Царь Иван Грозный. Избранные сочинения

© Строганов М.В., составление, подготовка текста, послесловие, 2022

© Издательство «Даръ», 2022

© Издательство ООО ТД «Белый город», 2022

Суд над царем-самодуром

В нашей культуре сложилось разделение писателей на первый и второй (а то и третий) ряды. Неправильное разделение. Бывают моменты, когда писатель первого ряда перестает отвечать на наши существеннейшие вопросы, а писатель второго ряда оказывается чуть ли не нашим современником, который знает всё, что происходит с нами сегодня, и говорит с нами на одном языке. И можно ли тогда ответить на вопрос, кто из них стоит в первом, а кто во втором ряду и кто из них для нас сейчас нужнее и актуальнее?

Именно таким представляется сегодня большой русский писатель граф Алексей Константинович Толстой, которого всегда любили читатели и который всегда оказывался на задворках истории литературы. Но ведь он был одним из создателей знаменитой литературной маски Козьмы Пруткова – как ни верти, явления огромнейшего культурного значения. Уже одно из самых ранних его стихотворений навсегда останется в русской памяти своими двумя начальными строками:

 
Колокольчики мои,
Цветики степные…
 

Его умопомрачительно смешные, написанные еще в юношеские годы рассказы «Басня о том, что, дискать, как один философ остался без огурцов» и «О том, как юный президент Вашингтон в скором времени сделался человеком», к сожалению, почти никому не известны, хотя любому другому писателю они создали бы имя. Его роман «Князь Серебряный» кажется легкой сказкой для забавного чтения, а оказывается большим философским романом о власти и человеке.

В Интернете на одном из сайтов собраны сведения об изданиях «Князя Серебряного» с самого первого и до наших дней^[1]. Мы дополнили эти данные сведениями электронного каталога Российской национальной библиотеки, учитывая только либо отдельные издания романа «Князь Серебряный», либо авторские сборники, которые названы по этому роману, но не учитывая сокращенные издания, переделки, издания для народа, подражания с тем же самым названием, драматические переделки. В результате сложилась следующая картина (в скобках мы указываем издательство, для России – без указания города): до 1917 г. – 12 изданий: 1862 (тип. Каткова и К°), 1863 (Д.Е. Кожанчиков), 1869 (тип. Ф. Сущинского), 1878 (тип. М. Стасюлевича), 1880 (тип. Ф. Сущинского), 1892 (В.Г. Готье), 1899 (изд. книжного склада М.М. Стасюлевича), 1907 (С.П. Хитрово), 1908 (С.П. Хитрово), 1909 (С.П. Хитрово), 1913 (П.В. Луковников), 1916 (П.В. Луковников);

1920–1940-е – 4 издания: 1921 (Прага, Славянское изд-во; Берлин, И.П. Ладыжников), 192? (Берлин, Литература), 1945 (Париж, б. и.);

1950-е – 4 издания: 1957 (Смоленское кн. изд-во), 1958 (Смоленское кн. изд-во; Киргизское гос. изд-во), 1959 (Детгиз);

1960-е – 4 издания: 1960 (Московский рабочий), 1961 (Московский рабочий), 1966 (Художественная литература; Кабардино-балкарское кн. изд-во);

1970-е – 5 изданий: 1976 (Художественная литература), 1977 (Художественная литература), 1978 (Средне-Уральское кн. изд-во), 1979 (Вышэйшая школа, Минск; Московский рабочий);

1980-е – 20 изданий: 1980 (Нижне-Волжское кн. изд-во; Московский рабочий; Красноярское кн. изд-во; Чечено-Ингушское кн. изд-во; Правда; Советская Россия), 1981 (Детская литература), 1982 (Мордовское кн. изд-во), 1983 (Лениздат; Южно-Уральское кн. изд-во), 1984 (Мастацкая лiтаратура, Минск), 1985 (Приокское кн. изд-во), 1986 (Художественная литература; Чувашское кн. изд-во; Верхне-Волжское кн. изд-во; Калининградское кн. изд-во), 1987 (Советская Россия; Художественная литература), 1988 (Коми кн. изд-во); 1989 (Выща школа, Изд-во при Харьк. гос. ун-те, Харьков);

1990-е – 11 изданий: 1990 (Башкирское кн. изд-во), 1991 (Баян; Восточно-Сибирское кн. изд-во), 1992 (Пермская книга; Детская литература), 1993 (Просвещение; Современник; Пересвет), 1994 (Ставропольский фонд культуры), 1995 (Приморский полиграфический комбинат; Воронеж: Центр духовного возрождения Черноземного края);

2000-е – 19 изданий: 2000 (ЭКСМО-пресс), 2001 (АСТ, Олимп), 2004 (Ардис, аудиокнига), 2005 (АСТ; Эксмо), 2006 (Издание Патриаршего Подворья храмов Тихвинской иконы Божией Матери и Святителя Алексия, митрополита Московского при ЦКБ свт. Алексия; Весть; Аудиокнига), 2007 (Комсомольская правда; Захаров, Богат; АСТ, Харвест; Русское слово; Издательский дом Мещерякова; МедиаКнига, 1С-Паблишинг, аудиокниги), 2008 (Эксмо; Мир книги, Литература ISBN 978-5-486-01786-5; Мир книги, Литература ISBN 978-5-486-02289-0; Издательский дом Мещерякова), 2009 (Русское слово)

2010-е – 27 изданий: 2010 (Ламартис; Мир книги, Литература; Русское слово), 2011 (Вече), 2012 (Астрель; Русское слово – учебник; Лениздат, Команда А), 2013 (De Agostini; Лениздат, Команда А; Эксмо; Азбука, Азбука-Аттикус), 2014 (Комсомольская правда; Лениздат, Команда А; Детская литература; Никея; АСТ), 2015 (Директ-Медиа), 2016 (АСТ), 2017 (De Agostini; Алтей; Детская литература; Время; Терра, Книжный клуб Книговек), 2018 (Речь; Детская литература; Азбука, Азбука-Аттикус), 2019 (Выдавец В. Хурсік, Минск);

2020-е – 2 издания: 2020 (Эксмо), 2021 (АСТ).

Совершенно очевидно, что в данной динамике отражаются разные причины, в том числе и абсолютно внешние по отношению к художественным достоинствам романа Толстого. Но если бы у романа Толстого не было этих пресловутых «художественных достоинств», он никогда не стал бы таким популярным и востребованным. Можно раскручивать сочинения Ф.В. Булгарина (да и его самого), но заставить читателя покупать его книги нельзя. Значит, что-то есть в этом Алексее Толстом, что еще ускользает от наших оценок и что обязательно требует более точных определений.

* * *

Граф Алексей Константинович Толстой родился 24 августа 1817 г. в Петербурге, в родовитой и разносторонне культурной дворянской семье. Его отец граф Константин Толстой был советником Государственного ассигнационного банка, а брат отца Федор Толстой был известным художником, автором популярной серии медальонов на темы Отечественной войны 1812 года. У Федора Толстого было две дочери, двоюродные сестры Алексея Толстого: одна – писательница Мария Каменская, другая – художница и мемуаристка Екатерина Юнге. Матерью Алексея Толстого была Анна Алексеевна Перовская, внебрачная дочь графа А.К. Разумовского. Сразу после рождения сына она разошлась с мужем и жила в имении своего брата Алексея Алексеевича Перовского, писателя, известного под псевдонимом Антоний Погорельский, который сочинил для племянника сказку «Черная курица, или Подземные жители» о приключениях мальчика Алеши, любимую и популярную до сих пор. Сестра матери Алексея Толстого, Ольга Перовская, сама стала матерью известного художника Льва Жемчужникова и писателей Владимира, Алексея и Александра Жемчужниковых, двоюродных братьев Алексея Толстого, – все вместе они создали коллективную маску Козьмы Пруткова. А графу Льву Николаевичу Толстому Алексей Толстой приходился троюродным братом. Родственные связи Толстого – это связи еще и художественные; можно сказать, что и жил он в среде искусства.

Неудивительно поэтому, что еще в детском возрасте, на рубеже 1830– 1840-х гг. он начинает сочинять. Первыми его произведениями были написанные на французском языке рассказы «Семья вурдалака» и «Встреча через триста лет». А в 1841 г. он уже напечатал отдельной книгой повесть «Упырь» под псевдонимом Краснорогский (по названию своего имения Красный Рог, как дядя Перовский стал Погорельским от имения Погорельцы). Все это были отзвуки позднего романтизма, скрашенного, правда, большой долей скепсиса и иронии, недаром помимо этих произведений юный Толстой сочинил уже упомянутые нами рассказы о «философе без огурцов» и «юном президенте Вашингтоне». В 1843 г. Толстой опубликовал и первое свое стихотворение. Сам Толстой так оценивал свое положение в письме к будущей жене от 14 октября 1851 г.

«Я родился художником, но все обстоятельства и вся моя жизнь до сих пор противились тому, чтобы я сделался вполне художником. <…>

Но если ты хочешь, чтобы я тебе сказал, какое мое настоящее призвание, – быть писателем»^[2].

«Сделаться вполне художником» молодому графу мешали те же родственные связи, которые вводили его не только в литературные ряды, но в круги владетельных и царственных особ, чему, вполне естественно, радовалась мать. Будучи в 1827 г. с матерью и дядей за границей, он был представлен в Веймаре будущему великому герцогу Саксен-Веймарскому и Эйзенахскому Карлу-Александру. А еще в 1826 г. Алексей Толстой был представлен цесаревичу и великому князю Александру Николаевичу и вскоре по рекомендации В.А. Жуковского был определен «товарищем для игр» будущего императора, вместе с которым проводил время в России и за границей. Фактически Алексей Толстой стал совоспитанником Александра II до его совершеннолетия (1834), после чего был зачислен на государственную службу в Московский главный архив Министерства иностранных дел «студентом», что позволило ему в декабре 1835 г. сдать экстерном выпускной экзамен в Московском университете для получения аттестата на право чиновника первого разряда. После этого служебно-чиновная карьера Алексея Толстого как по маслу катилась. В начале 1837 г. он состоял «сверх штата» в русской миссии при германском сейме во Франкфурте-на-Майне, а в конце этого года перевелся в Петербург в Департамент хозяйственных и счетных дел. Толстой быстро проходит ступени чинопроизводства: губернский секретарь (1839), коллежский секретарь (1840), титулярный советник (1842), камер-юнкер (1843), надворный советник (1846), церемониймейстер (1851) и егермейстер (1861) императорского двора. В день своей коронации 26 августа 1856 г. Александр II произвел своего бывшего товарища по детским играм и учебе в полковники и назначил его флигель-адъютантом, а вскоре поручил ему и делопроизводство секретного отдела о раскольниках.

Но близость к императору, не сделала Толстого искателем чинов и жизненных выгод, и в том же письме он писал:

«Вообще вся наша администрация и общий строй – явный неприятель всему, что есть художество, – начиная с поэзии и до устройства улиц…

Я никогда не мог бы быть ни министром, ни директором департамента, ни губернатором. <…>

…Так знай же, что я не чиновник, а художник»^[3].

И еще:

«Я не могу восторгаться вицмундиром, и мне запрещают быть художником; что мне остается сделать, если не заснуть? Правда, что не следует засыпать и что нужно искать другой круг деятельности, более полезный, более, очевидно, полезный, чем искусство; но это перемещение деятельности труднее для человека, родившегося художником, чем для другого…»^[4]

А вот в самый день коронации и назначения полковником и флигель-адъютантом, которого Толстой пытался, но не смог избежать:

«…Все для меня кончено, мой друг, сегодня моя судьба решилась; сегодня – день коронации… В этой общей тьме одна мысль является передо мной лучом света; может быть, я сумею из этой ночи, в которой все должны ходить с закрытыми глазами и заткнутыми ушами, вывести на Божий свет какую-нибудь правду, идя напролом и с мыслью, что пан или пропал! Но если положительно я увижу, что в будущем я ничего не могу сделать, – мне кажется, будет грешно перед самим собой продолжать жизнь в направлении, диаметрально противном своей природе, и тогда, вернувшись к собственной жизни, я начну в 40 лет то, что я должен был начать в 20 лет, т. е. жить по влечению своей природы…

Я знаю, что может быть полезно даже ради истины лавировать и выжидать, но я не довольно ловок для этого: всякий должен лишь действовать по своим дарованиям <…>; в моих дарованиях я чувствую только одну возможность действовать – идти прямо к цели. Чем скорее я пойму возможность или невозможность мне быть полезным, тем будет лучше»^[5].

Не удивительно, что уже в 1861 г. Толстой выходит в отставку, при этом пишет следующее письмо императору:

«Государь, служба, какова бы она ни была, глубоко противна моей натуре; знаю, что каждый должен в меру своих сил приносить пользу отечеству, но есть разные способы приносить пользу. Путь, указанный мне для этого провидением, – мое литературное дарование, и всякий иной путь для меня невозможен. Из меня всегда будет плохой военный и плохой чиновник, но, как мне кажется, я, не впадая в самомнение, могу сказать, что я хороший писатель. Это не новое для меня призвание; я бы уже давно отдался ему, если бы в течение известного времени (до сорока лет) не насиловал себя из чувства долга, считаясь с моими родными, у которых на это были другие взгляды. Итак, я сперва находился на гражданской службе, потом, когда вспыхнула война, я, как все, стал военным. После окончания войны я уже готов был оставить службу, чтобы всецело посвятить себя литературе, когда Вашему величеству угодно было сообщить мне через посредство моего дяди Перовского о Вашем намерении, чтобы я состоял при Вашей особе. Мои сомнения и колебания я изложил моему дяде в письме, с которым он Вас знакомил, но так как он еще раз подтвердил мне принятое Вашим величеством решение, я подчинился ему и стал флигель-адъютантом Вашего величества. Я думал тогда, что мне удастся победить в себе натуру художника, но опыт показал, что я напрасно боролся с ней. Служба и искусство несовместимы, одно вредит другому, и надо делать выбор. Большей похвалы заслуживало бы, конечно, непосредственное деятельное участие в государственных делах, но призвания к этому у меня нет, в то время как другое призвание мне дано. Ваше величество, мое положение смущает меня: я ношу мундир, а связанные с этим обязанности не могу исполнять должным образом.

Благородное сердце Вашего величества простит мне, если я умоляю уволить меня окончательно в отставку, не для того, чтобы удалиться от Вас, но чтобы идти ясно определившимся путем и не быть больше птицей, щеголяющей в чужих перьях. Что же касается до Вас, государь, которого я никогда не перестану любить и уважать, то у меня есть средство служить Вашей особе, и я счастлив, что могу предложить его Вам: это средство – говорить во что бы то ни стало правду, и это – единственная должность, возможная для меня и, к счастью, не требующая мундира. Я не был бы достоин ее, государь, если бы в настоящем моем прошении прибегал к каким-либо умолчаниям или искал мнимых предлогов.

Я всецело открыл Вам мое сердце и всегда готов буду открыть его Вам, ибо предпочитаю вызвать Ваше неудовольствие, чем лишиться Вашего уважения. Если бы, однако, Вашему величеству угодно было предоставить право приближаться к особе Вашего величества только лицам, облеченным официальным званием, позвольте мне, как и до войны, скромно стать камер-юнкером, ибо мое единственное честолюбивое желание, государь, – оставаться Вашего величества самым верным и преданным подданным»^[6].

Получив при отставке чин действительного статского советника, Толстой только изредка наезжает в столицу. Еще зимой 1850–1851 гг. Толстой познакомился с женой конногвардейского ротмистра Софьей Андреевной Миллер (урожденной Бахметевой, 1827–1892), полюбил ее, но отношения долго не налаживались. Только в 1855 г., когда во время Крымской войны Толстой вступил добровольцем (тогда говорили «охотником») «стрелкового полка Императорской фамилии» и едва не умер от тифа (почему и не участвовал в военных действиях), Софья Андреевна стала открыто ухаживать за ним. Так начался их гражданский брак, а венчались они только в 1863 г. в Лейпциге, так как и мать Толстого относилась к ней недоброжелательно (забыв, что сама родилась вне церковного брака, а к тому же и бросила мужа), а муж Софьи Андреевны не давал ей развода. Толстой жил с женой или в усадьбе Пустынька на берегу реки Тосны под Петербургом, или в родовом селе Красный Рог Мглинского уезда Черниговской губернии. А в 1860–1870 гг. они много времени проводили в Европе.

В молодости Алексей Толстой отличался замечательной силой, которую отмечают все современники. В детстве он сажал цесаревича себе на плечи и бегал так по коридорам Зимнего дворца. Став взрослым, он поднимал одной рукой человека, ломал палки о мускулы руки, скручивал винтом кочергу и серебряные вилки. Толстой играл своим здоровьем, но (видимо, в качестве осложнения после тифа) со второй половины 1850-х гг. у него стали развиваться астма и какие-то другие болезни. Болезням этим он, как очень часто поступают изначально здоровые люди, не придавал большого значения. Он пытался лечить их, но то ли делал это не систематично, то ли лечение велось неправильно, и он не получал необходимого облегчения (если не избавления от болезни). Под конец Толстой стал заглушать болезненные припадки приемом наркотических средств, что в его время считалось достаточно безобидным занятием. Находясь в своем любимом селе Красный Рог, 28 сентября 1875 г. Толстой во время очередного приступа головной боли по привычке ввел себе дозу морфия, который принимал по предписанию врача. Но не рассчитал: доза оказалась слишком большой, что и стало причиной его смерти. Здесь, в Красном Роге (ныне Почепский район Брянской области), где Толстой провел свои детские годы, куда он неоднократно возвращался в зрелом возрасте, его и похоронили. Здесь в 1967 г. началось (практически с нуля) восстановление музея-усадьбы Алексея Толстого.

* * *

Толстой страстно любил творчество и понимал его как воплощение свободы человеческого духа. Человек-творец волен и прекрасен в своих проявлениях, потому что повторяет своим творчеством действия Бога-творца. Но именно поэтому он отказывался от службы, и именно поэтому он на самом деле постоянно высмеивал опрометчивые шаги то одной, то другой партии, шаги, которые были направлены на подавление и уничтожение противника. И именно поэтому он, бывало, и защищал противников; так, в 1865 г. он ходатайствовал перед Александром II о смягчении наказания для Н.Г. Чернышевского, хотя нисколько не сочувствовал ни его литературной деятельности, ни самой его личности. Это ходатайство привело к обострению личных отношений Алексея Толстого с императором. А вот что он писал своему многолетнему конфиденту писателю Б.М. Маркевичу в 1868 г., с которым он, однако, расходился по многим вопросам литературы и общественной жизни:

«В произведении литературы я презираю всякую тенденцию, презираю ее как пустую гильзу, тысяча чертей! как раззяву у подножья фок-мачты, три тысячи проклятий! Я это говорил и повторял, возглашал и провозглашал! Не моя вина, если из того, что я писал ради любви к искусству, явствует, что деспотизм никуда не годится. Тем хуже для деспотизма! Это всегда будет явствовать из всякого художественного творения, даже из симфонии Бетховена. Я терпеть не могу деспотизм, так же как терпеть не могу <имя вырезано из письма>, Сен-Жюста, Робеспьера и <имя вырезано из письма>. Я этого не скрываю, я это проповедую вслух, да, господин Вельо <и.о., директор почтового департамента>, я это проповедую, не прогневайтесь, господин Тимашев <А.Е., министр внутренних дел>, я готов кричать об этом с крыш, но я – слишком художник, чтобы начинять этим художественное творение, и я – слишком монархист, да, господин Милютин <Н.А., статс-секретарь по делам Царства Польского>, я – слишком монархист, чтобы нападать на монархию.

Скажу даже: я слишком художник, чтобы нападать на монархию. Но что общего у монархии с личностями, носящими корону? Шекспир разве был республиканцем, если и создал “Макбета” и “Ричарда III”? Шекспир при Елизавете вывел на сцену ее отца Генриха VIII, и Англия не рухнула. Надо быть очень глупым, господин Тимашев, чтобы захотеть приписать императору Александру II дела и повадки Ивана IV и Федора I. И, даже допуская возможность такого отождествления, надо быть очень глупым, чтобы в “Федоре” усмотреть памфлет против монархии. Если бы это было так, я первый приветствовал бы это запрещение. Но если один монарх – дурен, а другой – слаб, разве из этого следует, что монархи не нужны? Если бы было так, из “Ревизора” следовало бы, что не нужны городничие, из «Горя от ума» – что не нужны чиновники, из “Тартюфа” – что не нужны священники, из “Севильского цирюльника” – что не нужны опекуны, а из “Отелло” – что не нужен брак…»^[7]

И о том же – в письме к итальянскому писателю А. Губернатису от 20 февраля (4 марта) 1874 г. (перевод с французского):

«Что касается нравственного направления моих произведений, то могу охарактеризовать его, с одной стороны, как отвращение к произволу, с другой – как ненависть к ложному либерализму, стремящемуся не возвысить то, что низко, но унизить высокое. Впрочем, я полагаю, что оба эти отвращения сводятся к одному: ненависти к деспотизму, в какой бы форме он ни проявлялся. Могу прибавить еще к этому ненависть к педантической пошлости наших так называемых прогрессистов с их проповедью утилитаризма в поэзии. Я один из двух или трех писателей, которые держат у нас знамя искусства для искусства, ибо убеждение мое состоит в том, что назначение поэта – не приносить людям какую-нибудь непосредственную выгоду или пользу, но возвышать их моральный уровень, внушая им любовь к прекрасному, которая сама найдет себе применение безо всякой пропаганды.

Эта точка зрения прямо противоречит доктрине, царящей в наших журналах, и потому, делая мне честь считать меня главным представителем враждебных им идей, они осыпают меня бранью с пылом, достойным лучшего применения. Наша печать почти целиком находится в руках теоретиков-социалистов, поэтому я являюсь мишенью для грубых нападок со стороны многочисленной клики, у которой свои лозунги и свой заранее составленный проскрипционный список. Читающая же публика, наоборот, высказывает мне несомненное расположение.

Моим первым крупным произведением был исторический роман, озаглавленный “Князь Серебряный”. Он выдержал три издания, его очень любят в России, особенно представители низших классов. Имеются переводы его на французский, немецкий, английский, польский и итальянский языки. Последний, сделанный три года назад веронским профессором Патуцци в сотрудничестве с одним русским, г-ном Задлером, появился в миланской газете “La perseveranza”. Он очень хорош и выполнен весьма добросовестно. Затем мною была написана трилогия “Борис Годунов” в трех самостоятельных драмах, первая из которых, “Смерть Иоанна Грозного”, часто шла на сцене в С.-Петербурге, а также в провинции, где она, впрочем, запрещена в настоящее время циркуляром министра внутренних дел. Шла она с большим успехом и в Веймаре в прекрасном немецком переводе г-жи Павловой. Существуют ее переводы на французский, английский и польский языки. Вторая часть трилогии, “Царь Федор” (переведенная на немецкий и на польский), была запрещена для постановки, как только появилась в печати. Это – самое лучшее из моих стихотворных и прозаических произведений, и в то же время оно вызвало больше всего нападок в печати. В связи с этим я должен упомянуть выпущенную мною брошюру, где даны указания к ее постановке и где, между прочим, опровергнуты доводы, на основании которых она была запрещена для сцены. Третья часть трилогии называется “Царь Борис”; на сцену она тоже не была принята. <…>

Любопытен, кроме всего прочего, тот факт, что, в то время как журналы клеймят меня именем ретрограда, власти считают меня революционером»^[8].

В этом письме Толстой сам формулирует ту самую концепцию, которая и лежит в основе всех его произведений об Иване Грозном: и его исторических баллад, и романа, и трагедии о смерти Ивана Грозного. Слабые места этой концепции были жестко и точно обозначены М.Е. Салтыковым в рецензии на роман «Князь Серебряный»^[9], стилизованной как хвалебный отзыв отставного учителя начала века. И на самом деле, формы подачи материала казались устаревшими: исторический роман в это время двигался в направлении, которое привело в скором времени к «Войне и миру» Л.Н. Толстого. Само посвящение романа императрице Марии Александровне, жене Александра II, выглядело глубокой архаикой, напоминавшей XVIII век. Салтыковская критика справедлива. Но роман читали и читают. И, видимо, будут еще долго читать. Почему? В чем же сила концепции этого романа?

* * *

Первое сильнейшее ее место в том, что она высказана не противником монархии, но искренним монархистом. Если бы деспотизм (на современном языке мы говорили бы тоталитаризм) критиковал демократ, он поневоле смешивал бы деспотизм с монархией, предпочитая им народовластие. Толстой не смешивает эти явления, он не считает (и справедливо), что деспотизм является непременным следствием монархии. И эта позиция убеждает читателя.

Второе сильнейшее место концепции Толстого обусловлено тем, что деспотизму противопоставлена не какая-то четко сформулированная политическая программа, а, напротив, очень расплывчатая, пожалуй, даже наивная, политически беспомощная точка зрения, точка зрения просто доброго человека, живущего по правде, по родительскому завету, по Божьему закону и вовсе не по тому или иному указу современного правителя. Князь Серебряный – это какой-то русский гурон XVI века.

Эти два «сильнейшие места» делают «Князя Серебряного» и другие сочинения Толстого о Грозном не конкретно-историческим выступлением человека определенной партии и позволяют людям других эпох и иных политических убеждений найти в его героях мысли, созвучные им.

Эти два «сильнейшие места» были поддержаны тем, что Толстой ориентировал свой роман на народную точку зрения, на народную правду. Толстой, может быть, даже перегружает роман пословицами и поговорками: «один в поле не воевода», «на безрыбье и рак рыба», «один-то ум хорош, а два лучше», «своя рубаха ближе к телу», «утро вечера мудренее», «нашла коса на камень», «вольному воля, спасенному рай», «на нет и суда нет», «береженого коня и зверь не вредит», «то был восторг утопающего, который хватается за куст терновый», «на то щука в море, чтобы карась не дремал», «рыба ищет где поглубже, а наш брат – где место покрепче», «иди куда поведут, а не спрашивай: кудь?», «взялся за гуж, не говори: не дюж; попятишься назад, раком назову», «двух смертей не бывать, одной не миновать», «в поле и смерть красна», «бьюсь как щука об лед», «у сокола свой лёт, у лебедя свой», «чем богаты, тем и рады», «чем бог послал», «не было б им ни дна, ни покрышки», «ты попадешь как смола на уголья», «кречет соколам не помеха», «чему быть, того не миновать», «и в праздник пей, да не допивай; пой, да оглядывайся», «словно снег на голову», «ни дна, ни покрышки», «с неба свалился», «провалиться бы тебе сквозь землю», «ворон ворону глаз не выклюет», «да ведь ухватом из поломя горшки вымаются, а бывают инольды, и зернышко из-под жернова цело выскочит», «при счастье и петушок яичко снесет, а при несчастье и жук забодает», «далеко в лесу стукнет, близко отзовется», «мотай себе на ухо», «много слышится, мало сказывается», «голод не тетка», «жалует царь, да не жалует псарь», «один-то ум хорош, а два лучше», «дураками свет стоит», «кто старое помянет, тому глаз вон». При этом очень часто автор или персонажи прямо указывают на то, что они цитируют народную мудрость: «по старинной русской пословице: не красна изба углами, а красна пирогами», «Пословица говорит: пешего до ворот, конного до коня провожают», «Но они утешались пословицей, что заклад с барышом угол об угол живут», «недаром пословица говорит: долг платежом красен», «по сытому брюху, батюшка, сам знаешь, хоть обухом бей», «ведь и капля, говорят, когда все на одно место капает, так камень насквозь долбит».

Толстой вообще постоянно ссылается на точку зрения, выраженную в произведениях устного народного творчества. Он сознательно ориентируется на историзм фольклора. Вспоминая историческую песню «Гнев Грозного на сына», Толстой замечает, что она, «может быть и несходная с действительными событиями, согласна, однако, с духом того времени». А потом добавляет: «Так гласит песня; так было на деле. Летописи показывают нам Малюту в чести у Ивана Васильевича долго после 1565 года». И еще: «Что делал царь во всё это время? Послушаем, что говорит песня и как она выражает народные понятия того века». Именно в историзме фольклора Толстой ищет обоснование позиции наивного противника деспотизма. Со строго исторической точки зрения это, конечно, ошибка: такого наивного противника деспотизма не было ни в эпоху Грозного, ни в его собственное время. Но с поэтической точки зрения такое решение вопроса оказалось очень продуктивным, актуализировав роман через сто лет и переведя его из статуса архаики, куда его относил М.Е. Салтыков, в статус животрепещущей современности, каким он представился А.Н. Немзеру^[10].

Как известно, главный герой романа Толстого носит фамилию полководца времен Иоанна Грозного князя Петра Семеновича Серебряного-Оболенского, а имя и отчество воеводы князя Никиты Романовича Одоевского, которого Иоанн IV казнил в 1577 г. вместе с боярином Михаилом Яковлевичем Морозовым. Никитой Романовичем звали также и брата первой жены Иоанна Анастасии – Захарьина-Юрьева. Этот Никита Романович как положительный персонаж изображен в народных исторических песнях «Кострюк» и «Гнев Грозного на сына». Толстой изобразил его под своей фамилией в «Смерти Иоанна Грозного».

Для того чтобы понять «Князя Серебряного», следует учитывать, что его любовный сюжет имеет ряд весьма любопытных параллелей с сюжетом пьесы И.И. Лажечникова «Опричник»^[11]. Как и у Лажечникова, в романе Толстого действие разворачивается вокруг любовной коллизии, причем в обоих произведениях девушка неволей (у Лажечникова по приказу отца, у Толстого – из-за домогательств немилого) посватана или вышла замуж за человека преклонных лет, хотя давно уже любит другого – своего ровесника, который только что вернулся из похода. Этот молодой человек принадлежит к земщине, он уважаемый боярин, и ему претят обычаи опричнины. Вместе с тем оба героя: Морозов Лажечникова и Серебряный Толстого – имеют крестовых братьев в рядах опричников, которые, вопреки исторической правде, отличаются мягкостью (Максим Скуратов и Федор Басманов). На толстовского Морозова Грозный приказывает надеть кафтан умершего шута князя Гвоздева, чтобы унизить непокорного земского боярина. Морозов Лажечникова сам с горечью спрашивает: не умер ли князь Гвоздев и нельзя ли ему занять это шутовское место. У Лажечникова герой вступает в опричники, чтобы добыть любимую и наказать обидчика – ее отца, лишившего его с матерью наследственного имения. У Толстого в подобном положении оказывается не князь Серебряный, а князь Вяземский. В начале романа Толстой говорит, что Вяземский вступил в опричники для того, чтобы добиться Елены Дмитриевны (как следует полагать, имя героини отсылает к «Песне про купца Калашникова» М.Ю. Лермонтова, героиню которого зовут Аленой Дмитриевной). Совершается и похищение невесты с девичника: у Толстого это делает Вяземский, а у Лажечникова – Серебряный.