003
ОтложитьЧитал
– Разумеется.
Глава 3
– Нат! Отлично выглядишь! Моряк вернулся домой из дальнего плавания. В отличной форме, больше двадцати пяти не дашь! – Доминик Тренч вышел из-за директорского стола и трясет мою ладонь обеими руками. – Вот он, результат занятий фитнесом. Прю в тонусе?
– Старается, Дом. А как Рэйчел?
– Отлично. Я счастливейший из мужчин. Ты должен с ней увидеться. Вместе с Прю. Устроим-ка мы ужин вчетвером. Вы будете от нее без ума.
Рэйчел. Первая среди равных, важная шишка в партии тори, вторая жена, недавно в браке.
– А как дети? – спрашиваю осторожно. От милейшей первой жены у него двое детей.
– Лучше не бывает. Сара учится на отлично в школе Южного Хэмпстеда. Впереди маячит Оксфорд.
– А Сэмми?
– Переходный возраст. Скоро из него выйдет и последует за старшей сестрой.
– Ну а Табби, если можно спросить? – Табита его первая жена. Когда он от нее ушел, она была на грани нервного срыва.
– Держится достойно. Насколько мне известно, в ее жизни никто не появился, но надежды не теряем.
Сдается мне, что такой Дом присутствует в жизни каждого человека: мужчина, именно мужчина, который отводит тебя в сторонку, объявляет своим лучшим другом, посвящает в свою личную жизнь, о которой ты предпочел бы ничего не знать, спрашивает твоего совета и, не дождавшись ответа, клянется именно так и поступить, а завтра пускает тебя под нож. Пять лет назад, в Будапеште, ему было под тридцать, и сейчас на вид столько же: этакий лощеный крупье, рубашка в полосочку, желтые подтяжки, больше впору парню помоложе, белые манжеты, золотые запонки и улыбочка на все случаи жизни. Все та же раздражающая привычка: сложив перед собой пальцы умильным домиком, откинуться на спинку стула и одарить тебя рассудительной улыбкой.
◾
– Мои поздравления, Дом, – говорю я, показывая на кресла для высокого начальства и керамический кофейный столик для третьего уровня и выше.
– Спасибо, Нат. Ты очень любезен. Это застигло меня врасплох, но если зовут, надо идти. Кофе? Чай?
– Кофе, пожалуйста.
– Молоко? Сахар? Молоко соя, кстати.
– Без сои. Просто черный. Спасибо.
Почему не сказать «соевое»? Или «соя» – это такая модная версия? Он просовывает голову за дверь из рифленого стекла, перебрасывается несколькими репликами с Вив и принимает прежнее положение.
– В Лондонском управлении все по-старому? – интересуюсь я как бы между прочим, помня, как Брин Джордан однажды при мне назвал эту службу приютом для потерявшихся собак.
– Да, Нат. Все по-старому.
– Значит, все базирующиеся в Лондоне отделения номинально находятся под твоим командованием.
– Не только в Лондоне. В Великобритании. За исключением Северной Ирландии. И при этом, что приятно, мы сохраняем свою автономность.
– Автономность только административную? Или оперативную тоже?
– В каком смысле, Нат? – Он хмурится, как будто я вышел за рамки приличия.
– Ты можешь как глава Лондонского управления проводить собственные операции?
– Тут границы размыты, Нат. На сегодняшний день любая операция, предложенная местным отделением, теоретически должна быть утверждена соответствующим региональным управлением. С чем я борюсь по сей день.
Он улыбается мне. Я улыбаюсь ему. Схватка началась. Мы синхронно отпиваем свой кофе без сои и ставим чашки на блюдца. Сейчас он со мной поделится ненужными подробностями своей интимной близости с новой женой? Или объяснит, почему я здесь? Нет, еще не время. Для начала надо перетереть былое: наши общие агенты, я был их куратором, а он моим никчемным начальником. Первым в его списке значится Полоний из «шекспировского круга». Несколько месяцев назад, будучи по делам в Лиссабоне, я навестил старика Полония в Алгарве, в его доме рядом с пустующим полем для гольфа. Дом, где каждое слово отзывается эхом, был приобретен для него Конторой по условиям выхода на пенсию.
– У него все хорошо, Дом, – заверяю я от души. – Никаких проблем с новым именем. Уже отошел после смерти жены. Я бы сказал, все нормально.
– В твоих словах, Нат, слышится «но», – говорит он мне с упреком.
– Вообще-то мы обещали ему британский паспорт, если ты помнишь, Дом. Похоже, в суете после твоего возвращения в Лондон об этом как-то подзабыли.
– Завтра же этим займусь. – В доказательство Дом делает себе пометку в блокноте.
– А еще он немного расстроен тем, что его дочь не попала в Оксбридж[2]. Все, что от нас требовалось, считает он, это маленький толчок, которого мы не сделали. Или ты не сделал. Так, во всяком случае, ему кажется.
Дом никогда не выглядит виноватым. Обычно он выбирает между «я оскорблен» и «я тут ни при чем». Сейчас останавливается на первом.
– Каждый университет принимает свое решение, Нат, – устало говорит он. – Многие думают, что они единое целое, но это не так. Люди ходят от одного к другому с протянутой рукой. Я прослежу. – Следует очередная пометка в блокноте.
Вторая в его списке Далила, колоритная венгерка, за семьдесят, член парламента, которая предпочла русскому рублю британский фунт еще до его падения.
– Далила в отличной форме, Дом, просто в отличной. Узнав, что мне на смену пришла женщина, сочла это перебором. Пока, говорит, вы меня «вели», мне казалось, что любовь ждет меня за углом.
Дом осклабился и передернул плечами, помня о ее многочисленных любовниках, однако удержался от смеха. Глотнул еще кофе. Поставил чашку на блюдце.
– Нат. – В голосе звучит нотка обиды.
– Что, Дом?
– Я правда считаю, для тебя это было бы по-настоящему яркой вспышкой.
– Это еще почему, Дом?
– Господи! Я тебе предлагаю золотую возможность своими руками реорганизовать внешнее русское отделение, которое слишком долго находилось в тени. С твоим опытом ты это сделаешь за какие-нибудь полгода. Вот оно, творчество, оперативный простор и твой конек. Чего еще можно желать в такой период жизни?
– Что-то я тебя не понимаю, Дом.
– Не понимаешь?
– Нет.
– Хочешь сказать, тебя не ввели в курс дела?
– Они сказали, чтобы я пришел поговорить с тобой. Я пришел. Вот, собственно, и всё.
– То есть ты не в курсе? О господи. Иногда я себя спрашиваю, каким местом они там думают, в отделе кадров. Ты говорил с Мойрой?
– Может, она посчитала, что будет лучше, если я это услышу от тебя, Дом. Ты, кажется, что-то сказал про внешнее русское отделение, которое слишком долго находилось в тени. Если речь идет о Гавани, то это не внешнее отделение, а мертвая подстанция под эгидой Лондонского управления, мусорная свалка для перемещенных дезертиров, которым уже грош цена, и средней руки информаторов, покатившихся по наклонной плоскости. Казначейство вроде как собиралось его ликвидировать, да, видно, запамятовало. И вот это ты мне всерьез предлагаешь?
– Гавань – далеко не свалка, Нат. По моим меркам. Да, там найдется пара служак, из которых песок сыплется, согласен. И есть источники, которые пока себя не реализовали. Но есть и первоклассный материал для того, кто знает, где искать. И очень даже возможно, – словно вдруг вспомнил, – сделать себе имя в Гавани и заслужить повышение в Русский отдел.
– А сам ты, случайно, не рассматриваешь такую перспективу, Дом? – спрашиваю я.
– Какую, старина?
– Карьерный рост в Русский отдел. За счет Гавани.
Он хмурится и неодобрительно надувает губы. Я вижу его насквозь. Должность в Русском отделе – желательно во главе оного – мечта его жизни. Но не потому, что он знает эту область, обладает опытом или говорит по-русски. Ни первого, ни второго, ни третьего. Обычный городской парень без всяких лингвистических способностей, вскочил в уходящий поезд, а зачем его вообще взяли, он и сам, я думаю, не понимает.
– Ежели, Дом, ты всерьез об этом подумываешь, то я готов совершить такое путешествие с тобой за компанию, коли не возражаешь. – Я его поддавливаю, то ли игриво, с издевочкой, то ли сердито, сам не знаю. – А может, ты собираешься отодрать наклеечки с моих отчетов и присобачить их на свой собственный, как ты это сделал в Будапеште? Просто спрашиваю.
Он обдумывает мои слова, то есть сначала разглядывает меня поверх сложенных домиком пальцев, потом устремляет взор куда-то мимо и снова переводит на меня, словно желая убедиться, что я еще здесь.
– Вот мое предложение, Нат, в качестве главы Лондонского управления. Хочешь – соглашайся, не хочешь – не надо. Я официально предлагаю тебе занять место Джайлса Уокфорда в качестве главы подстанции Гавань. Пока я являюсь твоим временным начальником, ты находишься в моем распоряжении. К тебе переходят агенты Джайлса и все подотчетные средства. А также представительские расходы или что там от них осталось. Я бы тебе советовал хвататься обеими руками, а отпуск продолжить как-нибудь в другой раз. Что скажешь?
– Не получается, Дом.
– Это еще почему?
– Я должен переговорить с Прю.
– И когда ты с ней переговоришь?
– Наша дочь Стефани скоро отмечает свое девятнадцатилетие. Я обещал свозить ее и Прю на недельку покататься на горных лыжах, прежде чем она вернется в Бристольский университет.
Он подается вперед и с театральной озабоченностью заглядывает в настенный календарь:
– Когда, говоришь?
– У нее начинается второй семестр.
– Я спрашиваю, когда вы уезжаете на каникулы?
– Суббота, пять утра, со станции «Станстед», если ты хочешь к нам присоединиться.
– Предположим, вы с Прю переговорите и придете к положительному решению. А я попробую удержать Джайлса на месте еще на недельку, если, конечно, он не пожелает упорхнуть раньше времени. Ты будешь доволен или нет?
Хороший вопрос. Буду ли я доволен? Я остаюсь в Конторе, работаю с прицелом на Россию, пусть даже питаюсь объедками с его стола.
А вот будет ли довольна Прю?
◾
Сегодняшняя Прю – это уже не та преданная жена «конторщика» двадцатилетней давности. Хотя по-прежнему бескорыстная и прямая. Такая же веселая, когда позволяет себе расслабиться. И готовая служить на благо миру, но только не секретной службе. Отличный адвокат среднего ранга. А когда-то она прошла курсы противодействия средствам наблюдения, аварийной сигнализации и использования конспиративных почтовых ящиков для передачи спецматериалов, а также сопровождала меня в Москву. В течение четырнадцати напряженных месяцев мы вместе боролись с постоянным стрессом, зная, что наши самые интимные разговоры прослушиваются, просматриваются и анализируются на предмет проявлений человеческой слабости или несоблюдения правил безопасности. Под чутким руководством главы отдела – того самого Брина Джордана, которого спешно призвали на заседания обеспокоенного конклава наших партнеров-разведчиков в Вашингтоне, – она исполняла свою роль в срежиссированных сценках из супружеской жизни, призванных обмануть вражеских перехватчиков.
Но во время нашего второго пребывания в Москве Прю забеременела, а с этим пришло резкое разочарование в Конторе. Всю жизнь заниматься обманом… у нее пропало такое желание, если оно вообще когда-то было. А еще она не желала, чтобы ребенок родился на чужой земле. И мы вернулись в Англию. Может, после родов передумает, сказал я себе. Но я плохо знал свою жену. В день, когда родилась Стефани, отец Прю умер от инфаркта. Благодаря его завещанию она тут же выкупила викторианский дом в Баттерси с большим садом и яблоней. Знак был дан более чем красноречивый: «Теперь я живу здесь!» Наша дочь Стеф, как мы ее вскоре окрестили, не станет дипломатическим ребенком, каких мы много видим вокруг – брошенных на нянек, таскаемых за родителями из страны в страну, перебрасываемых из одной школы в другую. Она займет свое законное место в обществе и будет ходить исключительно в государственную школу, никаких тебе частных заведений или пансионов.
И чем же теперь займется Прю? Продолжит то, что бросила. Станет юристом по защите прав человека, защитницей угнетенных. Но ее решение не означало внезапного разрыва. Она разделяла мою любовь к королеве, родной стране и родной службе. Я разделял ее любовь к закону и справедливости. Она отдала Конторе что могла, больше не просите. С первых дней нашего брака она была не из тех жен, которые рвутся на рождественскую вечеринку у шефа, или на похороны высокопоставленного коллеги, или на званый вечер для младших сотрудников и их семей. Что до меня, то я никогда не чувствовал себя своим на посиделках с ее коллегами радикальных взглядов.
Но разве мы могли предвидеть, что посткоммунистическая Россия снова, вопреки всем надеждам и ожиданиям, станет недвусмысленной угрозой либеральной демократии во всем мире, а значит, командировки будут следовать одна за другой и я, муж и отец, буду все свое время проводить вне дома?
Но сейчас-то моряк вернулся домой, как любезно выразился Дом. Последние годы стали для нас обоих, а для Прю в особенности, серьезным испытанием, и у нее были все основания рассчитывать на то, что я осел на суше навсегда и начну новую жизнь в «реальном мире», как она повторяла, пожалуй, слишком часто. Мой бывший коллега открыл в Бирмингеме клуб путешествий для детей с физическими недостатками и божился, что никогда еще не был так счастлив. Не говорил ли я раньше, что сам о чем-то таком подумываю?
Глава 4
В оставшиеся дни перед нашим предрассветным отъездом из Станстеда я ради сохранения семейной гармонии изображал, что обдумываю, согласиться ли на эту тоску смертную, которую мне предлагает Контора, или поставить жирную точку, о чем давно говорила Прю. Она терпеливо ждала. А Стеф заявила, что ей без разницы. В ее глазах я среднестатистический бюрократ без шансов чего-то добиться, какие бы усилия ни прилагал. Она меня любила, но немного свысока.
– Давай, браток, смотреть правде в лицо. Они ведь не пошлют нас в Пекин, где ты будешь послом, и не дадут тебе рыцарского звания, правда? – весело обратилась она ко мне во время обсуждения этой темы за ужином. Я, как всегда, стойко принял удар. Дипломат за границей – это, по крайней мере, статус. А возвращаясь на родину, я превращаюсь в серую массу.
Лишь на второй вечер, уже в горах, пока Стеф развлекалась с итальянскими подростками из нашей гостиницы, а мы с Прю тихо наслаждались сырным фондю и парой рюмашек кирша в «Марселе», мною овладело непреодолимое желание раскрыть перед женой карты по поводу поступившего от Конторы предложения – по-настоящему открыться, а не ходить вокруг да около, как я собирался, не сочинять очередную легенду, а рассказать ей все как есть. После всего, что Прю со мной испытала за столько лет, она заслужила хотя бы этого. По ее молчаливой отрешенности нетрудно было догадаться, что она уже поняла, насколько я далек от того, чтобы открыть клуб для детишек-инвалидов, мечтающих о путешествиях.
– Это одна из тех захиревших подстанций, которые почивали на лаврах славных дней холодной войны и с тех пор палец о палец не ударили, – начинаю я мрачно. – Такой мультяшный Микки-Маус, которого от мейнстрима отделяют десятки световых лет, и мне предстоит либо поставить его на ноги, либо поскорей проводить на кладбище.
В тех редких случаях, когда мы с Прю заводим разговор о Конторе, трудно понять, плыву я по течению или против. Поэтому стараюсь опробовать оба варианта.
– Мне казалось, ты всегда говорил, что не стремишься быть начальником, – мягко возражает она. – Ты предпочитал оставаться на вторых ролях, вместо того чтобы бить баклуши и командовать.
– Я бы не сказал, Прю, что это кресло начальника, – заверяю ее осторожно. – Я так и останусь на вторых ролях.
– Тогда в чем проблема? – Ее лицо светлеет. – Брин будет держать тебя на плаву. Ты же всегда восхищался Брином. Мы оба. – Она великодушно забывает на время о своих предубеждениях.
Мы обмениваемся ностальгическими улыбочками, вспоминая наш короткий шпионский медовый месяц в Москве под его бдительным присмотром и чутким руководством.
– Вообще-то Брин не будет моим непосредственным начальником, Прю. Теперь он всероссийский царь. Вставной номер вроде Гавани – это не его уровень.
– И кто же тогда тот счастливчик, который будет отдавать тебе приказы? – интересуется она.
Это уже выходит за пределы моих чистосердечных признаний. Для нее Дом – запретная тема. Она познакомилась с ним, когда приезжала ко мне вместе со Стеф в Будапешт с коротким визитом, и ей хватило одного взгляда на его потерянную жену и детей, чтобы все про него понять.
– Официально меня будет курировать так называемое Лондонское управление, – объясняю я. – А в реальности, если возникнет что-то серьезное, лестница приведет к Брину. Это продлится, только пока я им нужен, Прю. Ни днем больше, – говорю как бы в утешение, но кого я утешаю – ее или себя, – не очень понятно.
Она подцепляет вилочкой фондю, пригубливает винцо, потом добавляет кирша и, таким образом укрепившись, протягивает обе руки и берет в них мои. Догадалась о Доме? Проинтуичила? Она могла бы податься в экстрасенсы. Ее прозрения иногда меня пугают.
– Вот что я тебе скажу, Нат, – следует после небольшого раздумья. – Мне кажется, это твое право – поступай так, как ты считаешь нужным, и гори они все огнем. То же самое я говорю и себе. На этот раз мой черед оплачивать счет, целиком. Вот она, моя беззастенчивая честность. – Эта наша шутка никогда не устаревает.
Позже, уже в постели, на той же счастливой ноте я благодарю ее за великодушие, которое она проявляла все эти годы, а она произносит в ответ всякие теплые слова в мой адрес, пока Стеф отбивает каблуки на танцах (хочется так думать), и тут я делюсь с ней мыслью, что сейчас самый подходящий момент открыть дочери глаза на то, чем занимается ее отец… насколько это позволяет Контора. Пора ей уже все узнать, говорю я, и лучше от меня, чем от кого-то другого. Я мог бы добавить, хотя этого не сделал, что после возвращения в родные пенаты меня все сильнее раздражало ее беспечное высокомерие и еще подростковая привычка терпеть меня как неизбежное домашнее неудобство или, того хуже, плюхаться ко мне на колени, как к этакому старичку-ворчуну, обычно на глазах у своего очередного ухажера. А еще, если уж быть до конца честным, меня раздражало то, что, глядя на достижения Прю, видного юриста в области прав человека, Стеф считала меня неудачником.
Первая реакция матери-адвокатессы – настороженность. И как же я собираюсь открыть ей глаза? С учетом вероятных ограничений. Вообще, каковы они и кто их устанавливает? Контора или я сам? И как я буду отвечать на ее вопросы, если они последуют? Об этом я уже подумал? И уверен ли я в том, что в какой-то момент меня не занесет? Мы оба хорошо знали, насколько непредсказуемы реакции Стеф и что мы с ней легко заводимся. Прецедентов не счесть. Ну и так далее.
Как всегда, предостережения Прю были на редкость здравыми и обоснованными. Подростковый период у Стеф проходил кошмарно, о чем мне даже не надо было напоминать. Мальчики, наркотики, отчаянные перепалки – вроде бы обычные в этом возрасте проблемы, но она превратила их в своего рода искусство. Пока я курсировал между заграничными разведотделами, Прю тратила все свободное время на увещевания учителей и администрации, посещала родительские собрания, штудировала научные книги и газетные статьи, спрашивала совета у разных служб в интернете, как усмирить одержимую дочь, и во всем, естественно, винила себя.
Я делал все от меня зависящее, чтобы разделить эту ношу: прилетал домой на выходные, участвовал в тайных совещаниях с психиатрами, психологами и прочими «ами». Все они сходились на том, что Стеф обладает повышенным интеллектом – кто бы сомневался, – умирает от скуки среди сверстников, отвергает дисциплину как экзистенциальную угрозу и считает учителей невыносимо занудными. Ей нужен вызов, интеллектуальное окружение, отвечающее ее запросам… Вывод, по-моему, до смешного очевидный, но только не для Прю, которая, в отличие от меня, излишне доверяет мнению экспертов.
Но вот наконец Стеф получила достойное интеллектуальное окружение в Бристольском университете, факультет математики и философии. Впереди у нее второй семестр.
– Что ж, расскажи ей.
– А тебе, дорогая, не кажется, что у тебя это лучше получится? – предлагаю я Прю, семейному оракулу, поддавшись минутной слабости.
– Нет, дорогой. Раз уж ты принял решение, лучше ей это услышать от тебя. Только помни, что ты легко срываешься. И пожалуйста, без самоунижения. Ее это выводит из себя.
◾
Внимательно изучив возможные локации (примерно так же я оцениваю риски сближения с потенциальным источником информации), я решил, что идеальным и самым естественным местом будет нечасто используемый горнолыжный подъемник для слаломистов на северном склоне неподалеку от деревушки Гран-Террен. Подъемник старого образца – наземный, с Т-образной перекладиной. Едешь рядышком, встречаться взглядами необязательно, никто тебя не услышит – слева сосновая роща, справа крутой склон прямо до равнины. Потом крутой спуск к началу подъемника (он тут один) – быстро, с темы соскочить не успеваешь. Плюс наверху обязательная отсечка, так что все вопросы уже на следующем подъеме.
Сверкающее зимнее утро, идеальный снежный покров. Прю, сославшись на несуществующие проблемы с животом, устроила себе шопинг. Стеф всю ночь прогуляла с молодыми итальянцами, но, похоже, силы еще остались, и она рада провести время с родным папочкой. Понятно, что, углубляясь в детали своего темного прошлого, я не могу выходить за рамки того, что никогда не был настоящим дипломатом, а только делал вид, вот почему мне не светили рыцарское звание и должность посла в Пекине, и теперь, когда я дома, пусть наконец с этим от меня отстанет, а то уже действует мне на нервы.
Я бы хотел ей рассказать, почему не позвонил в день ее четырнадцатилетия, так как знаю, что осталась заноза. Я бы хотел ей объяснить, что сидел на эстонско-русской границе в сугробе и молился, чтобы мой агент сумел проскочить мимо погранцов, спрятавшись под дровами. Я бы хотел ей описать, что мы с ее матерью испытывали в нашем посольстве в Москве под неусыпным наблюдением Конторы. Десять дней могло уйти только на то, чтобы бросить в потайной почтовый ящик секретную информацию или, наоборот, забрать ее оттуда; один неверный шаг – и твоего агента, скорее всего, ждет мучительная смерть. Но Прю твердо сказала, что московский тур – это часть ее личной жизни, к которой она не желает возвращаться, и со свойственной ей прямотой добавила:
– И вряд ли ей так уж необходимо знать о том, что мы трахались перед скрытыми русскими камерами, дорогой.
Это когда мы наслаждались вновь обретенной половой жизнью.
◾
Мы со Стеф хватаемся за перекладину – и поехали. Первый раз поднимаясь на вершину, мы болтаем о моем возвращении домой и о том, как плохо я знаю собственную страну, которой прослужил полжизни, так что, как ты понимаешь, Стеф, мне еще о многом предстоит узнать и ко многому привыкнуть.
– То есть больше никакой шикарной выпивки из дьюти-фри, когда мы приезжаем к тебе в гости! – взвывает она, и папа с дочкой смеются от души.
Но вот мы отцепились и помчались вниз по трассе, Стеф впереди. Задан отличный мягкий старт для предстоящего разговора.
«Служить своей стране почетно в любом качестве, дорогой, – звучат в ушах слова Прю. – У нас с тобой могут быть разные взгляды на патриотизм, а для Стеф это проклятие человечества, уступающее только религии. И постарайся не шутить. Юмор в серьезные моменты – ей в этом видится уход от разговора».
Мы ухватились за перекладину и снова едем наверх. Итак. Без шуток, без самоунижения, без извинений. Короткий отчет, который мы набросали вместе с Прю, без всяких отступлений. Глядя прямо перед собой, я беру серьезный, но не напыщенный тон:
– Стеф, мы с твоей матерью считаем: пришло время, чтобы ты кое-что про меня узнала.
– Я незаконнорожденная, – с готовностью подхватывает она.
– Нет. Я – шпион.
Она тоже глядит перед собой. Не так хотел я начать. Ладно. Я рассказываю по намеченному сценарию, она слушает. Без визуального контакта, а значит, без давления. Коротко, спокойно. Ну вот, Стеф, теперь ты все знаешь. Мою жизнь сопровождала вынужденная ложь. Это все, о чем мне позволено тебе рассказать. Я могу казаться неудачником, но на своей службе я добился определенного статуса. Она молчит. Достигнув вершины, мы слезаем. И снова спускаемся по склону. Она ездит быстрее, ну или ей нравится так думать, и я позволяю ей обогнать меня. Внизу у подъемника мы встречаемся.
Мы стоим в очереди, Стеф в мою сторону не смотрит, но меня это не беспокоит. Она живет в своем мире. Теперь она знает, что я тоже живу в своем мире, и это не какая-то там живодерня для низколетящих пташек Форин-офиса. Стеф стоит впереди меня, поэтому хватает перекладину первой. Когда мы трогаемся, она спрашивает будничным тоном, приходилось ли мне кого-то убивать. Хмыкнув, я отвечаю: конечно нет, слава богу, и это чистая правда. Другие убивали, пускай опосредованно, но не я. Ни косвенно, ни чужими руками, ни, как выражаются в Конторе, за отрицаемым авторством.
– Никого не убивал. А преступление рангом пониже? – спрашивает она все так же непринужденно.
– Преступление рангом пониже… Я уговаривал ребят сделать то, чего без моих уговоров они бы не сделали.
– Что-то нехорошее?
– Как посмотреть. В зависимости от того, по какую сторону баррикады ты находишься.
– Например?
– Для начала – предать свою страну.
– И ты их уговаривал?
– Да. Если они сами себя уже не уговорили.
– Только ребят или ребят женского пола тоже? – Вопрос с виду легкомысленный, если не знать серьезной позиции Стеф по феминизму.
– В основном мужчин. В подавляющем большинстве, – заверяю я ее.
Мы снова на вершине. Отцепляемся и катимся вниз, Стеф по-прежнему впереди. И опять встречаемся внизу у подъемника. Очереди нет. До сих пор перед подъемом она поднимала защитные очки на лоб. На этот раз нет. Они все отражают.
– И как же ты их уговаривал? – задает она вопрос, как только мы отъезжаем.
– Щипцами пальцы не выкручивал, – отвечаю я, тем самым совершая большую ошибку. Юмор в серьезные моменты – ей в этом видится уход от разговора.
– И все-таки? – настаивает она. Дались ей эти способы убеждения.
– Стеф, кто-то это делает ради денег, кто-то от ненависти или из-за непомерного тщеславия. А есть и просто идеалисты, которым не всучишь деньги даже насильно.
– И о каких же идеалах мы говорим, папа? – из-за поблескивающих очков. Впервые за долгое время она назвала меня «папой». А еще я отмечаю, что она не чертыхается – в случае Стеф это такой красный сигнал светофора.
– Ну, например, кому-то Англия представляется родоначальницей демократии. Или они без памяти влюблены в нашу дорогую королеву. Для нас эта Англия, возможно, уже не существует, если вообще существовала, но они считают иначе, вот ты им и подыгрываешь.
– А по-твоему, она существует?
– С оговорками.
– Серьезными оговорками?
– А как иначе, помилуй? – Я почувствовал укол, дескать, вдруг умудрился не заметить, что страна катится в пропасть. – Кабинет тори, представляющий меньшинство, состоит из двоечников. Министр иностранных дел, которому я вроде как служу, невежественная свинья. С лейбористами дело обстоит не лучше. Это безумие под названием Брексит… – Я беру паузу. У меня тоже есть чувства. Об остальном пусть говорит мое негодующее молчание.
– Значит, у тебя есть серьезные оговорки? – настаивает она невиннейшим голосом. – Даже очень серьезные. Так?
Слишком поздно я осознаю, что чересчур раскрылся, хотя, может, с самого начала этого хотел: отдать ей победу, признать, что мне далеко до стандартов ее блестящих профессоров, а затем снова станем теми, кто мы есть.
– Если я тебя правильно поняла, – продолжает она, когда мы отправляемся на очередное восхождение, – ради своей родины, в отношении которой у тебя есть серьезные оговорки, и даже очень серьезные, ты уговариваешь иностранных граждан, чтобы они предавали собственную. – И вдогонку: – По той простой причине, что у них, в отличие от тебя, нет оговорок в отношении твоей родины, а только в отношении своей. Так?
Я весело крякаю, тем самым признавая свое заслуженное поражение, но одновременно прошу о смягчении приговора.
– Но ведь они не невинные овечки, Стеф! Это их добровольное решение. В основном. И мы их берем под свое крыло. Социальное обеспечение. Нужны деньги – получите. Нужен Господь – вот вам Господь. Любые варианты, Стеф. Мы же их друзья. Они доверяют нам. Мы даем все необходимое им, а они нам. Мир так устроен.
Но ее не интересует, как устроен мир вообще. Ее интересует мой мир, что становится понятно во время следующего подъема.
– Когда ты предлагал другим, кем им быть, ты задумывался, кто есть ты?
– Я просто понимал, что я на правильной стороне, Стеф, – отвечаю я, чувствуя, как во мне начинает подниматься желчь, несмотря на все предупреждения Прю.
– Это на какой же?
– Моей службы. Моей страны. И твоей, кстати.
Наш последний подъем. Я сумел взять себя в руки.
– Папа?
– Выкладывай.
– У тебя за границей были романы?
– Романы?
– Любовные романы.
– Это тебе мама сказала?
– Нет.
– Тогда какого хрена ты лезешь в чужую жизнь? – вырывается у меня, прежде чем я успеваю себя остановить.
– А такого, что я ни хрена не мама! – орет она в ответ.
На этой грустной ноте мы в последний раз отпускаем перекладину и порознь возвращаемся в деревню. Вечером она отклоняет все предложения итальянских дружков позажигать, предпочитает пойти спать. Что и делает, выпив бутылку красного бургундского.
А я после приличествующей паузы пересказываю жене в красках наш разговор со Стеф, опуская, щадя себя и Прю, неуместный выкрик при расставании. Я пытаюсь убедить нас обоих, что моя миссия выполнена успешно, но Прю слишком хорошо меня знает. Утром мы улетаем обратно в Лондон, и Стеф отсаживается от нас через проход. А на следующий день, накануне ее отъезда в Бристоль, у нее с матерью происходит жуткая свара. Ярость Стеф, как выясняется, вызвана не тем, что ее отец шпион или что он уговаривал мужчин и женщин стать шпионами; ее ярость обращена против страдалицы-матери, которая скрывала важнейшую тайну от собственной дочери и тем самым нарушила святое – женское доверие.
А когда Прю осторожно указывает ей на то, что это не столько ее тайна, сколько моя, и даже не моя, а Конторы, в ответ Стеф делает ноги, ночует у бойфренда и одна летит в Бристоль. Семестр для нее начинается с двухдневным опозданием, а за своими вещами она посылает к нам все того же бойфренда.
◾
Появлялся ли Эд в качестве гостя в этой семейной мыльной опере? Нет, конечно. Каким образом? Он же не покидал Туманного Альбиона. Впрочем, однажды (наверняка я обознался, но эпизод запомнился), когда мы заказали в горнолыжных «Трех вершинах», откуда открывается обзор на весь пейзаж, пирог с сыром и графин белого вина, Прю увидела молодого человека, похожего на Эда как две капли воды. Не какое-нибудь там чучело. Мужчину из плоти и крови.