У него еще есть возможность отступить, она ни в чем его не уличила, ничего не доказала! Но ложь – такая трудоемкая штука, требующая огромного напряжения, а Люба предлагает ему честность и открытость. «Говорить правду легко и приятно», – всплыла из глубин памяти цитата из какой-то книги, но Родислав не смог припомнить, из какой именно.
– Я готов, – вырвалось у него раньше, чем он смог осознать смысл сказанного.
– Тогда я предлагаю тебе договор. Честный договор двух уважающих друг друга людей. Каждый из нас живет собственной личной жизнью. И никто – я подчеркиваю, – никто об этом не знает, даже наши с тобой близкие друзья. Для всех, и в первую очередь для детей и наших родителей, мы остаемся любящей и дружной парой, мы принимаем гостей, проводим вместе отпуск, навещаем родственников и растим Колю и Лелю. Внешне ничего не должно измениться. Вернее, должно стать даже лучше. При этом мы даем друг другу личную свободу, с уважением к ней относимся и покрываем друг друга перед всеми. Ты можешь уходить к Лизе, когда дети уснут, и возвращаться на рассвете, пока они еще спят. Но для всех – ты ночуешь дома. И прекрати эти фокусы с командировками, деньги на авиабилеты ты берешь из нашего общего бюджета, и я как экономист, – она снова улыбнулась. – не могу мириться с таким нерациональным расходованием средств. Мы с тобой будем заранее договариваться и согласовывать графики твоего и моего отсутствия, чтобы ни дети, ни родители ни о чем не догадались. И перестанем друг другу врать. Вот такой договор я тебе предлагаю. Ты согласен?
Конечно, он был согласен! Тошнота и дрожь прошли, и, слушая ровный мягкий голос жены, говорящей такие разумные вещи, Родислав полностью пришел в себя и обрел способность соображать. Какая Люба все-таки умница! Какая она молодец! Никаких скандалов, сцен, слез и упреков. Ну где вы еще видели такую жену? Она предлагает ему ту самую идеальную ситуацию, о которой он в шутку мечтал всего несколько часов назад: у него две жены, с одной он спит, с другой живет и растит детей, и все официально, без лжи и притворства. А еще говорят, что мечты не сбываются!
– Я согласен, – радостно ответил он. – Спасибо тебе, Любаша, ты самая лучшая жена на свете.
Она отвернулась, убирая со стола грязную посуду, и ответила, не поворачивая головы:
– Я знаю.
В ее голосе Родислав не услышал слез, а лица он просто не видел.
– Любаш, а у тебя давно с этим мальчиком?…
– Не очень. С тех пор, как ты прилетел из Сыктывкара.
Она по-прежнему не поворачивалась, стояла к нему спиной и мыла посуду.
– Я приехал поездом, – Родислав машинально все еще пытался солгать.
– Ты прилетел. Ты был настолько рассеян, что выложил на стол все содержимое карманов, в том числе билеты на поезд в оба конца и свой паспорт с вложенным в него билетом на самолет. У нас в тот день была в гостях мама, она полюбопытствовала и задала мне вполне законный вопрос: зачем тебе для двух поездок целых три билета? Я в твоих вещах и бумагах не роюсь, ты же знаешь, но мама у меня женщина простая. Мне нужно было быстро что-то сообразить и ответить. Уж не помню, как я ее успокоила, но я-то все поняла. Я и раньше догадывалась, а с того момента знала уже точно. Олег давно за мной ухаживал, а после Сыктывкара я ему уступила. Мне захотелось почувствовать себя на месте твой возлюбленной, мне захотелось быть любимой и желанной, такой, какой я для тебя никогда не была. И хватит об этом.
У него пересохло во рту, пришлось налить из графина яблочный сок и сделать несколько больших глотков.
– И как? Удалось почувствовать?
– Надеюсь, что да. Я же сказала: хватит об этом. Честность и открытость должны иметь свой предел. Мы не лжем друг другу, но и об интимных подробностях не распространяемся, хорошо?
– Конечно, конечно, – торопливо согласился Родислав. – А давай сегодня на дачу съездим? Я по ребятам соскучился.
– Давай. Сейчас закончу уборку – и поедем.
Они зашли в магазин, накупили продуктов и сладостей для детей и Клары Степановны, провели за городом целый день, Родислав сходил с сыном на рыбалку, Люба научила Лелю шить юбочку для куклы, вечером они вернулись в Москву и на часок заглянули к Головиным, где Родислав поговорил с тестем о проблемах МВД и о судебных процессах над Филатовым и Щаранским, обвиняемыми в измене Родине, а Люба поболтала с матерью о детях и – тихонько, тайком, уединившись на кухне – о Тамаре, которая, кажется, была очень счастлива со своим Григорием, только, к сожалению, пока не беременна.
Люба и Родислав вернулись домой поздно вечером, ощущая за спиной субботу, прожитую так, как проживают выходной день счастливые супружеские пары. Оба они понимали, что это было первым днем их новой жизни, такой непохожей на прежнюю.
* * *
– Так они и протянули пару месяцев, до середины октября примерно. Как тебе это нравится? – В голосе Ворона явственно слышался клекот возмущения.
– Мне это совсем не нравится, – ответил Камень. – Что это еще за договор такой? Тоже мне, ревнители свободных нравов и блюстители интересов родителей. Они что, на полном серьезе эту хрень затеяли?
– В том-то и дело, что на полном, – заверил его Ворон. – Предоставили друг другу свободу в личной жизни. Моя Люба-то не очень злоупотребляет, не чаще, чем раз в неделю к Олегу ездит по ночам, а твой Родислав – тот прямо разохотился, буквально через день к своей Лизавете шныряет. Дождется, когда дети уснут, – и был таков. А к семи утра обратно возвращается. Люба специально будильник ставит на половину седьмого, тихонько встает и дверь ему изнутри открывает, а то у них такой замок громкий, если ключом открывать, – на всю квартиру слышно. Черт знает что! И между прочим, твой Родислав как с цепи сорвался, мало того, что он через день у Лизы ночует, так он еще и проболтался ей про договор, придурок! Ведь просила же его Люба никому не говорить! Так нет, язык за зубами не держится.
– Но он же должен был как-то объяснить Лизе, почему он теперь может у нее ночевать, – заступился за Родислава Камень. – Она ведь не полная дура.
– Может, и не полная, а только она восприняла это как твердое обещание жениться. По ее мнению, от такого договора до развода один шаг, да и тот совсем крохотный. Родислав-то впрямую про развод ничего не говорит и жениться на Лизе не обещает, но объяснил ей, что зависит от тестя и не должен его сердить. То есть вроде как бы сказал, что рядом с женой его ничто не держит и он женился бы на ней с удовольствием, если бы не тесть. А поскольку Николаю Дмитричу на будущий год шестьдесят стукнет и он вполне может выйти в отставку, Лиза и обрадовалась, что тесть Родислава останется не при делах, на карьеру зятя влиять не сможет и тогда можно будет разводиться и снова жениться. Вот такие у нее планы.
– Это точно? – усомнился Камень. – Сам слышал?
– Сам, сам, – подтвердил Ворон. – Она с Родиславом об этом сколько раз говорила! А он в ответ ни «да», ни «нет»… О, в рифму получилось. Я же понимаю, он влюблен по уши и не хочет ее разочаровывать, хотя умом-то понимает, что вряд ли тесть в шестьдесят лет на пенсию отправится, он еще полон сил, да от такой власти, от такой должности разве кто добровольно отойдет? Не-ет, наш генерал-лейтенант Головин еще послужит, еще крови-то попортит подчиненным. А Лиза уже о ребенке подумывает.
– Как?! – ахнул Камень. – Она от Родислава рожать собралась?
– А то, – гордо объявил Ворон. – Чего ей ждать-то? Возраст подходит, ей двадцать семь уже стукнуло, пора. И потом, она надеется, что, если будет ребенок, Родислав быстрее подвигнется в сторону развода. Старые женские штучки!
– А он что? Возражает против ребенка или соглашается?
– Так она что, спрашивать его будет, что ли? – фыркнул Ворон. – Она его перед фактом поставит, когда уже ничего нельзя будет изменить. Плавали, знаем.
– Ну зачем ты так… Может быть, она его по-настоящему любит.
– Так кто ж спорит-то? – Ворон взмахнул крылом, очертив в воздухе загадочную фигуру. – Любит, конечно. И замуж за него хочет. И детей от него хочет. Только знаешь что я тебе скажу, метеорит ты мой самозваный? Ей ребенок нужен только для того, чтобы Родислава привязать к себе покрепче. Она детей вообще-то не любит, они ее раздражают. Но Родислава она любит так сильно, что готова даже на ребенка, только бы он на ней женился. Это она с подружкой разговаривала, а я подслушал.
– И неужели никто из окружающих не догадывается, как Люба с Родиславом на самом деле живут?
– Не-а, – Ворон мотнул черной головой. – Ни одна живая душа, кроме Лизы и Олега. Эти-то понимают, что если их возлюбленные могут по ночам так свободно приезжать, то не все спокойно в Датском королевстве. А больше никто.
– Ладно, с Лизой мне все более или менее понятно. А с Олегом что? Он тоже на развод надеется?
– Нет, куда там! Зачем ему жена с двумя детьми? Он живет себе припеваючи в отдельной квартире, без родителей, наслаждается свободой, на фиг ему вообще какая-то жена нужна?
– Так что же он, Любу не любит, что ли? Слушай, ты так рассказываешь – ни черта не разберешь! – рассердился Камень.
Ворон перелетел с ветки на ветку, чтобы оказаться поближе к Камню, но при этом не пачкать лапки в размокшей от дождей земле.
– Вот как ты есть философ, а не романтик, так ничего в людях и не понимаешь. По-твоему, если секс – значит, любовь, а если любовь – так непременно чтобы жениться. Это только в твоей философии все так ладно да гладко получается, а жизнь – она сложнее и многообразнее, – важно заявил он. – У людей секс вообще не всегда связан с любовью, это разные вещи, а любовь не всегда связана с браком, это тоже разное. Олег мою Любу хочет как самец, понимаешь? Он горит весь, пылает, умирает – до того она ему нравится. Спать с ней он хочет, что есть, то есть, а связывать себя брачными узами он вовсе и не торопится. Он еще не нагулялся. В общем, для тебя это сложно, ты не вникай, ты слушай, чего я тебе рассказываю.
– Нет, погоди, – остановил его Камень. – Как это – не вникай? А Люба? Она Олега этого любит или нет?
– Да ну нет же! – Ворон начал раздражаться. – Она любит не Олега, а то ощущение себя женщиной, которое он ей дарит. С Родиславом у нее такого ощущения не было, они просто с детства дружили себе, дружили, дружили, потом случайно переспали, вроде все получилось неплохо, так чего ж не пожениться? Вот и поженились. Они в том возрасте про настоящий секс вообще ничего не знали, думали: так, как у них, все и должно быть. Потом, с годами, Родислав кое-чего понял, пока с секретаршами развлекался, а Люба-то вообще ничего не понимала, пока Олега не встретила. Между прочим, если хочешь знать, Олег не очень хороший любовник.
– А ты откуда знаешь? Ты же не подсматриваешь. – Камень прищурился и недоверчиво глянул на друга. – И слышать ты ничего не мог, Люба о таких вещах никому рассказывать не стала бы.
– Я и не подсматриваю. – Ворон смущенно потупился. – Но уши-то у меня есть. И заткнуть мне их нечем, пальцев нет. Я отворачиваюсь, чтобы ничего не видеть, и жду, когда они наиграются и разговаривать начнут. Вот и слышу.
– И что же ты слышишь?
– А то и слышу, что Олег за пять минут сгорает, как фитилек. Родислав-то горит долго, со вкусом, а этот – фьюить! И готово. Никакого сравнения он с Родиславом не выдерживает. Да Любе от него этого и не надо, ей надо, чтобы смотрел, как Олег, чтобы дрожал весь, чтобы хотел. А это он ей предоставляет в изобилии. Он душу ей тешит, а не тело, понял, наконец?
– Вот теперь понял. Можешь же объяснять, когда хочешь. А кстати, ты что-то про Аэллу забыл, а про Андрея Бегорского я вообще уж и не припомню, когда ты рассказывал.
– А я знал, что ты спросишь, знал, знал! – Ворон запрыгал на ветке, отчего на Камня посыпались мелкие холодные капли. – Я специально ничего не говорил, потому что Ветра пока нет, хотел при нем рассказать. Но если ты настаиваешь…
– Я настаиваю, – строго велел Камень. – Я требую полноты информации. Ветер наш пока еще прилетит! У него Кубок мира по биатлону, а это долгая песня, там же несколько этапов. И вообще, кроме биатлона, есть еще масса всяких видов спорта, где Ветру можно разгуляться, так что он неизвестно когда появится.
– Ну, тогда слушай. – Ворон принял вид таинственный и заговорщический. – Аэлла, оказывается, периодически звонит Андрею и приглашает в гости. Представляешь?
– Ну и что? – удивился Камень. – Они друг друга с детства знают. Что в этом такого?
– Ой, лопух ты замшелый, ой, валун ты неотесанный, – запричитал Ворон. – Ты что, не слышишь, что я тебе говорю? Аэлла звонит Андрею и приглашает в гости.
– Да все я слышу. Я только не понимаю, что тут особенного.
– Ты что же думаешь, она его чай пить приглашает?
– А что, коньяк?
– Вот дурень, ну дурень же ты, Каменюка, каких свет не видел! Она его в койку приглашает! Понял?
– Не может быть!
Камень вытаращил глаза и уставился на Ворона.
– Ты меня разыгрываешь?
– Да больно надо! Вот как бог свят, век воли не видать. Значит, слушай сюда: как только у Аэллы заканчивается очередной роман, она немедленно звонит Андрею и говорит, что у нее плохое настроение и ей хочется развеяться. Андрей приезжает и развеивает ее. И все. Никаких встреч, никаких романтических отношений, он ей цветов не дарит и подарки не делает. И слов, соответственно, ласковых не говорит.
– Ничего не понимаю, – Камень наморщил лоб. – Это у людей как называется? Любовь? Секс? Похоть? Я и слова-то подобрать не могу к тому, что ты рассказал.
– Это называется «общение в форме секса».
– Не слыхал про такое. Ни в одной книжке про это не написано.
– Еще бы! Это я сам придумал в ходе многолетних наблюдений за человеческими особями. У них есть общение в форме разговора, в вербальном, так сказать, виде, есть общение в форме совместных занятий, например пение в хоре, туризм, рыбалка, охота, а есть общение в форме секса, когда люди занимаются сексом не потому, что у них гормон играет и им надо физиологическую нужду справить, а потому, что они так общаются. Аэлле, например, нужно после каждого разрыва с любовником почувствовать, что она еще ого-го, что есть еще мужики, которые ее хотят и прибегают к ней по первому зову, по первому свистку. Для этого у нее есть Андрей Бегорский, который никогда не отказывается, с удовольствием приезжает и демонстрирует ей, что она ого-го и ее хотят.
– А ему-то это зачем надо? Он ее действительно хочет или он тоже общается?
– Ну, он ее с юности хочет, это ни для кого не секрет, в том числе и для самой Аэллы Константиновны. Но тогда, в юные годы, он понимал, что Аэлла для него недосягаема, и терпеливо ждал. Помнишь, он как-то сказал: сама прибежит, никуда не денется. И действительно, сама прибежала. Внешне, конечно, это выглядит так, что он к ней прибегает, а не она к нему, но поскольку она его зовет, то фактически получается, что Андрей был прав. Прибежала, никуда не делась. У Андрея бурная личная жизнь, женщины за ним табунами бегают, о женитьбе он и не думает пока, вернее, думает, но все никак не найдет такую, на которой захотел бы жениться. А если б нашел, так хоть завтра в загс, он за свою свободу не держится. И детей он хочет. Так вот, когда Аэлла его зовет, он с удовольствием приезжает, немедленно укладывает ее в постель, а потом они мирно попивают винцо и беседуют о жизни. Ой, ты бы слышал, как Андрей с ней разговаривает! Если бы он в юности посмел так с ней разговаривать, она бы его на километр к себе не подпустила. Подшучивает над ней, чуть ли не издевается, а она все терпит.
– Почему?
– Ну а как же? Если не будет терпеть, если выгонит его, то кто же ей в следующий раз будет доказывать, что она ого-го? Бегорский ведь до сих пор единственный, кому она спускает с рук, что он называет ее Алкой, а не Аэллой. Ни одному человеку не позволяет, а ему разрешает. Морщится, но терпит.
– И часто ее любовники бросают?
– Аэллу-то? Да регулярно. И знаешь, в чем парадокс? И красивая она, и яркая, и богатая, и знаменитая, а ведь ни одного своего мужика она сама не бросила. Все ее бросают, что мужья, что любовники. Интересно, правда?
– Да, любопытный феномен, – не мог не согласиться Камень. – А почему?
– Да кто ж его знает! Я за Аэллой не слежу в подробностях, не она же у нас главная героиня. Так, по случаю залетаю на нее глянуть или вижу, когда она в гости к Любе с очередными подарками приходит. Я тебе голые факты докладываю, а в причинах ковыряться у меня возможностей нету, я ж не могу разорваться – и за Любой с Родиславом смотреть, и за Аэллой, и за Андреем. Вот если бы они постоянно вместе тусовались – тогда другое дело.
«Ничего, – подумал Камень. – Спрошу у Змея, он наверняка все знает, а если и не знает, то сползает посмотрит». А вслух произнес:
– Тогда давай про Любу с Родиславом.
* * *
Люба возвращалась домой от Олега на метро. Она почти сразу, после нескольких первых недель, отказалась от того, чтобы оставаться у него на ночь, и договаривалась с Родиславом, что он не будет задерживаться на работе, а она вернется часов в одиннадцать. Если дети или родители будут спрашивать – она у подруги. Ей не нравилось ночевать у Олега, она не видела в этом никакого смысла, потому что сексуальная составляющая этих встреч не требовала так много времени, а больше делать вместе им было нечего. После первого месяца угара Люба обнаружила, что ее любовник глуповат, мало читал, и разговаривать с ним было не о чем. Ну, можно было посплетничать о сотрудниках планово-экономического отдела или отдела снабжения, но ведь этим можно заняться и на работе, в курилке, например, или в столовой во время обеда, можно было обсудить посмотренную по телевизору передачу, но ведь для этого надо было как минимум вместе посмотреть телевизор. Иногда они это делали, но каждый раз Люба ловила себя на мысли о том, что рисковать спокойствием детей и родителей ради того, чтобы просидеть час или два у экрана в чужой квартире, это такая глупость, что даже страшно становится. Телевизор можно смотреть и дома, вместе с мужем и детьми. Что ей давали эти встречи? Ничего, кроме удовлетворенного самолюбия. Но и это немало.
Во всяком случае, на ночь оставаться она перестала. Перед выходом из квартиры Олега она, как обычно, позвонила домой, узнала, все ли в порядке, и сказала, что через час приедет. Первую половину пути домой Люба проделала в приподнятом настроении, которое всегда охватывало ее при виде восторженных и жадно горящих глаз Олега и которое держалось довольно долго, если удавалось правильно уловить момент и вовремя уйти, не дожидаясь, пока его общество наскучит ей и начнет тяготить. На середине пути, однако, ее охватила неясная тревога, которая непонятно откуда взялась и так и не отпустила до самого конца, пока она не вошла в свою квартиру. Родислав встретил ее не в домашнем спортивном костюме, а полностью одетый. «Он хочет поехать к Лизе, – подумала Люба и удивилась тому, что ревность так и не оставила ее. Несмотря на договор и его джентльменское соблюдение, несмотря на Олега, несмотря ни на что – ей было неприятно. – В самом деле, зачем ему терять целую ночь, если я уже дома, а дети спят. Имеет право».
– Уходишь? – спросила она как можно равнодушнее.
– Люба, мама в больнице, – срывающимся голосом сказал он.
– Клара Степановна? Что с ней?!
– Твоя мама. Ее увезла «Скорая». Николай Дмитриевич поехал с ней. Ты не раздевайся, я уже вызвал такси, сейчас мы тоже поедем.
Люба почувствовала, как подгибаются ноги.
– Что с ней? – с трудом двигая губами, спросила она.
– Врачи со «Скорой» сказали, что точно можно будет сказать только в больнице, но по всей симптоматике похоже на большой камень в желчном пузыре. Если это действительно так и если камень сдвинулся, то необходима экстренная операция.
– А как же дети? – беспомощно пролепетала она.
– Коля уже достаточно взрослый, чтобы побыть с Лелькой. Я его разбудил, все объяснил, и он пообещал, что будет караулить сестру, чтобы она не испугалась, что нас с тобой нет дома. Пойдем.
Такси уже стояло у подъезда. Они уселись рядом на заднее сиденье, и Люба знакомым жестом взяла Родислава за руку, как привыкла делать с давних пор в минуты волнения, напряжения или тревоги. Взяла – и тут же собралась отдернуть. Теперь они чужие, теперь они только делают вид на людях, что по-прежнему близки, а здесь, в темноте салона, за спиной у незнакомого таксиста, притворяться незачем. Но Родислав крепко ухватил ее руку и не отпускал всю дорогу до больницы.
– Я совершенно растерялась, – тихонько призналась ему Люба. – Помнишь, когда-то давно я тебе говорила, что, если бы с моим папой случилась беда, я бы растерялась, а ты пришел бы мне на помощь и сделал все как надо.
– Помню.
– Ты мне тогда не поверил.
– Это правда, – он негромко рассмеялся, – я тебе не поверил. Хотя поверить очень хотелось. Ты была так убедительна!
– Теперь ты видишь, что я была права. Ты и машину вызвал, и Колю организовал, а я к месту приросла и собралась в обморок падать. Спасибо тебе.
В ответ он только сильнее сжал ее ладонь.
У ворот, ведущих на территорию больницы, стояла служебная машина генерала Головина. Люба подошла к водителю.
– Здравствуй, Женя. Папа не выходил?
– Нет, только позвонил в гараж, вызвал меня и передал, чтобы я приехал и ждал. Вот жду. А что случилось? С Николаем Дмитриевичем что-то?
– Нет, с мамой.
Они долго плутали по пустым коридорам, пока не обнаружили сидящего на обитой дерматином скамейке Любиного отца.
– Ну что? – кинулась к нему Люба.
– Ничего хорошего, – сквозь зубы процедил Николай Дмитриевич. – Камень пошел. Готовятся делать операцию.
– Прямо сейчас?
– Говорят, ждать нельзя. У мамы, оказывается, давно уже болело, но она терпела, ничего мне не говорила. А сегодня от боли сознание потеряла. И температура у нее под сорок. Она с этой температурой четыре дня ходила.
Внутри у Любы все тряслось, но слез не было. Был только ужас, леденящий и одновременно обжигающий. Она присела рядом с отцом, положила голову ему на плечо.
– Папа, я вызову Тамару.
– Не смей, – негромко, но твердо и зло произнес Головин.
– Надо, чтобы она приехала.
– Не смей, – повторил он.
– Но это не по-человечески, папа! Тамара – мамина дочь. Пусть ты не считаешь ее своей дочерью, это твое право, но маминой дочерью она осталась. Пусть она приедет, папа, пожалуйста, она имеет право быть рядом с мамой в такой момент.
– Я сказал – нет. И никакого «такого» момента тоже нет, маме сейчас сделают операцию, она поправится, и все будет в порядке. Без желчного пузыря люди прекрасно живут долгие годы.
Но Люба знала, что все равно вызовет сестру. Не может не вызвать. Тамара ей не простит. И мама тоже не простит.
К ним вышел врач, молодой, худощавый, в высокой докторской шапочке.
– Николай Дмитриевич, я не советую вам ждать здесь, подготовка к операции и сама операция займут много времени. Уже очень поздно. Поезжайте домой.
– Я останусь, – жестким генеральским голосом ответил Головин. – Это моя дочь и ее муж. Мы будем ждать здесь.
– Воля ваша, – вздохнул хирург.
Родислав пошел за ним следом, и Люба видела, как они остановились и о чем-то разговаривали несколько минут. Потом Родислав вернулся.
– Николай Дмитриевич, разрешите мне воспользоваться вашей машиной, – попросил он. – Я из дому без сигарет выскочил. А нам еще долго ждать…
– Где ж ты сигареты в такое время найдешь? – вздернул брови Головин. – Все магазины и киоски давно закрыты, рестораны тоже, они работают только до одиннадцати.
– Я до «Интуриста» доеду, там до часу ночи открыто.
– Ну поезжай, – пожал плечами генерал.
Люба отчетливо помнила, как Родислав дома положил в карман начатую пачку «Столичных», потом взял еще одну, нераспечатанную, но промолчала. Может быть, ему нужно позвонить из автомата Лизе, возможно, он договорился с ней, пообещал приехать, она ждет, а тут такое…
Родислав уехал. Отец тяжело молчал, ничего не говорил, и Люба сидела рядом и с нетерпением ждала мужа. Ей казалось, что, как только он появится, немедленно начнет что-нибудь происходить, забегают врачи, медсестры, маму будут оперировать, и уже совсем скоро выйдет усталый молодой хирург и улыбнется им: дескать, все в порядке, операция прошла успешно, поезжайте домой, а завтра привезите то-то и то-то.
Минуты тянулись, отец молчал, и ничего не происходило. В больничном коридоре, ведущем в операционную, стояла гнетущая тишина.
Наконец появился Родислав.
– Ничего нового, – уныло сказала ему Люба. – Ждем.
– Давай выйдем на улицу, я покурю, а ты со мной постоишь, – предложил он.
Люба послушно поднялась со скамейки, успев, несмотря на страх, удивиться: ведь Родислав только что пришел с улицы, неужели не мог покурить на крылечке один? Или ему нужно сказать ей что-то очень важное. «Наверное, хочет отпроситься к Лизе, – с неожиданной неприязнью подумала она. – В самом деле, чего ему тут с нами сидеть, когда можно поехать к любовнице и с приятностью провести время. Сейчас будет просить, чтобы я прикрыла его перед папой, чтобы придумала какое-нибудь вранье, например что он вернулся домой к детям. Он собирается бросить меня даже в такой момент».
На крыльце больничного корпуса Родислав достал сигареты, закурил. Люба напряженно ждала, когда он заговорит.
– Любаша, я говорил с врачом. Он папе не сказал всей правды. Положение очень тяжелое. Мама без сознания, и кроме того, у нее плохая кардиограмма, она может не выдержать общего наркоза. Но оперировать надо обязательно и срочно. Врач сказал мне, что надо надеяться на лучшее, но готовиться к худшему. Я взял на себя смелость вызвать Тамару.
– Как?! Когда ты успел?
– Я съездил на Центральный телеграф и позвонил. Если что, Женя подтвердит папе, что я был в «Интуристе», это рядом, Женька и не заметил, что я на телеграф бегал. Тамара сказала, что прилетит первым же рейсом.
– Папа ее убьет, – пробормотала Люба. – Будет страшный скандал.
– Любаша, разве об этом надо сейчас думать? Сейчас надо думать о маме, о том, чтобы у нее все обошлось. Если у мамы все будет хорошо, мы с тобой придумаем, как развести Тамару с Николаем Дмитриевичем, чтобы они в палате не столкнулись, ведь мы теперь с тобой мастера по составлению хитрых графиков, правда? – Он весело подмигнул ей и дотронулся до ее плеча.
– А если все будет плохо? – мужественно спросила Люба и сама себе удивилась: как у нее язык повернулся сказать такое?
– Если, не дай бог, все будет плохо, то папе будет уже не до семейных ссор. И тебе, и Тамаре. Но давай надеяться на то, что этого не случится.
* * *
– Я не могу так! – завопил Камень. – Ты что, издеваешься?! Что ты тянешь кота за хвост? Там человек между жизнью и смертью, а ты мне какие-то разговоры на крылечке пересказываешь! Говори быстро, чем дело кончилось. Ведь все обошлось, правда? Скажи, что все обошлось!
– Я, между прочим, ничего зря не пересказываю, – обиделся Ворон. – Я хочу тебе, идиоту неотесанному, показать, что твой Родислав вполне приличный человек и, когда надо, ведет себя достойно. Он неглупый и незлой. Тебе, дураку старому, должно быть приятно это слышать, а ты капризничаешь. И вообще, не дави на меня, у меня тоже сердце есть и нервы, и они не каменные и не железные.
– Ка-ак? – охнул Камень. – Значит, все плохо?
Ворон молча кивнул и издал странный звук, похожий на всхлип.
– Как же так? Почему? – теребил его Камень. – У мамы Зины сердце не выдержало?
– Да нет, не в этом дело. Врачи очень хорошие попались, они и с диагнозом не ошиблись, и с сердцем все правильно сделали, вызвали на операцию кардиолога и самого лучшего реаниматолога. Желчный пузырь удалили, а у Зинаиды тромб оторвался и закупорил артерию. У нее, оказывается, давным-давно был тромбофлебит, а она и не знала. Она же к врачам ходить не любила, здоровьем своим не занималась вообще. Мужу в молодости про мигрень впаривала, а настоящие болезни не лечила. Вот такая грустная история.
– А Тамара? Успела она приехать?
Ворон отрицательно помотал головой.
– Не успела. Она прилетела первым же самолетом, но все уже было кончено. Ой, как она убивалась! Ты себе представить не можешь. Даже больше, кажется, чем Люба. Хотя Люба такая скрытная, вся в себе, ничего наружу не выставляет, ничего не показывает… С ней не угадаешь. А Тамара как к Любе домой из аэропорта приехала, так до самых похорон и прорыдала.
– Надо же, – с удивлением заметил Камень, – а мне казалось, что она к матери несколько прохладно относится, с детства ее дурищей называла, курицей безмозглой.
– Не, – Ворон снова мотнул головой, – она ее любила. Хотя обзывала, конечно, по-всякому. Но любила очень сильно. И знаешь что она Любе на похоронах сказала? Я, говорит, всю жизнь буду благодарна маме за то, что она была такой, какой была, и в детстве обращалась со мной так, как обращалась. Потому что это заставило меня научиться сопротивляться, и эта наука мне очень пригодилась в жизни. Я перестала бояться неудач, я никогда не боялась критики, потому что с детства привыкла к тому, что меня шпыняют и считают уродом. И если бы я не стала такой, какой стала, моя жизнь не сложилась бы так, как она в конце концов сложилась. А сложилась она очень и очень счастливо. У меня есть любимая работа, которая у меня хорошо получается, и есть любимый человек, который тоже меня любит. Больше для счастья мне ничего не нужно. И все это у меня есть только благодаря тому, что мама вырастила меня такой, какой вырастила. Я даже за «оскомылок» ей теперь благодарна, потому что с детства приучалась к оскорблениям, и теперь меня ничто не берет. И так горько плачу я потому, что поняла это только сейчас. Если бы поняла хоть чуть-чуть раньше, я бы обязательно маме это сказала. А теперь она так никогда и не узнает, что я все поняла и очень ей благодарна.
– А генерал наш как себя вел?
– Ты насчет Тамары интересуешься?
– Ну да. Ясно, что он по жене горевал, все-таки сколько они вместе прожили-то? С сорок третьего по семьдесят восьмой – это выходит тридцать пять лет, не кот начхал. А вот с Тамарой-то как?
– Никак. Он делал вид, что не замечает ее. Не разговаривал с ней, не обращался, а когда она к нему обращалась – не откликался. На похоронах это было как-то незаметно, там никто особо друг с другом не общался, а на поминках он уж постарался, чтобы никому ничего в глаза не бросалось. Ты знаешь, что он сделал, этот генерал? Ни в жисть не догадаешься! Он попросил Любу, чтобы та посадила Тамару на другом конце стола, тогда незаметно будет, что он с ней не разговаривает. В общем, ужас! Вот ведь характер, а? Такой день, такое горе, а он помнит, что выгнал Тамару из дому и что она теперь ему не дочь. Другой на его месте примирился бы, обнялся бы с дочерью, расцеловался, простил, а этот – нет. Кремень.