благоугодно принять на себя наблюдение за делами м-ра Рейнскорта: возобновив свои услуги, он познакомил его со своим планом относительно понижения предъявляемых исков. Рейнскорт, который никогда не прощал, снизошел к желаниям законоведа лишь относительно этой части своих дел: и как только м-ру Д. удалось изменить требования кредиторов до приличных границ, и бумаги были, как следует, подписаны и припечатаны, ему не только отказали на будущее время, но даже слугам было приказано не пускать его за порог.
По замечанию его жены, м-ру Рейнскорту не приходилось иметь недостатка в новых знакомствах с друзьями всех сортов и обоего пола, и, благодаря этому, он вел жизнь, полную удовольствий и развлечений в течение многих месяцев, не допуская жену и дочь ни прерывать его забавы, ни проникать в его мысли. Вскоре по прибытии своем в Лондон он выслал чек на имя банкира – и решил, что этим покончились все его материальные заботы. Однако жена его была совершенно иного мнения: быть заключенной в уединенный замок в Ирландии совсем противоречило ее вкусам и намерениям. Видя, что ее письма, где она испрашивала разрешения присоединиться к нему и указывала на необходимость для 12-летней Эмилии воспользоваться всеми преимуществами воспитания, которое позволяли ей дать большие денежные средства, оставались без внимания, она уложила необходимые вещи и через неделю в сопровождении Эмилии, стояла уже перед дверьми отеля, куда Рейнскорт велел ему адресовать корреспонденцию.
Приехав, она не застала мужа дома. Когда же она отрекомендовалась его женою, ее пригласили наверх в его покои. Поверхностного осмотра его комнат, одного взгляда на письма и заметки, в беспорядке разбросанные по столам, было достаточно, чтоб преисполнить м-с Рейнскорт ревностью и негодованием. Минуты казались для нее часами, часы – месяцами, пока, наконец, супруг ее не появился в сопровождении двух изящных джентльменов.
Швейцар, отсутствовавший в тот момент, когда он поднимался по лестнице, не успел предупредить его о появлении жены, которая уселась на софе в своей шляпке и шали с кипой писем и записок, писаных, очевидно, женской рукой, в одной руке и носовым платком в другой, в полной готовности сделать сцену.
Одна нога ее была закинута на другую, и ступня ее то поднималась, то опускалась с силой поршня паровой машины, словно индикатор огромного давления, когда Рейнскорт, которого голос слышался все время, пока он поднимался по лестнице, точно причаливая к пристани, ответил на вопрос одного из своих спутников:
– Ступай, взгляни на нее! Я не пойду. Она мне порядком уже надоела. Клянусь тебе, хуже жены!.. – и с последними словами он вошел в комнату, где неожиданное появление м-с Рейнскорт заставило его невольно воскликнуть: «Легка на помине!»
– Да, легка на помине, сударь! – возразила дама, поднимаясь с глубоким поклоном,
– Фуй, милая моя, – отвечал Рейнскорт, в затруднении и досадуя внутренне, что сцена должна разразиться в присутствии его друзей. – Я только пошутил!
– Доброго утра, Рейнскорт! – сказал один из них. – Боюсь, я буду лишний!
– Да и я тоже, милый мой, так как еще трудно решить, как-то будет принята твоя шутка! – прибавил другой, следуя за своим товарищем вон из комнаты.
Эмилия побежала к отцу и взяла его за руку, и Рейнскорт, который был привязан к дочери, насколько его эгоистический характер мог ему позволить, поцеловал ее в лоб. Настало краткое молчание с обеих сторон. Обе предпочли лучше дождаться атаки, чем самим начать ее: но в подобной выдержке, легко можно догадаться, победа осталась на мужской стороне. М-с Рейнскорт сдерживалась, пока ей не стало ясно, что она или должна дать исход своим чувствам в словах, или же организм ее не выдержит бури: и с ее стороны дело завязалось целым потом слез, окончившимся сильной истерикой. На слезы ее супруг не обратил никакого внимания, так как считал это только прочисткой пушек перед сражением: но истерика совершенно ошеломила его. В собственном доме он позвонил бы служителей и оставил бы их исправлять беду, но в отеле подобного «eclat» следовало избегать по мере возможности.
– Эмилия, милая моя, иди к маме, ты сумеешь помочь ей!
– Нет, нет, папа! – говорила девочка, рыдая. – Нора обыкновенно разжимала ее руки в таких случаях!
Глаза Рейнскорта упали на пальцы жены, державшие целую коллекцию записок и писем. Он подумал, что было бы очень кстати разжать ей руки, если б только можно было выручить их содержимое. Если не привязанность, то собственная выгода подействовали на него. Он приблизился к софе и попытался раскрыть ее стиснутые пальцы – но или истерика м-с Рейнскорт была одним притворством, или, напротив, она была столь сильна, что могла противоборствовать всем усилиям ее мужа, только все его старания извлечь письма оказались недействительны, и после нескольких неудачных попыток он принужден был отступить.
– А что еще с ней делали, Эмилия?
– Воду, папа, воду брызгали в лицо. Позвонить, папа?
– Нет, дорогая моя, нельзя ли как-нибудь иначе помочь ей?
– О, да, папа, надо распустить ей корсет!
Рейнскорт, не очень опытный в качестве дамской горничной, испытал немало затруднений, пока добрался сквозь складки ее платья до лифа и далее, тем более, что м-с Рейнскорт была необычайно порывиста в своих движениях, и его порядком раздражали уколы, наносимые ему теми непременными принадлежностями дамского туалета, без коих прекрасный пол не может обойтись, как бы подчеркивая этим, что нет розы без шипов. Наконец, ему посчастливилось наткнуться на нечто, подобно Гордиеву узлу, не имевшее ни конца, ни начала. Уступая нетерпению, вполне естественному для его темперамента, он схватил со стола перочинный ножик, чтоб покончить с ним на манер Александра. К несчастию, второпях, вместо того, чтобы направить ножик лезвием к узлу, он сделал как раз обратное, так что ножик сложился и с немалой силой уперся в спину м-с Рейнскорт, тотчас вскочившей, к немалому его удивлению, с криком:
– Значит, вы еще хотите убить меня, м-р Рейнскорт! Помогите, помогите!
– Это произошло совершенно нечаянно, милая моя! – сказал ей последний несколько заискивающим тоном, так как ему ужасно не хотелось поднимать гвалт на весь дом. – Право, я сам сконфужен своей неловкостью!
– Это почти совсем помогло вам, мамочка! – заметила Эмилия в простоте душевной. Однако за это замечание, к своему удивлению, она получила порядочного тумака.
– Чего это вы сконфузились, м-р Рейнскорт? – сказала леди, которая, по справедливому замечанию дочери, почувствовала поразительное облегчение от этой операции. – Чего же вам конфузиться, что вы ударили меня в спину? Не лучше ли было бы пронзить тысячу раз мое сердце? Взгляните на эти письма, я прочитала их все! Да, конечно, вам было достаточно оснований держать меня в Гальвее. Но я не потерплю этого более. М-р Рейнскорт, я настаиваю на немедленном разводе!
– Зачем же нам ссориться тогда, милая, раз мы вполне согласны в этом отношении? Сделай только милость, сядь, пожалуйста, и переговорим обо всем спокойно. Чего именно ты желаешь?
– Во-первых, м-р Рейнскорт, удостоверения с вашей стороны, что я несчастная, оскорбленная женщина!
– С удовольствием, милая, если это может служить для твоего благополучия. Это правда, что я никогда не знал тебе истинной цены!
– Не унижайтесь, сударь, до лести, прошу вас. Во-вторых, приличное содержание, соответствующее вашим средствам!
– Согласен, с удовольствием, м-с Рейнскорт!
– В-третьих, дополнительный оклад на воспитание и на жизнь моей дочери, которая останется при мне!
– И на это согласен!
– Далее, м-р Рейнскорт, чтобы сохранить приличие, я желаю, чтобы для нашего местопребывания было отведено одно из наших многочисленных имений в Англии. Надо, чтобы ваша дочь находилась в том, которое будет впоследствии принадлежать ей!
– Разумное требование: на это я тоже соглашаюсь. Нет ли еще чего?
– Ничего в настоящую минуту. Но ради Эмилии я желаю, чтобы вы иногда являлись к нам и, вообще говоря, сохраняли перед светом установленные приличия!
– Почту за счастье сделать это, дорогая моя, и всегда буду отзываться о вас с тем истинным уважением и почтительностью, которую чувствую. Нет ли еще чего, м-с Рейнскорт?
– Больше ничего. Но я уверена, что если бы мои требования были вдесятеро выше, – отвечала леди язвительно, – вы и тогда согласились бы на все, лишь бы отделаться от меня!
– Мне хотелось бы, милая моя, – возразил Рейнскорт, – чтобы ты распоряжалась мною во всех отношениях, кроме только моей личной свободы!
– Мне от вас не надо ничего, кроме денег!
– И, милая моя, как я сказал тебе, ты получишь их добрую долю. Итак, м-с Рейнскорт, я думаю, теперь ничто более не может служить поводом для нашего разногласия. Норфолькское имение, где жил адмирал де Курси, прекрасное местечко, и я думаю, вы обратите его в свою главную квартиру. Вы будете теперь, разумеется, сама себе госпожа, и можете находиться, где вам угодно. И теперь, раз все может считаться оконченным, дайте вашу руку и будем друзьями!
М-с Рейнскорт протянула руку и ратифицировала новый договор, как бы плох он ни был. Но рука ее, протянутая теперь в знак разлуки, напоминала ей тот день, когда она с восхищением слушала его обещания. Она закрыла лицо платком и залилась слезами.
Таков характер женщины! До последней минуты лелеет она в себе любовь, чистую, как дар божества. В счастливые дни доверия и правды любовь эта распространяет сияние на ее существование, а в дни печали и одиночества память, как стрелка солнечных часов, указывает ей только одни светлые солнечные часы.
В конце концов, м-с Рейнскорт чувствовала себя теперь даже гораздо счастливее. Муж ее приезжал к ней от времени до времени, обращался с женой очень ласково и немало гордился расцветающей красотой дочери. М-с Рейнскорт расцвела и душой, и телом, и все удивлялись, как муж ее мог пренебречь такой прелестной женщиной. Через несколько недель имение было готово к их приезду, и м-с Рейнскорт с дочерью покинула столицу.
Глава XX
Рано утром при хорошей погоде «Аспазия» подошла к рифу, местоположение которого не было известно капитану в точности: поэтому он заблагорассудил бросить якорь и остановиться милях в двух от того места, где риф торчал из воды.
Капитан и штурман решили подъехать туда на лодке для ближайшего осмотра: желающие из офицеров и мичманов могли сопровождать их на другой лодке. Гектор, ньюфаундленд капитана, бегал по палубе с радостным лаем, предвкушая удовольствие плавания. Капитан М., позавтракав, вышел на палубу и велел снять с собаки ошейник с именем корабля, чтобы его не попортило соленой водой. Джерри, получив это приказание, принял от капитана ключи, в числе которых находился и ключ от ошейника, и спустился с собакой в каюту.
Там он проворно освободил Гектора от ошейника и пошел в мичманскую, где нашел одного только Прайса, так как все остальные были на палубе. Его-то он как раз и искал, так как один только Прайс мог простить ему шутку, которую он затевал теперь. Джерри начал с того, что примерил себе ошейник и сказал:
– Я не прочь бы получить повышение в чине. Если бы место собаки капитана было вакантно, я был бы очень рад его занять. Я бы тогда скоро растолстел, и верно этот ошейник очень бы ко мне шел!
– Верно, Джерри, этот ошейник даже как будто сделан для вас на заказ!
– Жаль, что у меня нет зеркала. Я бы примерил его вам, Прайс, но у вас такая толстая шея, что он вам не сойдется!
– Толстая шея! Я готов держать пари на шиллинг, Джерри, что моя шея не толще вашей, и что ошейник мне сойдется!
– Отлично, только помните, что если он не застегнется плотно, тогда пари проиграно! – сказал Джерри и, уверяя, что ошейник все еще не совсем сошелся, потихоньку замкнул его и спрятал ключ.
– Нет, теперь я вижу, что проиграл, сейчас я принесу вам шиллинг! – продолжал Джерри, исчезая из каюты и оставив бедного Прайса в тесном ошейнике. На палубе он увидел, что капитан собирается сесть в лодку, и поторопился вручить ему ключи.
– Чье это белье висит тут на палубе? – спросил мистер Билли, отдававший уже раньше приказание, чтобы после 8 часов утра не сушили белья.
– Кажется, оно принадлежит м-ру Прайсу! – сказал Джерри, отлично знавший, что это неправда, но желавший, чтобы м-ра Прайса вызвали на палубу.
– Квартирмейстер, позовите м-ра Прайса! Джерри тоже немедленно сбежал в каюту.
– М-р Прайс, – сказал квартирмейстер, – первый лейтенант просит вас наверх!
– Джерри, что же это такое? Где ключ?
– У меня его нет, – ответил Джерри, – капитан увез его с собой!
– Что, капитан уехал? Нет, это ни на что не похоже! – воскликнул Прайс в ярости. – Как же теперь я пойду наверх в собачьем ошейнике? Скажите, что я болен!
– Хорошо, только что же сказать? Я скажу, что у вас смыкание челюстей!
– Идите, идите скорей, скажите, что я нездоров!
– Макаллан, м-р Прайс болен? – спросил лейтенант, услышав эту весть.
– Я ничего не знаю: пойду, посмотрю его!
Макаллан спустился в каюту и затем вскоре опять поднялся наверх, помирая со смеху, но удержался вовремя, чтобы лейтенант не заметил.
– Да, м-р Прайс не может выйти на палубу! – ответил он на вопрос лейтенанта.
В это время Джерри попался в собственную ловушку.
– Мистер Д., где ошейник? Его надо вычистить! – сказал лейтенант.
– Кому его отдать, сэр? – спросил Джерри.
– Дайте его мне!
Джерри ушел и вернулся через минуту.
– Я не могу найти его, сэр: я оставил его в каюте, когда уходил сюда!
– Это ваша вечная беспечность, мистер Д. Идите к мачте и стойте там, пока я вас не позову!
Такой оборот дела пришелся Джерри не по душе, и он удалился медленным шагом. Ему пришлось постоять у мачты до самого вечера, тогда как м-р Прайс уже давным-давно освободился от ошейника, исходатайствовав себе, наконец, ключ.
Вторая партия тоже отправилась на риф, и Макаллан занялся рассматриванием расщелин в скале и собиранием естественно-исторических коллекций, между тем как остальные помогали капитану. Лодку отправили на корабль, а капитанский бот остался. Квартирмейстер получил от Макаллана поручение хранить раковины и коралловые разновидности, которые он отыскивал на скалах.
– Берегите особенно этот экземпляр! – сказал доктор, передавая Маршаллу, квартирмейстеру, ветку коралла.
– Извините, м-р Макаллан, но на что вам эта дрянь?
– Дрянь! – повторил доктор, смеясь. – А знаете ли вы, что это такое? Представьте себе, что это животные!
– Животные! – воскликнул Маршалл с недоверием. – Так, пожалуй, и пальмы тоже животные?
Получив от рассмеявшегося доктора отрицательный ответ, Маршалл пошел поделиться вновь приобретенными знаниями с товарищами.
– Это такие же животные, как и мы! – ответили те. Через несколько минут Маршалл вернулся к доктору.
– Надеюсь, – сказал тот, – что вы не испортили моих кораллов?
– Испортил! Нет, сэр, после того, что вы мне сказали, я скорей убил бы кошку, чем разбил бы ваши кораллы!
– Как? И вы тоже суеверны, подобно прочим морякам?
– Ну, м-р Макаллан, я бы рассказал вам историю, чтобы вы видели, что это не суеверие!
– Хорошо, Маршалл, расскажите, пожалуйста, я с удовольствием послушаю!
Квартирмейстер сел по приглашению Макаллана и начал:
– Видите ли, м-р Макаллан, это случилось, когда я плавал на фрегате «Survellanty». Мы стояли в заливе Каусенд, ожидая приказаний. В течение целой недели мы не могли бросить якоря, и доступ к берегу был несвободен. И вот что тогда случилось, сэр: казначей вздумал прогнать своего камердинера, который оказался человеком ненадежным. Мы-то все были этому очень рады: мы-то знали, что это за птица, но это все равно. Дело в том, что у этого камердинера была черная кошка, не похожая, впрочем, на других кошек. В раннем возрасте ей обрезали хвост и уши, и она имела привычку сидеть и барабанить лапками, словно кролик.
Оставив фрегат, камердинер казначея бросил там свою кошку, которая, как и прочие представители ее породы, привыкнув спать на определенном месте, не хотела его менять. Но новый камердинер стал настойчиво изгонять ее из своего помещения, и бедное животное бродило по фрегату без пристанища. Мы все старались приучить ее к той или другой каюте, но из этого ничего не выходило. В конце концов она вздумала забраться в каюту штурмана и сделать ее в некотором отношении своей главной квартирой. Так как, опять-таки и в этом случае, кошки любят однообразие, то носу штурмана пришлось плохо. Он был человек спокойный и терпеливый, но в конце концов мера его терпения переполнилась, особенно когда в один прекрасный день его ящик от секстанта оказался перепачканным.
– Ну, П., – сказал штурман первому лейтенанту, – помогите-ка мне убить это грязное животное!
Было решено бросить кошку в воду и подстрелить ее потом. Когда слух об этом распространился между матросами, они сильно заволновались: настроение было такое напряженное, что дело было похоже на бунт. Однако поговорили, поговорили и успокоились на том, что как только животное будет брошено в воду, водолаз нырнет и вытащит его оттуда. Люди не знали, что было решено кошку пристрелить.
Далее, сэр, люди увидели, что кошку принесли, но они не беспокоились, так как надеялись на водолаза. Однако когда сержант пришел и начал заряжать мушкет, все начали роптать. Штурман бросил кошку в воду: водолаз кинулся за ней, но лейтенант крикнул на него и велел удалиться, если он не хочет получить пулю в лоб: тому пришлось повиноваться. Штурман выстрелил первый и попал кошке в голову: потом 1-й лейтенант попал ей в спину, и бедное животное пошло ко дну.
Сэр, я никогда не видел своих товарищей в таком мрачном настроении духа, как после этого события. Потом они, правда, немного успокоились, но тем не менее никто этого не забыл.
На следующий день пришло приказание отплыть, и за капитаном был послан на берег первый катер. Представьте себе, что из десяти человек шестеро ни с того, ни с сего при этом случае покинули бот, тогда как раньше ни о каких подобных намерениях не было и речи: мы здесь знаем немножко друг друга, и намерения того или другого лица большей частью бывают известны команде, а мне были бы уже известны наверное, если бы тут не было особенной причины. Капитан просто рвал на себе волосы: я никогда не видал, его в таком настроении.
Итак, сэр, мы плавали в течение недели, как вдруг завидели большой фрегат и забили тревогу. Мы думали, что это француз: но как только он подошел на расстояние ружейного выстрела, он выкинул флаг, и оказалось, что это «Семирамида» с нашими старшими офицерами. На следующее утро, идучи друг другу навстречу, мы видим, что вдоль берега идет чужое судно, а «Семирамида» стоит на стороне бакборта и дает нам сигналы, чтобы мы старались не допустить его до берега. Судно, заметив, что путь отрезан, бросает якорь под защитой батареи из двух орудий, а коммодор дает сигнал, чтобы мы вооружили и спустили лодки.
Вот так-то, сэр: наш первый лейтенант был болен ревматизмом и лежал в койке. Поэтому 2-й и 3-й лейтенанты, штурман и один из мичманов взяли на себя командование лодками, и коммодор, кроме того, послал семь лодок от себя. Лодки отплыли и благополучно достигли судна. Некоторые из них взяли его на буксир, и оно пошло со скоростью четырех узлов в час. Я был квартирмейстером на той шлюпке, которой командовал штурман, и мы отплыли обратно, так как не понадобились: мы уже были в трех кабельтовых от судна, как вдруг я вижу, что оно село на мель, на скалу, неизвестно почему, со стороны бакборта, при входе в гавань: я говорю об этом штурману, который приказывает плыть обратно к судну, чтобы помочь другим лодкам сдвинуть его с мели.
Подплывая, мы видим, что оно уже сошло с мели, так как только слегка задело скалу, и лодки сдвинули его, удвоив усилия. Теперь французы уже стреляли в нас из мушкетов, так как мы были вне огня батареи. Пули мушкетов тоже почти не достигали до нас и падали в воду: я стоял рядом со штурманом на корме, защищая его своим туловищем от летевших с берега пуль. Казалось невероятным, что пули попадут в него, не пробив меня. Однако пуля пролетела между моей рукой и моим боком – вот так – и уложила его мертвым. Само собой, люди на фрегате поняли, чему следует приписать его смерть. Люди уже думали, сэр, что все ограничится смертью штурмана, так как он первый убил кошку. На следующий день мы отплыли вместе с коммодором, а еще на следующий день встретились с французским фрегатом. Он утекал от нас, но мы надеялись перерезать ему путь и принудить к сражению. Первый лейтенант все еще был болен, но услышав о французском фрегате, встал и отправился на палубу: однако тут с ним сделался обморок, и он упал, а затем им овладела такая слабость, что он не мог встать на ноги. Капитан подошел к нему и попытался уговорить, чтобы он позволил свести себя обратно в каюту. Но как только мы подвели его к лестнице, выстрел раздробил ему череп, не задев никого другого на фрегате. Все это было тем более удивительно, что этот выстрел был единственным, и другого не последовало. Вот, м-р Макаллан, моя история: можете ли вы мне предоставить такие же очевидные доказательства, что ваши кораллы – животные?
– Завтра, Маршалл, вы увидите это собственными глазами!
– Завтра, завтра, не сегодня! – пробормотал квартирмейстер, запихивая табак за щеку.