000
ОтложитьЧитал
Памяти Ироко
Пролог
Брюссель, ноябрь 2005 года
Как всегда утром, Ироко прыгнул к нам на кровать и навалился на нас всем своим весом. Гладя его, Вернер, мой муж и его хозяин, вдруг замер от острой боли в печени.
Уже два месяца его врач лечил его от метеоризма. У него нет времени, чтобы сделать рентген или пройти полное обследование. Слишком много работы.
Через два месяца Вернер узнает, что у него рак с метастазами в печени, размером с органы.
Через десять месяцев он умрет.
Париж, май 2010 года
– Прыгай, прыгай!
Но вот уже несколько месяцев, как Ироко больше не прыгает к нам на кровать.
– Иди, иди сюда!
Но он не идет. Он ложится на пол и глубоко вздыхает.
Через два месяца я узнаю, что у него рак поджелудочной железы.
А через две недели после этого я положу конец страданиям Ироко.
Одиннадцать лет жизни
Я была замужем пятнадцать лет. Пятнадцать лет под одной крышей, в той же комнате, в той же постели.
Сколько времени на самом деле я провела вместе со своим мужем? Мало. Если считать часы, то от силы несколько месяцев.
Ироко прожил одиннадцать лет. Я разделила с ним одиннадцать лет его жизни. И столько же с моими детьми.
За эти одиннадцать лет я была с Ироко и днем и ночью. После его смерти я ощущаю пустоту всем телом. Мне все время не хватает Ироко.
Ироко помог нам мужественно пережить смерть Вернера, утрату отца.
С Ироко и моими сыновьями, Пауло и Клаудио, мы образовывали четырехугольник. Теперь мы образуем треугольник. Эта фигура мне кажется менее устойчивой.
Я любила своего мужа и свою собаку. Я пережила смерть мужа, но не могу прийти в себя после смерти моей собаки.
Я дорожила любовью собаки. Абсолютная, верная, непреходящая любовь. Глубокая и безмятежная любовь.
Я бесконечно, беззаветно, самозабвенно любила Ироко, не рискуя быть разочарованной, без эго, без притворства.
Любовь к мужчине пугает меня.
Любовь к людям, даже к детям очень хрупкая. Любовь к Ироко была крепкой, нерушимой, верной, организующей.
Ироко научил нас наслаждаться настоящим моментом. Ироко был моей опорой, моим фундаментом, моим краеугольным камнем.
Я с головой окунулась в эту любовь и теперь мне мучительно грустно. Мое сердце источает потоки слез.
– На, Ироко, слижи эти крохи слов, как горячие тосты с маслом и медом, которые мы делили с тобой каждое утро.
Как сообщить Вам о смерти
Париж, 16 июня 2010 года
Сегодня среда. Я звоню Клаудио, он в гостях у своего друга.
– Я заеду за тобой через пять минут.
– Мама, Ироко проснулся?
– Нет, дорогой. Он… Он умер.
Клаудио, мой младший сын, садится в машину рядом со мной, я глажу его руку. Мы едем по авеню Моцарта.
Клаудио спрашивает о Пауло, как Пауло всегда спрашивает о Клаудио.
Потому что смерть отца научила их состраданию, ему лучше всех известно о почти синкретичной привязанности Пауло к его собаке.
Его первая мысль о брате:
– Ты сказала об этом Пауло?
– Нет еще…
Впервые, в первый раз за свою юную жизнь он – старший.
Я останавливаюсь перед нашим домом.
– Пойди, сходи за гитарой и скажи Пауло, чтобы он пришел.
Я нехотя звоню Пауло:
– Иди, иди скорее, я жду тебя в машине, на улице.
– У тебя есть новости? – спрашивает меня Пауло.
– Да.
– Ну что?
– Ну… Ироко умер.
Почему я не вышла из машины? Почему не прошла три метра, чтобы сказать ему это в лицо?
Почему не обняла его, плача.
Мы не в кино.
Пауло выходит и, пошатываясь, идет к машине.
Я хотела выйти, чтобы обнять его, но мое тело меня не слушалось. Я в оцепенении продолжала сидеть в машине.
Клаудио сел на заднее сиденье, на место младшего, уступив Пауло переднее сиденье.
Мы втроем в машине. Никто не плачет, все молчат.
Через час Пауло будет у стоматолога, Клаудио на уроке игры на гитаре.
Обычная среда.
Париж, воскресенье, август 2006 года
Сегодня прекрасный день. Я «забираю» своих детей у матери. Они провели десять дней за городом под присмотром моего брата и невестки.
В своей скорлупе.
Десять дней нормальных каникул в жизни, которая была так мало на нее похожа последние десять месяцев. Десять месяцев, как их отец болен раком.
Клаудио и Пауло красавцы. С румяными щеками. Они посвежели и стали спокойнее.
Их отец умер два дня назад.
Но они еще этого не знают.
Мне пришлось остаться вдали от них, чтобы решить административные проблемы и организовать похороны. Настоящее хождение по мукам.
Потом начались другие проблемы в обратном отсчете времени.
По радио передали сообщение о смерти их отца. В газетах появились статьи и заметки. Я боялась, очень боялась, что они узнают об этом в дороге…
Я привезла их в Люксембург, мы взяли три стула и сели в кружок.
– Ну вот…
Помню это жалкое «Ну вот».
– Я … Я…
Все, что угодно, кроме этой манипуляторной фразы: «Мне надо Вам кое-что сказать».
Я повторила:
– Ну вот…
Они молчали.
Я знала, что в глубине души они знали. Но я должна была это сказать, чтобы им не пришлось задавать вопросы.
Я знала, что они догадывались о смысле этой необычной церемонии. Однако я должна была это произнести, а не показывать взглядами или жестами. Наконец, я решилась, словно ринувшись в море с высокой скалы. Собрав остаток сил, я закрыла глаза и услышала, как произнесла эти непостижимые слова:
– Папа умер.
Я открыла глаза. Они смотрели на меня так, словно прожили тысячу жизней. Как будто их детство внезапно оборвалось под тяжестью этих слов.
Я отчетливо повторила:
– Папа умер.
– Папа умер.
Это было как с башнями 11 сентября: просто невероятно. Как будто эти два слова погребли нас и погрузили в молчание.
За доли секунды два больших ребенка, девяти и тринадцать лет, стали маленькими взрослыми.
Мы, молча, взялись за руки. Ни слова, ни слез.
Сегодня воскресенье. Вокруг нас снуют люди.
По крайней мере, мои дети узнали об этом от меня. Я цепляюсь за эту мысль, как утопающая.
Зачем мы рожаем детей, чтобы однажды сказать им, что их отец умер?
Зачем мы рожаем детей, чтобы однажды сказать им, что их собака умерла?
Близнецы золотистые ретриверы
Брюссель, 1998 год
Вот уже четыре года, как я дважды в день приезжаю в эту затерянную в глуши школу, чтобы отвезти и забрать моих маленьких мальчиков.
С сентября по июль я ношу один и тот же длинный черный пуховик, как будто живу в Канаде. С сентября по июль я мерзну до костей. В Брюсселе не так холодно, но всегда сыро.
Мне все время кажется, что это низкое серое небо, в конце концов, раздавит меня.
Видение двух белых мохнатых созданий, великолепных и ярких, было как луч надежды. Я внимательно рассматривала их целый год у школьных ворот. Они смирно сидели без поводка. Как два близнеца: молча, не ссорясь. Я любовалась ими, когда их ласкали дети.
Меня никогда не привлекали собаки. Все знают золотистых ретриверов, но только не я. Позже я без конца повторяла: «Нет, Ироко не длинношерстный лабрадор, а голден. Золотистый ретривер». А в тысяча первый раз я предпочла оставить людей в неведении.
Сегодня я поймала себя на мысли, что еду в школу в надежде увидеть этих собак, двух голденов.
Конечно, когда дети бросаются к вам в объятия, это дорогого стоит, но меня тошнит от всех этих полдников, встреч у школы, от разговоров школьных мамаш, от историй в туалетах и в столовой.
Мое истинное, мое тайное наслаждение теперь они. Два золотистых ретривера.
Однажды у нас появилась собака
Брюссель, сентябрь 1999 года
Наш брак постепенно распадался, и дети страдали все больше и больше. Я вспомнила о двух золотистых ретриверах у школьных ворот.
Нет, я не думала, что собака уладит ситуацию. Я прекрасно знала, что новый жилец только ускорит распад семьи, когда она рушится.
По правде говоря, я вовсе «не думала». Я «хотела», и все. Хотела Ироко.
Вернер часто, почти на каждой неделе, повторял нам, что его отец умер, когда ему было одиннадцать лет. Но он реже говорил детям о том, что смерть отца разлучила его с его собакой, которую его мать не смогла оставить.
Поэтому для Вернера Ироко стал самым дорогим подарком. Ироко, могу ли я сегодня утверждать, что ты сохранил целостность нашей семьи. Не взаимопонимание, а спаянность.
Сколько раз ваш отец повторял: «Ироко счастлив, когда мы все вместе». И он был прав.
Разве мы пошли бы все вместе на пляж или гулять в лес без Ироко?
Нет.
Эти моменты, эти восхитительные моменты, когда вы возвращались из школы и бежали в мою комнату, а Ироко, расталкивая вас, первым прыгал на кровать. Ночью во время грозы, когда Ироко, дрожа, прибегал к нам, и вы, Пауло и Клаудио, спускались из своих комнат, чтобы успокоить его, или когда Ироко засыпал на кровати, а вы на полу.
В эти моменты я спрашивала себя, а нужны ли нам все квадратные метры нашего дома, поскольку истинные моменты счастья сосредотачивались на одной кровати.
Ироко был ревнив, и вы часто вешались на меня только с той целью, чтобы он прибежал. Он превращал недостатки в достоинства: его ревность восхищала нас. Он был нашим «сладким», нашей «лапочкой».
Мы радовались, когда у нас был насморк. Ироко был нашим доктором.
Пауло и Клаудио, Ироко научил вас бескорыстно любить, не боясь отдавать, ничего не ожидая взамен, не требуя платы за мимолетное счастье.
Вы были его маленькими хозяевами, а Ироко был вашим учителем любви.
Счастлив тот, кто….
Париж, 17 июня 2010 года
Вернер, его отец, умер четыре года назад, Ироко, его собака, умер вчера. Пауло очень серьезно и уверенно просто сказал мне:
– Теперь папа счастлив, он снова обрел свою собаку. И Ироко тоже счастлив, он снова обрел своего хозяина.
– Ты прав, – ответила я ему мысленно или вслух, уже не помню.
Я знала, что эта мысль была бальзамом для его истерзанного сердца.
Я не горжусь тем, как я воспитала своих сыновей. Зато я восхищаюсь их зрелостью. Зрелостью всегда быть внимательным к ближнему, к людям.
В данный момент я ничего не могла сделать для Пауло, и он, как сформировавшийся человек, искал утешение в себе самом.
Смерть… Видеть, не видеть…
Залив Аркашон, 26 августа 2006 года
Вернер умер сегодня утром.
Я продумала и взяла на себя всю организацию похорон, и все же я стояла перед дилеммой, ответ на которую не дает ни знание, ни опыт.
И я в который раз снова позвонила своему другу Антуану, врачу.
Я знакома с Антуаном с восьми лет. Он брат моей подруги детства, Анны, которая тоже умерла от рака.
До всех этих раков мы провели вместе много счастливых мгновений…
Потом тоже. Но менее счастливых.
Десять месяцев назад, когда был поставлен диагноз болезни моего мужа, Антуан очень жестко сказал мне по телефону:
В то утро я гуляла с Ироко на пляже, в водах Аркашонского залива отражался волшебный свет зимнего солнца.
– Позволь мне сказать тебе то, что тебе никто не скажет. Описать то, что никто не опишет. Я хочу, чтобы ты была готова к аду, в котором тебе придется жить.
Антуан предвещал мне Апокалипсис: мой муж умрет. И очень скоро умрет. В его стадии рака вероятность, что он выкарабкается, была равна нулю.
– Антуан, ты же врач, как ты можешь мне такое говорить? Зачем? Тебе не кажется, что мне скорее нужна поддержка? Немного надежды?
– Нет, Кристина, тебе потребуются силы. При таком испытании мужества недостаточно. Ты не знаешь, насколько тяжкое это испытание. Подготовься, как к марафону. Ты можешь не справиться, пойти ко дну. Я хочу, чтобы ты осталась нормальной ради своих детей.
– Ты отдаешь себе отчет в жестокости своих слов?
– Да.
– Знаешь, я думаю, что обойдусь без твоей помощи… Засунь свои советы подальше! Ад без альтернативы, нет, спасибо!
Я в ярости бросила трубку, забыв об отчаянии.
Сначала я очень сердилась на Антуана. Но вскоре без него я не могла сделать ни шагу, ни принять решение. За время болезни Вернера, особенно в конце, когда напряжение было настолько сильным, что я напоминала канатоходца, он был моими глазами, моими словами, моими ногами.
Он заставлял меня есть, спать, всегда был в пределах досягаемости, поддерживал и сдерживал меня.
Он разделил остаток жизни моего мужа как близкий друг и опытный врач. Он заставлял меня день за днем слушать горькую правду. Его единственной целью было сохранить спокойствие моих детей, которое полностью зависело от моего.
Антуан – символ настоящего друга, с которым слова благодарности и признательности заменяют смех и слезы.
Этим утром, в день смерти Вернера, я в который раз позвонила Антуану.
– Антуан, надо ли детям видеть мертвого отца?
– А как ты думаешь?
– Я не знаю, поэтому тебя спрашиваю.
– Нет, не надо.
– «Нет», а почему «нет»? Можешь мне объяснить? Ты говоришь «нет», но ты не можешь этого знать.
– Послушай, Кристина, ты целыми днями звонишь мне в течение восьми месяцев. Из-за тебя я весь отпуск держу включенным свой мобильный и днем и ночью. Раз ты так к этому относишься, решай сама.
Теперь он положил трубку. Только на две минуты. На две долгих минуты, потому что он лучше всех знает, что крайнее возбуждение в такие моменты погружает вас в небытие.
– А теперь, Кристина, послушай меня. Сегодня я сказал тебе то, чего бы раньше не сказал. Но у меня двадцатипятилетний опыт, я двадцать пять лет вижу смерть родителей, двадцать пять лет вижу детей усопших родителей. Теперь мир делится для тебя на полезное и бесполезное. Должны ли твои дети видеть мертвого отца? Это зрелище может травмировать их на всю жизнь. Если они не увидят его мертвым, они смогут упрекнуть тебя в этом позже, равно как и за то, что ты отправила их подальше от него в последние дни его жизни. Что стоят все их упреки, если их жизнь будет нормальной? Не бери их в заложники. Не спрашивай их. Они слишком маленькие. Возьми на себя ответственность, чтобы они сохранили образ живого отца, которого знали. И не обращай внимания на осуждение людей. Ты слышишь, Кристина?
– Ты был прав: это ад…