000
ОтложитьЧитал
Характер народа
Дом Джунковского, точнее, его сестры был обставлен без особой роскоши – все самое обычное, самое необходимое.
В столовой хрустальная люстра отражала блики свечей, зажженных фрейлиной. Большой обеденный стол был накрыт лишь с торца на три персоны, сервирован серебряными приборами и застелен белой шелковой скатертью с затейливыми вензелями фрейлины – «Е. Д.». В фарфоровой вазе белели свежие ромашки. Стекла буфета сказочно играли всеми цветами радуги. Стены были увешаны картинами хороших русских мастеров, многие из которых Джунковский получил в подарок, когда был губернатором Москвы: Поленова, Саврасова, Сергея Виноградова, Репина. Соколов долго любовался большой панорамой Константина Юона «Москворецкий мост», подписанной 1911 годом: зимний город, толпы спешащих людей, едущие сани, груженые возы, трамвай, осторожно катящий с моста, древний Кремль и дымы, подымающиеся из множества труб.
Соколов с тоской подумал: «Прекрасная жизнь налаживалась веками, а рухнула в час единый! Удивительно и прискорбно». Дабы не взболтать осадок, он с необходимой осторожностью откупорил бутылку. Джунковский выложил консервы на тарелки. Фрейлина принесла из погреба обещанные сыр бри и свежий окорок с хреном и маринованными огурчиками, нарезала лимон.
– За государя и его августейшую семью. – Соколов поднял бокал. – Да продлит Создатель их дни, пусть государь вновь будет призван на службу России!
Фрейлина отозвалась:
– Этот тост хорош уже тем, что борцы за якобы свободную Россию могут за него в Петропавловскую крепость замкнуть.
Соколов согласился:
– Свободы было слишком много, а ее излишек в России всегда переходит в анархию и разнузданность.
Смакуя, осушили бокалы. Знаток изысканных питий, Джунковский почмокал губами:
– Изумительно густое, насыщенное вино. Пышный аромат винограда! А теперь, друзья, выпьем за то, чтобы Россия на страх врагам воспрянула в новой силе, опять стала бы могучей империей.
И снова наполняли бокалы. Пили за победу российского оружия в нынешней войне, за офицерскую честь, за доблестных солдат. Вино делало душу покойной, на краткое время залечивало раны, нанесенные войной и революцией.
Фрейлина понимала: мужчинам надо поговорить наедине. Она раскланялась:
– С вашего позволения иду спать, – и удалилась величественной походкой.
Соколов деликатно спросил:
– Владимир Федорович, твой допрос в Чрезвычайной комиссии – секрет?
– Нет, конечно! Началось с того, что двадцать девятого мая в штаб армии пришла правительственная телеграмма, которой меня затребовали для допроса в Чрезвычайной следственной комиссии по делам Министерства внутренних дел. Все так и ахнули, решили: по приезде в Петроград я буду арестован и присоединен к уже находящимся за решеткой царским министрам.
Соколов согласился:
– За верную службу в России любят наказывать.
– Мне очень не хотелось оставлять дивизию, и я боялся за ее будущее. В дивизии был большой некомплект, по этой причине в последнее время к нам влилось немало сырых, необстрелянных новобранцев, которых агитаторы еще прежде успели развратить лживыми идеями «всемирного братства трудящихся».
Соколов гневно раздул ноздри:
– Да, идеи интернационализма – мирового братства – прекрасны, но, к сожалению, они хороши лишь в теории. На практике ими ловко пользуются всякого рода политические карманники. Надо помнить: пока существуют национальности, до той поры будут существовать различия народов в их характерах, обычаях. Немцам наверняка известны достижения психологов, изучающих особенности народов и рас. Те давно знают, что у всех народов, в том числе и у русского, есть не только замечательные качества, но и отрицательные…
Джунковский удивился:
– Признаюсь, я об этом даже не думал! И что характерно для нашего народа?
– Великодушие и сострадательность, склонность рисковать, надежда на удачу…
– То есть на «авось»?
– Так точно! Доброжелательность, смирение с судьбой, стойкость, выдержка, умение споро работать в трудных условиях, крайняя неприхотливость в быту, нестяжательность, жажда высоких духовных идеалов и многое другое.
Джунковский с интересом слушал:
– Это так! Но какие качества нашего народа ты, граф, не одобряешь?
Соколов продолжал:
– Наш народ весьма склонен доверять всякого рода аферистам, которые не скупятся на химерические обещания, а многие жаждут только мгновенного обогащения.
Джунковский улыбнулся:
– Да, одна история с банком Ивана Трахмана в Москве чего стоит! Достаточно было пообещать вкладчикам громадные проценты, как потащили ему свои сбережения и генералы, и бедные старушки. Понятно, этот Трахман всех надул и с деньгами сбежал в Париж, где ты, граф, его и арестовал. А сколько таких аферистов на нашей земле!
– Но если Трахман обманул сотню-другую простодушных русских, то социалисты и окопные агитаторы хотят обмануть весь народ, обещая в далеком будущем горы золотые. И русские люди верят им, ибо от природы расположены верить во все хорошее. Этому способствует и другая черта народа: русские, готовясь совершить что-нибудь значительное, как правило, не обдумывают в деталях дело, а скорее полагаются на свою интуицию.
Джунковский с жаром заговорил:
– Вот ты, Аполлинарий Николаевич, упомянул о сострадательности нашего народа. Мне на память пришел дикий случай, произошедший накануне моего отбытия в Петроград. Мои разведчики захватили германского унтер-офицера сто пятидесятой самокатной роты Курта Швецера. Он охотно отвечал на все вопросы. И когда допрос был уже закончен, вдруг заявил: «Если германские солдаты еще не умерли с голоду, то за это обязаны благодарить прекрасных ребят – русских солдат!» Я удивился: «За что именно?» И тут мы узнали нечто возмутительное. Оказывается, наши солдатушки, которых продовольствием снабжают превосходно, наладились подкармливать врагов. Делают они это в утренние часы – с четырех до шести. Наши солдаты меняют хлеб, мыло, сахар на всякую ерунду: на папиросы, часы, перочинные ножи, открытки с голыми девицами. Это явление на Западном фронте приобрело массовый характер. Позже слова Швецера подтвердили и другие пленные. По их словам, русская продовольственная помощь весьма существенна и помогает переносить голод. Германское военное начальство этот обмен одобряет, да и русские офицеры не препятствуют. Только я собрался отыскивать виновных и закручивать гайки, а тут – кати в Петроград.
– Расскажи, что ты нашел в пакете от Керенского?
– Тот просит меня «для частного, но очень важного разговора» быть у него завтра к одиннадцати часам в Адмиралтействе, где он, согласно должности военно-морского министра, теперь занимает квартиру своего предшественника Григоровича. Признаюсь, я решил не ходить. Какие у меня могут быть разговоры с погубителем России? Тем более что мне надо успеть побывать в имении, что в Курской губернии, недалеко от железнодорожной станции Лукашевка. Там будут ждать лошади. Вместе едем, граф? Отдохнем на природе. Не хочешь? Жаль! В имении пробуду два дня. И оттуда – на фронт, через Минск на Западный фронт.
Соколов с легким ехидством спросил:
– А присягу Временному правительству принял?
Джунковский дернул шеей, на скулах вздулись желваки.
– Да, одиннадцатого марта. До конца жизни буду скрипеть зубами при воспоминании об этом позоре. Я словно отрекался от всего, что чтил с детства: от родины, от государя, от самого себя. Смерть казалась желанной. Ведь с этой присягой рушилось все, чему молился, чему всю жизнь посвятил. Но для блага России присягнуть было необходимо. – Вздохнул. – Мое положение генерала свиты его императорского величества сделалось щекотливым. Гнусные газетчики обливают грязью Николая Александровича и царствовавший дом, а я продолжал носить вензеля государя. Те, кто знал мой характер, гадали: застрелюсь или нет? Не верили, что я присягну Временному правительству. Солдаты прямо говорили: «Коли дивизионный командир присягу не примет, то и мы не станем». Задушил свою гордость, сделал то, что нужно было России. Принял первым присягу – сидя верхом на коне, за мной вся дивизия – в полном порядке, слава богу.
Соколову стало неловко за неуместность своего ехидного тона. Джунковский понял настроение приятеля, ободрил его:
– Эх, граф, нельзя ни на секунду забывать: мы временны на этой земле. И кому, если не нам, следует радеть о величии Отчизны? Все эти временные правительства канут в Лету, а останется русский народ, останутся наши внуки и правнуки, останутся города и села. Может, и вспомнят о тех, кто берег честь родины? А не вспомнят – не беда. Главное – наша совесть чиста перед Богом и перед потомками.
Отчаянный план
Джунковский видел в Соколове былинного героя, какие водились на Русской земле в незапамятные времена. Он восхищался подвигами графа, он любил его как бесстрашного и умного человека и заранее решил, что сделает для него все возможное, о чем бы гений сыска ни попросил. Он предложил:
– Давай, друг, выпьем еще по одной! И ты наконец скажешь, за каким важным делом прибежал среди ночи. Что тебя заставило выламывать ограду?
– Во-первых, у тебя я ищу временного прибежища. В гостиницах нынче места не найти, да и останавливаться в них опасно.
– Живи сколько захочешь. А во-вторых?
Соколов, глядя в лицо приятеля, задушевным тоном произнес:
– Я непременно должен побывать у государя. У тебя с губернаторских и министерских времен остались во влиятельных кругах богатые связи. Помоги мне проникнуть в Александровский дворец Царского Села.
Джунковский отрицательно покачал головой:
– Думаю, это невозможно. Я интересовался участью государя. Александровский дворец превращен в настоящую тюрьму строгого режима. Режим этот определил Керенский инструкцией, им лично составленной. Заключенным строжайше запрещено покидать дворец. Богослужения проходят в дворцовой церкви. Свидания? Их милостиво может позволить лишь сам Керенский. Так, преподаватель английского языка Гиббс много недель бегает по различным инстанциям, но везде получает отказ. Одну из таких бумажек он мне показывал: отказ подписали пять министров Временного правительства. Так что, граф, ты стоишь перед глухой стеной жестокой мстительности.
Соколов задумчиво покачал головой:
– Признаться, я не знал, что безобидных людей охраняют строже, чем убийц.
Джунковский продолжил:
– Керенский запретил государю встречаться без свидетелей даже… с супругой. Когда свидания с Аликс случаются, то обязательно присутствуют солдаты-конвоиры. И все разговоры супруги должны вести исключительно на русском языке, чтобы конвоиры могли все понимать. Это сделано якобы с целью предотвращения их побега, а на деле – издевательства ради.
Соколов сжал кулаки:
– Эти мерзавцы, захватившие власть, уже успели забыть, что государь сам отрекся от престола, желая избежать внутренних потрясений.
Джунковский с прищуром взглянул на приятеля:
– А можно узнать, с какой целью ты желаешь видеть царственного узника?
– Надо предложить услуги для организации побега.
– Побег невозможен!
– А разве потопить в одиночку германскую субмарину «Стальная акула» возможно? Но я сделал это. Кстати, задание мне давал сам государь, и я обязан доложить о проведенной мною диверсии. Кроме того, необходимо морально поддержать императора и его августейшую семью: пусть знают, что на Руси живут не только предатели, но и те, кто верен присяге.
Джунковский понимающе кивнул:
– Да, государю твой визит будет приятен. Тем более, если память не изменяет, он летом пятнадцатого года отказался принять тебя, когда ты прибыл в Александровский дворец, пытаясь предупредить убийство Распутина.
– Если не принял, значит, была на то державная воля. Важнее другое. Из достоверного источника стало известно: Керенский со своими недоумками хотят отправить царственных узников в какое-либо отдаленное место Сибири, откуда побег будет невозможен.
Джунковский возразил:
– Но ведь революционеры сотнями бегали из Сибири, добирались до Англии и Америки…
Соколов усмехнулся:
– Бегали с помощью охранки, чтобы осведомлять ее о преступных замыслах революционных сообщников. Кто теперь поможет государю и его близким? Время терять нельзя.
Джунковский сделался серьезным, отставил недопитый бокал и молча, словно решая какую-то задачу, прошелся по гостиной. Его короткие козловые сапожки утопали в мягком ковре.
Поднялся с кресла и Соколов, выпрямился во весь двухметровый рост и следил за приятелем.
Джунковский подошел к гению сыска, снизу вверх заглянул ему в лицо:
– Ты, наверное, помнишь, что наши отношения с государем в пятнадцатом году испортились. Причиной стал мой доклад царю о вредном влиянии Распутина, о его кознях. Государь тут же снял меня с поста товарища министра. Но я сердца на него не держу, мне государя искренне жаль. Керенский подлец, он жестоко с августейшей семьей поступил. Сейчас поголовно все отвернулись от государя. Вот почему твоя, Аполлинарий Николаевич, преданность особенно благородна. Да, я не хотел общаться с Керенским, но ради твоего дела отправлюсь утром в Зимний дворец, подпущу елею якобы гениальному уму министра, а потом попрошу для тебя разрешения посетить государя – предлог я найду.
– Спасибо тебе, друг! Ведь не ради себя стараюсь. Прости, что заставляю тебя идти на такой подвиг…
Джунковский обнял приятеля за плечи:
– Это ты, гений сыска, идешь на подвиг, полный смертельного риска! Рожденный для геройских дел без дела киснуть не может!
Древнейшая профессия
На другое утро Соколов с аппетитом завтракал. За столом сидела фрейлина и Джунковский, который пил кофе и проглядывал последний, девятнадцатый номер журнала «Нива». Вдруг он широко улыбнулся:
– Без смеха, друзья, об этом читать невозможно! Каких высокопарных слов удостоился Керенский в нашем лучшем журнале: «Его, как первую любовь, России сердце не забудет – первого гражданина свободной России, первого народного министра юстиции – министра правды и справедливости! Изо дня в день с восторгом пишут об Александре Федоровиче в газетах и журналах всего мира, сотни депутаций от русских и иностранцев приветствуют в его лице революционный русский народ, создавший улыбающуюся, справедливую, благородную революцию. Тысячи людей несут к нему и радость своих нынешних свободных настроений, и неизжитую еще печаль былой своей рабской жизни. Имя Керенского стало во всем мире благородным символом Великой Русской Революции»… И так на многих страницах, все в самых восторженных словах! Ну, уморили…
Фрейлина покачала головой:
– Как только бумага выдерживает!
– Это лишь цветочки, ягодки впереди. Оказывается, маленький Саша Керенский (которого, разумеется, все нежно любили) едва научился ходить и говорить, как тут же «его живое воображение творчески воссоздало всю вековую картину подневольной жизни всего русского народа». Так-то! Народа, разумеется, «терпеливого, работящего, незлобивого, все выносящего, многострадального, трезвого». Каково?
Соколов хмыкнул:
– Да, «трезвого» – особенно! У нас последние полвека паразитирует целая когорта профессиональных восхвалителей «народа», которые не жалеют для него самых высокопарных эпитетов и сделали из этого восхваления профессию.
Джунковский продолжал:
– Малолетний Саша, когда еще ходил в коротких штанишках, оказывается, «полюбил этот трудовой народ всем пылом первой, молодой, юношеской любви, проникся глубоким уважением к первым борцам за свободу и счастье народа».
Фрейлина рассмеялась:
– Тут завзятым юмористам вроде Аверченко или Тэффи делать нечего.
– Борзописец непроходимо туп, – сказал Соколов, – ибо не видит, как под «мудрым руководством» Керенского разваливается еще недавно бывшее могучим государство.
– А может, эта статейка оплачена из казны? – спросила фрейлина.
Соколов ответил:
– Тогда автор откровенный жулик. Этих юмористов, восхваляющих развал государства, понять легко: всю жизнь они усердно раскачивали самодержавную империю. И когда своего добились, разрушили ее, то с бесстыдством уличной девки торгуют журналистским товаром. При этом они постигли нехитрый, но сильно действующий прием: утверждения должны быть самыми примитивными, не подкрепляемыми никакими доказательствами и рассуждениями, и тогда журналистское слово проникнет в самую душу массового читателя. Это правило относится и к ораторам. Без конца повторяемое утверждение врезается в самые глубокие области рассудка, делается уже не чужим, а собственным мнением.
Джунковский прошелся по столовой, с грустной усмешкой сказал:
– Уверен: если автору этого панегирика хорошо заплатить, он своего героя, того же Керенского, измажет грязью, представит отродьем.
Фрейлина вздохнула:
– Но и журналистов понять можно: семья, дети, прислуга, любовница – всех надо кормить и содержать.
Джунковский хмыкнул:
– Хм, в этом случае можно оправдать воров и убийц – им тоже выпить и закусить надо. Статейка подписана каким-то «В. Кирьяковым», но не удивлюсь, что это очередной псевдоним. Почему-то нынче большая мода пошла стыдиться собственных фамилий. Может, автор тот самый Шатуновский-Беспощадный, которому ты, граф, скормил газету – лживый фельетон прямо в глотку засунул? Ну да ладно, не опоздать бы на прием к этому «герою революции» – Керенскому, с обмаранных пеленок возлюбившего ужасно трезвый и донельзя трудолюбивый русский народ. Мне даже любопытно взглянуть на эту замечательную личность.
Вождь российской демократии
Свежевыбритый, подтянутый, в сапогах, начищенных до блеска, генерал Джунковский подкатил к богатому подъезду Морского министерства, которое располагалось в доме номер 2 по Адмиралтейской набережной. Под мышкой он держал пухлую папку с приказами по дивизии – ведь военный министр Керенский наверняка захочет узнать деловую сторону фронтовой жизни.
Входя в подъезд, Джунковский кивнул швейцару, который состоял при дверях еще при государе и теперь, узнав генерала, с радостной улыбкой низко поклонился. Затем поднялся по широкой мраморной лестнице на второй этаж – в приемную.
Тут уже сидели по углам несколько человек, ждавших своей очереди. Завидев бывшего губернатора, все дружно и с любопытством вперили в него взгляды, первыми поздоровались, а некоторые при этом поднялись с кресел.
Навстречу гостю заспешил старший лейтенант Залесский, служивший адъютантом еще при старом министре Григоровиче.
– Рад видеть вас, Владимир Федорович! – широко улыбнулся адъютант. – Александр Федорович уже справлялся о вас…
– Я никогда не опаздываю. Меня просили прибыть к одиннадцати часам, а сейчас еще без пяти минут.
– Я доложу о вас. – Адъютант скрылся за дверями кабинета Керенского и почти сразу появился вновь, официальным тоном провозгласил: – Генерал-лейтенант Джунковский! Министр просит вас пройти…
* * *
За необъятной длины столом расположился столь знакомый по газетным портретам и хроникальным фильмам Керенский. Увидав гостя, Керенский, словно его ударила пружина, соскочил с кресла, обежал стол и устремился к визитеру, протягивая левую, здоровую, руку. Казалось, Керенский жаждет опрокинуть гостя. Каркающим высоким голосом быстро произнес:
– Прекрасно, что вы пришли! Рад настоящему герою!
Правая, больная, рука находилась между средних пуговиц элегантного френча. На длинных цаплеобразных ногах блестели отличной желтой кожей сапоги с крагами.
Керенский перешел на патетический тон:
– Да-с, сударь мой, вы весь пропахли порохом боевых сражений. Я страстно мечтал познакомиться с вами. Знаю: в бою вы отважны, среди друзей – предельно честны. – Понизил голос, словно собрался сообщить нечто секретное. – Я ваш друг! У меня разговор, и очень серьезный, дорогой вы наш, э, Владимир Федорович. Как изрек незабвенный Буало, «героем можно быть и не опустошая землю!». Да-с! Вы герой, который спасает землю Отчизны.
Джунковский остудил столь восторженный порыв:
– Александр Федорович, остроумие – дар Божий, но не надо этим даром злоупотреблять.
Вдруг Керенский застонал, как от зубной боли:
– Простите, я так обрадовался вам, что забыл пригласить сесть. Прошу, вот кресло, сюда, ближе к столу. Коньяк, кофе, чай – что желаете? Я люблю с утра натощак рюмку хорошего коньяка – только самую крошечную. Это сообщает экспрессию мыслям. Советую, попробуйте, будете благодарить. Без чая и кофе я давно не стоял бы на ногах.
– Попробую! – согласился Джунковский.
Керенский, вопреки тому, что его лицо выдавало крайнюю усталость, был полон энергии. Он не останавливался ни на мгновение, то приближаясь на короткую дистанцию, то, словно боксер, отскакивая назад. Керенский близоруко сощурился, поднял руку к потолку и встал в героическую позу. После должной паузы с пафосом произнес:
– Третьего дня я подписал приказ по армии и флоту под номером пятнадцать. Не читали? – Керенский сделал важное лицо. – Вот копия, я позволю вам взять ее с собой. В этом секретном и очень важном приказе, – Керенский уткнулся в текст, – я со всей категоричностью заявляю, э, где-то тут было, вот оно! – ткнул длиннющим перстом: – «Россия взяла на себя задачу объединить демократии всех стран в борьбе против всемирного империализма… Революционная демократия России через международную интернационально-социалистическую конференцию прокладывает путь человечества к всеобщему миру во всем мире и ведет к благоденствию всех трудящихся». – Победоносно взглянул на Джунковского. – Ну как, бьет по нервам?
Джунковский не сдержался, усмехнулся:
– Как говорит мой давний приятель граф Соколов, писал не Тургенев – труба пониже и дым пожиже…
Керенский с недоумением взглянул на собеседника, но ядовитую реплику решил оставить без замечаний. Он перестал махать рукой и вибрировать телом, прошел к столу и с особой важностью опустился в кресло. Спросил:
– Как у вас, генерал, дела на фронте? – Строго погрозил пальцем. – То-олько попрошу не приукрашивать! Да-с!
Джунковский за те краткие минуты, что находился рядом с Керенским, успел устать от него и потому с раздражением отвечал:
– Дела на фронте не то что плохи, а очень, чрезвычайно плохи! И в первую очередь причиной тому – немыслимые приказы из Петрограда. Случаются таковые и за вашей подписью, Александр Федорович. Приказы эти приносят вреда больше, чем вся германская авиация с бросанием бомб и обстрелами из пушек.
Керенский от неожиданности замер, мгновенно побледнел, закусил губу, сухой нос опустил к столу, но вновь промолчал, бросая на Джунковского короткие косые взгляды. Тот продолжил:
– Нами, фронтовыми генералами, нынче руководят профаны, преимущественно бывшие члены Госдумы. Чего стоит печально знаменитый приказ номер один, который установил выбрать во всех частях армии комитеты из нижних чинов и запретил титулование офицеров! Что в голове у того, кто сочинял, – пшенная каша?
Керенский нервно застучал пальцами по крышке стола, отрывисто произнес:
– Приказы следует читать внимательно! Запрещение называть по титулам – это относится исключительно к внеслужебному времени и только для Петроградского гарнизона.
– Офицеры читают внимательно, а солдаты понимают так, как им приятней. Этот приказ был опубликован в газетах, и в окопах его восприняли как сигнал к действию: чинопочитание ослаблено до последнего градуса, и не только в свободное время от службы. Совершенно ясно: тот, кто писал этот приказ, никогда в армии не служил и понятия не имеет о психологии русского солдата. Лучшего подарка Германии сделать нельзя, сам Вильгельм удачнее не придумал бы, а у нас подобные глупости сочинял и подписывал бывший военный министр Гучков. Что за персона? Где он освоил стратегические науки? В учетном банке, где он директорствует? Или в сборище недоумков – Госдуме, где председательствовал?
– Гучкова уже допросили в следственной комиссии. В чем еще вы будете нас обвинять, генерал? – В голосе Керенского звучало раздражение.
Джунковский со спокойной решимостью продолжал:
– В какую мудрую голову влетела мысль о создании в армии общественных комитетов?
– Это веление времени и требование демократии.
– Позвольте называть вещи своими именами: это не веление, а глупость. Я теперь не имею права наложить на своих подчиненных даже выговор. Стоит начальству возбудить какое-либо дело против провинившегося солдата, как на его защиту тут же горой поднимаются комитеты: «Солдата обижать? Своего в обиду не дадим, хватит, офицеры попили нашей рабоче-крестьянской кровушки!» Дошло до того, что в ротах собираются митинги. Сразу же рухнула дисциплина, началось хамское отношение рядовых к офицерам, солдаты сплошь и рядом отказываются выполнять приказы. Нередки случаи избиений офицеров, которые пытались противиться этой вольнице. Неужели до Временного правительства и Военного министерства слухи об этом не доходят?
Керенский пожевал губами, скороговоркой произнес:
– Вы, генерал, в чем-то правы. Распоряжения не всегда были логичны. Теперь вы поняли, почему Гучков смещен с министерского поста? – Почесал за ухом и уперся взглядом в Джунковского. – Если я занял место Гучкова, то лишь потому, что твердо, э, намерен навести в войсках порядок. Да-с! Я только что подготовил приказ по армии и флоту за номером семнадцать. – Протянул две страницы с текстом, отпечатанным на машинке. – Сделайте одолжение, прочтите, генерал, ваше мнение мне очень важно.
Джунковский стал читать вслух:
– «Русская революция и рожденная ею свобода стоят перед грозной опасностью в лице императора Германии и его союзников. Подтверждая мой прежний призыв к защите революции и ответственности всех и каждого за судьбу освобождения Родины, я уже призвал весь командный состав – от главнокомандующего до младшего офицера – быть неизменно на своем посту, под страхом кары. Также ответственность и на всех товарищах солдатах: никто из вас не может и не должен покидать свой пост». – Джунковский поднял глаза на Керенского. – Борьба с дезертирством? Прекрасно, наконец-то дождались! И какое наказание ждет преступников? Расстрел?
Керенский строго сказал:
– Читайте, об этом дальше!
Джунковский вновь углубился в приказ:
– А, нашел! «Лиц, самовольно оставивших ряды войск и не явившихся в свои части до 15 мая сего года, лишить права участия в выборах в Учредительное собрание и в органы местного самоуправления. Предоставить Учредительному собранию право на лишение дезертиров получать землю по грядущей земельной реформе…»
Керенский самодовольно крякнул:
– Как? Ловко я подлецов подцепил?
Джунковский внимательно посмотрел на собеседника: «Шутит он, что ли?» Нет, Керенский азартно хлопнул здоровой ладонью по крышке стола, и весь вид его сиял самодовольством.
Джунковский мягко, словно доктор больному головой, сказал:
– Вы, Александр Федорович, и впрямь думаете, что бежавшего из армии крестьянина взволнует лишение права голоса? Да ему совершенно безразлично, кто войдет в это собрание. Он ни с кем из кандидатов чай не пил. «Свобода» – это свобода воображения тех, кто не жил среди народа, кому народ чужд и неприятен. Вот вам лично, Александр Федорович, нужно Учредительное собрание, поскольку вы уверены, что именно вас это собрание выберет на какую-нибудь важнейшую государственную должность. И вы снова будете принимать новые, никому не нужные решения, подписывать бес полезные приказы, произносить зажигательные речи, которые никого зажигать не будут. Мужику ничего из этого ассортимента не надо. Чем меньше лезет власть в дела мужика, тем спокойнее тот живет.
Керенский сморщился:
– Критиковать все мастера.
– Вы спросили мое мнение – я отвечаю. Затем, велик ли резон оперировать прошедшей датой – пятнадцатого мая? Приказ в этом случае никак не достигает своей цели, потому что пожелавший вернуться в доблестные ряды защитников Отечества давным-давно опоздал.
Керенский с кислой улыбкой спросил:
– Но мне очень хочется знать: что вы рекомендуете?
Джунковский тоном, полным погребальной безнадежности, произнес:
– Армии нет, армия пропала. Александр Федорович, пока не поздно, надо заключать мир и развозить по деревням эту обезумевшую крестьянскую массу, не забыв при этом отобрать у них оружие. Иначе, привыкнув убивать на фронте, они продолжат убивать в тылу.