Три жизни жаворонка

 
Светит солнце, воздух тонок.
Разыгралася весна,
Вьется в небе жаворонок —
Грудь восторгами полна!
 
 
Житель мира – мира чуждый,
Затерявшийся вдали, —
Он забыл, ему нет нужды,
Что творится на земли…
 

(С. Е. Раич «Жаворонок»)

Ей снилось счастье. Не картинки, не образы, которые обычно приходят во сне, а ощущение счастья. Просто ощущение. Просто чувство. А может, оно и не снилось, а давно жило в ней, заполнило ее всю, перекликалось с утренним пением птиц и нежным лучом солнца, огладившим щеку. А еще перекликалось с запахами мальвы, бурно растущей под окном, и чего-то съестного, сытного и ужасно аппетитного. Наверное, мама к завтраку блинчики с творогом затеяла. Даже проснуться захотелось. Но еще больше хотелось, чтобы сон все-таки не кончался…

– Настена, вставай! Завтрак готов! – ворвался в сон буднично сердитый голос мамы. – Сколько можно спать? Вставай!

Ну вот… Мама испортила все. Счастье испугалось и замерло внутри. Или совсем упорхнуло. Хотя чего бы ему вдруг совсем упорхнуть? Нет, оно живет в ней, хоть и съежилось до поры до времени. По крайней мере, до вечера. Вечером она снова увидит Никиту…

– Настя, ты встала? Не слышу?

Да что ж такое… Что за порядки у них в доме – обязательно всей семьей к завтраку собираться? Можно ведь и потом… После… Когда мама с папой на работу уйдут… Дисциплина, как в армии! Подъем, завтрак по расписанию!

– Я встала, мам… Ну, то есть почти встала…

– Что значит – почти? Не серди меня с утра, Настена, быстро вставай, умывайся и выходи к завтраку! Тем более у меня вопросы к тебе есть, ответить придется!

Вопросы, вопросы… Знаем мы эти вопросы. Где была, почему поздно пришла, а еще вспомни, сколько тебе лет… Как будто она может забыть, сколько ей лет! Ну, шестнадцать, и что? Разве человек в свои шестнадцать не имеет права быть счастливым? Тем более если человеку скоро семнадцать должно исполниться? Хотя маме все равно ничего не объяснишь и ничего не докажешь… Лучше слушать и во всем соглашаться. Молча. Чтобы счастье не вспугнуть.

Когда Настя вошла на кухню, мама с отцом уже сидели за столом. Мама пила крепкий кофе, отец – зеленый чай: ему кофе нельзя, сердце слабое. Мама не разрешает.

– Ну, наконец-то изволила… – ворчливо проговорила мама. – Садись, завтракай… Что будешь, чай или кофе?

– Кофе хочу…

– Тогда в кофе молока налей, черный не пей. Для желудка вредно. Вот тут блинчики с малиной, а тут с творогом… Ешь давай…

– Доброе утро, Жаворонок! – ласково приветствовал ее отец и тут же добавил насмешливо: – Хотя какой ты жаворонок, фамилию не оправдываешь… Ты скорее сова, чем жаворонок! Уж больно спать горазда!

– Так я ж себе фамилию не выбирала, пап… И погонялку мне в школе только из-за фамилии дали! Если Жаворонкова, значит, Жаворонок, и точка! Никого не волнует, в котором часу я просыпаться должна!

– Ну, не скажи, не скажи… Зачем зря на себя клевещешь? Я-то знаю, что ты у меня настоящий Жаворонок! Не только из-за фамилии…

– Хм… А что значит – настоящий?

– А то и значит… Жаворонок, он же вверх летит, к раннему утреннему солнышку, земли под собой не чует. И песню поет… Это ж особое свойство души – быть жаворонком, не каждому дано… Чтобы песню петь и вверх лететь, в небо…

– А я, значит, лечу и пою?

– Да, ты летишь и поешь. Душа у тебя такая, Настена. Поющая.

– Это я в тебя такая, пап…

– Ну, завели свою песню! Слушать невозможно, – тихо проговорила мама, быстро взглянув на часы на стене. – Прямо с утра в романтику ударились, что отец, что дочь… И как вам, бедным, тяжело со мной живется, с такой приземленной, а? Может, вас пожалеть надо?

Отец ничего не ответил, только плечами пожал, уткнулся носом в свою чашку. А маме только того и надо – понеслась с недовольством, не удержать:

– Ты бы лучше спросил, в котором часу твоя доченька домой опять заявилась! Говорю ей, говорю, все без толку… Еще молоко на губах не обсохло, а на уме одни ночные гуляния!

– И вовсе не ночные… – тихо проговорила Настя, чем только подстегнула маму к еще большему недовольству.

– А какие, по-твоему? Ты думаешь, я сплю и ничего не слышу, да? Ты ж опять во втором часу ночи пришла! Сколько это безобразие будет еще продолжаться, Анастасия? Хочешь, чтобы я на крайние меры пошла?

– Мам, ну зачем ты…

– А затем! Как еще с тобой поступать, если ты сама ничего не понимаешь? Или тебе надо объяснять, чем могут закончиться твои ночные гуляния? В подоле нам с отцом принести хочешь?

– Ирина, прекрати… – быстро вскинул на маму сердитые глаза отец. – Не надо с ней в таком тоне разговаривать, слышишь?

– Как считаю нужным, так и буду разговаривать! Она моя дочь, в конце концов! Если ты ничего не соображаешь, то у меня, слава богу, нормальная голова на плечах имеется! И я рассуждаю здраво! И говорю то, что думаю, без романтических экивоков!

– Да я совсем не против твоего здравомыслия, Ирин… Я просто хочу сказать, что нельзя в таком уничижительном тоне разговаривать…

– Как умею, так и разговариваю! И еще раз могу повторить – этим ночным гуляниям надо положить конец! И не спорь со мной, Егор!

– Да разве с тобой поспоришь… Себе дороже…

Настя вздохнула, подумав про себя, какие же они разные все-таки, мама с папой… И как только умудрились столько лет вместе прожить? Хотя говорят, милые бранятся – только тешатся? Но ведь бранится обычно мама, а папа молча выслушивает! И при этом как-то так получается, что мамина брань будто и не достает его вовсе… Он вообще по природе молчун. И очень добрый. И спокойный. И умный. А мама… Мама – огонь! Ей надо, чтобы последнее слово всегда за ней было! Причем это слово должно быть решительным и громким, хотя часто обстоятельства этого и не требуют. В общем, все, как у Онегина с Ленским – «Они сошлись, волна и камень, стихи и проза, лед и пламень»… И все бы ничего, и слава богу, что сошлись… Если не брать во внимание, конечно, чем там у Пушкина все это закончилось.

Нет, в общем и целом они замечательно живут, и в поселке их семью считают показательно образцовой. Дом хороший выстроили, двухэтажный. Сад вокруг дома, цветы. Папа бригадиром в леспромхозе работает, мама аптекой уже много лет заведует. Очень ее в поселке все уважают, потому как она любой совет может дать, какую болячку чем лечить. Фельдшер Тамара Филипповна часто шутит – хлеб у меня отбиваешь, Ирина Ивановна! Ты ж, мол, провизор, ты не можешь советы давать! Мама только усмехается понимающе – а что, мол, тебе еще остается говорить, если народ ко мне за советом тянется… Такой, стало быть, ты фельдшер, что провизору доверия больше.

– …Настя, я с тобой разговариваю или нет? Опять в облаках витаешь, не слышишь, о чем тебя спрашивают? – ворвался в ее тихие мысли мамин сердитый голос.

– Да, мам, прости… Я и впрямь задумалась… А о чем ты спросила?

– Я спросила тебя – даешь ли ты себе отчет, что с тобой сейчас происходит?

– А что со мной происходит, мам? Со мной все хорошо…

– Что значит – все хорошо? Да ты хоть понимаешь, что этот Никита просто развлекается с тобой от нечего делать? Ну что ты о нем знаешь вообще? Кроме того, что Никитой зовут?

– Я… Я все про него знаю, мам…

– И что же?

– Ну… Он студент…

– И где же он учится, очень интересно знать?

– Кажется, в политехническом… А может, в технологическом… Я точно не помню, мам.

– Ну вот! А говоришь, все знаешь!

– Но разве это так важно, где он учится? Я просто не запомнила, но он говорил…

– Понятно. А фамилию его хотя бы ты знаешь?

– Фамилию знаю! У него очень красивая фамилия, мам! Я даже не поверила сначала…

– Ну? И какая же эта замечательная фамилия?

– Ветер… Он Никита Ветер… Красиво звучит, правда?

– Ну, не знаю… Если у него и характер такой, как фамилия… Ой, не нравится мне все это, ужас как не нравится! Похоже, ты совсем голову потеряла, Настена! А вот он, Ветер твой… Кто знает, что у него на уме… Ладно бы, в нашего какого парня влюбилась, я б и не возражала! А тут – Ветер… Какой с ветра спрос, и концов не найдешь, если что…

Мама вздохнула, с тоской посмотрела на отца, словно ждала, что он поддержит ее сомнения. Он и поддержал. Только в обратную сторону, то есть проговорил вполне уверенно, слегка хлопнув ладонью по столешнице:

– Да ладно тебе, мать! Что ты бежишь впереди паровоза, будто Настене замуж за этого Никиту выходить приспичило! Ну, случилась у нее первая любовь… Настоящая… Не нам с тобой решать, кого ей любить, а кого нет! Пусть влюбляется на здоровье!

– Да как ты не понимаешь, Егор, господи… – снова вздохнула мама. – Ей же всего шестнадцать… Голова совсем дурная… Да мало ли что…

– Хм… А когда надо влюбляться, по-твоему? В сорок пять? Когда голова поумнеет?

– А если…

– А вот давай без «если»! Давай не будем заранее плохо думать о человеке! И вообще… Мне кажется, он хороший парень, этот Никита. Вишь, баклуши не бьет, работать подрядился на все каникулы, деньгу зашибает! Что, разве не так?

– Да так, пап, так… – опередила Настя маму с ответом. – Он мне говорил, что за учебу надо деньги вносить, а он у родителей брать не хочет…

– Ну! Я ж говорю, хороший парень! – благодарно глянул на нее отец и улыбнулся. – Да они там все молодцы, хорошая бригада подобралась, на совесть работают! Михалыч ими доволен… Думал, не успеют к сентябрю ремонт закончить… Но видать, все успевают. Директор недавно из отпуска приехал, Михалыч ему доложил…

– Ой, да твоего Михалыча вокруг пальца обвести – раз плюнуть! – небрежно махнула ладонью мама. – Такой же малохольный, как ты! Да что он понимает в строительстве, он же завхоз! Поди, директор долго на эту должность дурака искал, чтобы воровать сподручнее было!

– Ирин… Ну а Михалыча-то за что ты не жалуешь? Что он тебе плохого сделал?

– Да ничего не сделал! Просто оба вы… Один другого стоите… Как засядете на берегу с удочками, да как языками зацепитесь… Не мужики, а философы доморощенные, ни дать ни взять! Часами без дела можете сидеть да ерунду всякую молоть…

– Мы не философы, Ирин. Мы созерцатели. Природа у нас такая. Что не мешает нам и другими земными делами хорошо заниматься.

– Ну-ну… Смотри, созерцатель, как бы мимо носа дочкино счастье не пролетело! А то послушаешь – все-то у тебя хорошо, все правильно… Из любого дерьма конфетку готов вылепить, ага! Принесет дочь в подоле – тоже за счастье почтешь, да?

– Ну хватит, Ирина… Хватит… Сколько можно уже…

Мама снова махнула рукой, вздохнула, замолчала. В повисшей тишине было слышно, как ветка яблони робко стучит в стекло, как соседка Полина Петровна громко зовет по имени внука Кирюшку, опять запропастившегося куда-то. Вот скрипнула калитка, и вскоре послышался острожный стук в дверь. Мама проговорила громко, чуть обернувшись:

– Входите, открыто! Кто там?

– Это я, Ирина Ивановна, это я… – донесся из прихожей робкий женский голос. – Вы уж простите, что я к вам домой заявилась… Прибежала за лекарством, смотрю, аптека-то еще закрыта…

– Ну вы же знаете, Мария Никифоровна, что я с девяти часов открываюсь! А на часах еще без пятнадцати! – поднялась с места мама, с досадой отодвигая стул.

– Да я знаю, Ирина Ивановна, знаю… Но внук всю ночь температурил, вот я и не утерпела, прибежала…

Мария Никифоровна уже стояла в проеме кухни, робко оправляя на голове повязанный узелком назад платок. Улыбнулась сладко отцу и Насте, даже поклонилась слегка, проговорила почти заискивающе:

– Доброго вам утречка, Егор Андреич, Настена… Вы уж простите меня, что нарушила ваш покой… Шибко уж надо, внук сильно болеет… Простите…

– Пойдем, Мария Никифоровна, – решительно двинулась к выходу мама. – Какая у внука температура ночью была?

– Так я не меряла… Только шибко он был горячий… Я с вечера лекарство дала, и он уснул так хорошо… А ночью опять жаром подкосило, а лекарства-то больше и нету! Едва утра дождалась, да и к вам бежать…

Мария Никифоровна все кланялась, все тараторила подобострастно, пока мама в прихожей причесывалась и торопливо проводила по губам помадой. Потом они с отцом видели в окно, как она семенила сбоку от мамы и всплескивала руками, пока они шли по дорожке к калитке.

А мама шла к своей аптеке решительной поступью. Благо что аптека была через дорогу. Мамино царство-государство, плацдарм бытия. Потому и участок под строительство дома здесь был в свое время куплен, чтобы тылы были рядом с плацдармом.

– Ну что, дочь… Влюбилась, значит… – задумчиво проговорил отец, помолчав. – Ты уж прости нас с мамой, что мы так бесцеремонно эту тему обсуждаем…

– Да ничего, пап. Я же все понимаю. Вы с мамой за меня волнуетесь.

– Да, именно так, волнуемся. Ты ж у нас одна, за кого нам еще волноваться? И вот что я хочу тебе сказать, Настена… Ты уж меня прости…

– Да ладно, пап! Чего ты все время извиняешься? Все равно у меня сейчас настроение такое… Такое… Меня вообще ничем обидеть нельзя!

– Да я понимаю, Жаворонок. Я все понимаю. А только, знаешь… Мама ведь в чем-то права. Надо быть осторожной. Надо иногда со своей высоты вниз оглядываться, чтобы землю из виду не потерять. Ты ведь такая, я знаю… Ты жаворонок, ты чувствами вверх летишь. На землю не смотришь. И сейчас тоже… Я вижу… Ты здесь и не здесь… Будь осторожна, доченька. Смотри крылышки не обожги. Это я к тому, чтобы ты… Ну, чтобы… Уф, как это сказать, не знаю…

Настя смотрела на отца, улыбалась. И в то же время жалко было его до ужаса – понятно ведь, что он пытается ей сказать. Пытается, но не может. Потому что понимает – что бы не сказал, будет звучать немного пошло. Да и не надо ничего говорить, зачем?! Ведь все равно уже смысла не имеет… Потому что все у них с Никитой уже было. То самое и было, чего так боятся мама и папа и от чего пытаются ее предостеречь…

– Да не надо ничего говорить, пап. И вообще ты на работу из-за этих разговоров опоздал… Уже пять минут десятого, между прочим!

– Да? Ну, тогда ладно… Тогда я побежал… А ты давай домовничай. Цветы мамины не забудь полить… И это… Помидоры созревшие в теплице собери, ладно? И смородина вон опадает, жалко…

– Все сделаю, пап. Ты на обед придешь?

– Не знаю. Приду, наверное.

– Тогда я борщ сварю. Твой любимый.

– Спасибо, дочка. Ну все, я побежал…

Она смотрела, как отец быстро идет по дорожке к калитке, охлопывая себя по карманам рабочей куртки – не забыл ли чего. Как он сутулится немного. Вздохнула и решила про себя – не только борщ к обеду для него сварит, но еще и голубцов наделает. Папа так любит голубцы…

Потом ее мысли плавно перетекли в другое русло. В счастливое. Такое счастливое, что вздохнула и прикрыла глаза – скорее бы день заканчивался, что ли… Со всеми его заботами, помидорами со смородиной и борщами… И скорей бы вечер наступил, и скорей увидеть Никиту… Скорей, скорей… Никогда, никогда раньше с ней такого не бывало, чтобы время вперед гнала! Наверное, это и есть настоящая любовь, когда день тянется часами, а вечер пролетает одной минутой!

Хотя раньше она искренне считала, что любит Сережку Филиппова. Они с первого класса вместе за одной партой сидели. А в восьмом классе Сережка признался, что любит ее. И она ему ответила вполне себе сердечно: да, мол, и я тебя тоже люблю! Вот дураки они оба были, ага… Теперь и вспомнить смешно. Правда, Сережке сейчас не до смеха – говорят, сильно переживает, что она ему от ворот поворот дала. Даже уехал из поселка, чтобы в другом месте переживать. Благо бабушка в гости позвала, он и уехал. А с другой стороны, должен же он понимать, что никакой любви не было, что это всего лишь детская дружба…

А с Никитой у нее любовь. Самая настоящая. Та, о которой в книгах пишут. Когда друг без друга и дня прожить невозможно. Когда все родительские страхи и предупреждения кажутся такими смешными… Не торопись, мол, доченька, остерегайся, доченька… Ну ведь и впрямь смешно, честное слово! Как будто любовь можно ограничить рамками родительских страхов! Да когда Никита ее обнимает, сердце вообще на искорки рассыпается и голова такой звонкой и счастливой становится, что самой страшно! Не от «страхов» страшно, а от избытка счастья! И внутри что-то происходит такое… Чего и словами не расскажешь, да и не надо рассказывать… Разве можно счастье передать словами? Лучше лететь вместе со счастьем в небо, как жаворонок. Вдвоем с Никитой – в небо…

Хотя и жаль, что рассказать нельзя. Жаль, что мама и папа ее все равно не услышат. Потому что не понимают ничего. Разве у них все так, разве они способны улететь в небо? Нет, конечно. Только и делают, что ворчат друг на друга…

Каким бы ни был день длинным, но и он подошел к концу. И на всякий случай решила улизнуть еще до прихода родителей – вдруг маме придет блажь в голову ее из дома не выпускать? Нет уж, береженого бог бережет…

* * *

Дорога к озеру была знакома до мельчайших подробностей, и все они были милы сердцу, и глаз радовался то зарослям иван-чая, то перелеску с березовыми тонкими стволами, то звону ручья под хлипким мостком. Какие же красивые места здесь, хоть кино снимай! И воздух звонкий и чистый. Недаром когда-то место у озера было выбрано для строительства лесной школы. Чтобы больные дети там поправлялись. Правда, с тех пор ее все время переименовывали – то санаторием назовут, то оздоровительно-профилактическим центром, – но для жителей поселка эта усадьба у озера так и осталась «лесной школой». От поселка всего три километра по прямой дороге, многие там и работали, отмахивали каждый день пешочком туда-обратно.

У поселка было красивое название – Синие Камни (хотя никто толком не знал, откуда оно взялось: во всей округе вообще ни одного приличного камня не было, не то что синего). И озеро было рядом с поселком, но купаться ходили всегда на то, которое рядом с лесной школой. Оно и чище, и глубже. И вообще интересно было наблюдать с другого берега за жизнью воспитанников лесной школы. Как им купаться разрешают, например. Как они заходят в воду по свистку воспитателя и плещутся, и визжат от радости, бедолаги. И на берег – по свистку… Очень смешно было смотреть. И в то же время жалко их, да – все по режиму, никакой летней свободы.

А зимой, когда озеро застывало, эти бедолаги нарезали по нему круги на лыжах. Правда, очень медленно нарезали, с черепашьей скоростью. Как однажды объяснил папин друг Николай Михалыч, который завхозом в лесной школе работал, им вроде нельзя бегать-прыгать сколько захочется, надо сердце беречь. Болезненные они все, кто после операции, кто просто кислородом приехал подышать из города. И учебный процесс у них щадящий – всего по три-четыре урока в день.

А в это лето никто не приехал, потому как в лесной школе ремонт затеяли. Правда, нестыковка какая-то с этим ремонтом вышла, и бригада ремонтников пробыла там только полтора месяца и уехала, не закончив работу. Вот и пришлось Николаю Михалычу выкручиваться, срочно новую бригаду искать. И нашел. Студенты приехали из города, подрядились к началу учебного года закончить ремонт. Среди них был и он, Никита…

Познакомились они на поселковой улице. Он первый к ней подошел, спросил, где тут у них магазин. И почему-то добавил с извиняющейся улыбкой:

– Я не местный… Ребята меня отправили за продуктами… Мы тут, неподалеку устроились…

– А, вы ремонт будете заканчивать в лесной школе, я знаю! – тоже улыбнулась она. – А магазин на другой улице находится, не здесь. Это тебе надо в проулок свернуть…

– А ты меня не проводишь, случаем? Время есть?

– Да вроде есть…

– Вот хорошо! Тогда и с продуктами мне поможешь, я в этом ничего не понимаю! Тебя как зовут?

– Настя… А тебя?

– А я Никита. Ну что, Настя, идем?

– Что ж, идем…

Так и пошли рядом. Болтали о чем-то, весело было, легко. Потом она пошла его проводить немного, чтобы не заблудился, и сама не заметила, как прошла полдороги до лесной школы. Спохватилась, остановилась… Еще подумает, что специально за ним увязалась! А он только посмотрел удивленно – что случилось, мол? И предложил, как ни в чем не бывало:

– Пойдем, посмотришь, как мы устроились! Может, и с ужином мне поможешь? А то я сегодня дежурный… Как думаешь, что можно приготовить на ужин из того, что мы купили?

– Ну, не знаю… Можно гречку с тушенкой…

– Отлично! Я хоть научусь, а то не умею… Давай ты будешь мной командовать, а я буду сам все делать, хорошо? Ну, чтобы лучше запомнить…

– Давай…

Повар из Никиты и в самом деле был никакой. Но он старался, а она веселилась от души, отдавая команды. Да и чем там особо руководить, подумаешь, гречку сварить…

Потом, уже поздним вечером, ребята пришли, она со всеми перезнакомилась. Хорошие ребята, веселые, остроумные, хоть и смертельно уставшие за день. Все вместе поужинали, убрали посуду. Потом Никита пошел ее провожать…

– Как жалко, что завтра я не дежурю… Я бы снова в магазин пошел и снова бы тебя встретил… – вздохнув, произнес он на прощание.

– А разве надо обязательно в магазин идти, чтобы встретиться? – вдруг спросила она, сама от себя такой наглости не ожидая.

– Нет… Нет, конечно… – торопливо проговорил Никита. – Но я ведь допоздна работаю, у нас режим такой… Если медленно будем работать, не успеем ничего. А наряд нам по факту обещали закрыть…

– Да я понимаю, что ты. Но ты правда хочешь… Чтобы мы еще встретились?

– Конечно, хочу. Зачем спрашиваешь?

– Тогда я приду завтра. Как ты закончишь работу, я и приду. Если раньше приду, то посижу, подожду тебя…

– Я буду рад тебя снова увидеть, Настя… Тогда до завтра?

– До завтра…

Тогда она ушла, унося в себе неловкое чувство – получается, сама навязалась. А с другой стороны… Если бы не навязалась, то и не встретились бы они больше с Никитой? Нет-нет, об этом даже думать не хочется…

Наверное, она тогда сразу в него и влюбилась. В первый же день. И потому все случилось так быстро… Потом, на третий день, в стоге сена… И даже страшно не было, наоборот, было ощущение счастливой правильности происходящего. И луна светила так ярко, и теплый сладкий ветер дурманил голову, и не хотелось идти домой… Но надо было идти. Никите ведь утром вставать рано. Да и ее могли дома потерять… Хотя ей удавалось скрываться до поры до времени. Приходила ночью со стороны огорода, чтобы не стукнуть калиткой и не разбудить родителей, лезла в окно своей комнаты. Это уж потом мама что-то заподозрила, и она сначала врала ей, что с девчонками допоздна засиживается. Но поселок маленький – разве правду скроешь? Пришлось во всем признаться… То есть не во всем, конечно. Слишком уж мама боялась этого «всего». Даже пыталась ее в комнате закрыть, и пришлось поплакать немного от обиды. А когда мама спать ушла, все равно сбежала. Через окно…

Да что мама может понимать вообще! Наверное, она сама и не любила никогда, оттого папа всегда такой грустный…

Дорога свернула последний раз, и в низине у озера показалось здание лесной школы. Ну вот и пришла… И кажется, вовремя. Во всем здании – тишина. Значит, ребята на сегодня работу закончили…

Никита уже шел ей навстречу, улыбался, раскинув руки. Она подпрыгнула, с радостью понеслась в его объятия, ухватилась руками за шею. Боже, счастье-то какое…

– Ты чего так поздно? Я давно жду… – прошептал на ухо Никита, прижимая ее к себе.

– Почему поздно… Я всегда в это время прихожу…

– Да? Значит, это мы сегодня пораньше отстрелялись, вот в чем дело. Сегодня у Боба день рождения, ребята решили у озера пикничок устроить. Слышишь, как гуляют?

– Слышу, ага…

– Ну вот… А я сижу тут один, тебя жду.

– Ой, а я ж не знала про Боба… У меня и подарка нет… Ты бы предупредил заранее, что ли!

– Да ладно, Боб обойдется. И вообще я предлагаю к ним туда не ходить… Пойдем в комнату, пока они там… Я жутко соскучился по тебе, Насть! Пойдем… Они там долго еще куролесить будут…

Потом они лежали на узкой казенной кровати, молча улыбались в темноту. Она точно знала, что Никита улыбается. Она слышала его дыхание, как оно совпадает с ее дыханием. У них одно дыхание на двоих. У них одно молчание на двоих. У них одно счастье на двоих…

С озера доносились веселые хмельные голоса ребят, и музыка у них была тоже хмельная. И они выпевали в такт музыке дружным хором песню «Аргентина-Ямайка 5:0».

Никита чуть приподнял голову с подушки, поднял вверх ладонь, сжатую в кулак, подхватил яростным шепотом, смешно нахмурив брови.

Она не удержалась, тоже подняла кулак вверх, начала тихо подпевать, искоса взглядывая на Ни- киту.

И расхохотались оба тихо, и обнялись… А ребята за окном все больше входили в раж, уже не пели, а орали дурными хмельными голосами.

Громче всех пел Боб. Ему и положено – именинник все-таки. Да и на правах бригадира должен быть запевалой…

– А ты давно дружишь с Бобом? – тихо спросила она, касаясь кончиками пальцев щеки Никиты.

– Да я бы не сказал, что мы друзья… – задумчиво проговорил Никита. – Так, знакомые просто… Он же старше нас всех и женат давно, двух дочек воспитывает. Позвал поработать в его бригаде, я согласился. Лишние заработки никогда не помешают. А почему ты про Боба вдруг спросила?

– Ну как, почему… Я ведь ему очень благодарна… Если бы не позвал тебя, мы бы и не встретились никогда…

– А… Ну да. И впрямь бы не встретились.

– Никит… А ты любишь меня?

– Люблю, конечно. Ты же знаешь. Очень люблю.

– Но ведь ты уедешь, Никит… Скоро ремонт закончится, и ты уедешь…

– Да, уеду. Домой уеду. Но я вернусь, малыш… Обязательно вернусь. Это ведь неважно, что мы с тобой в разных местах живем, верно? Важно, что мы друг к другу чувствуем… Что любим… Любить можно и на расстоянии, а жизнь за нас сама все решит, что сделать с этими расстояниями… Правда, малыш?

Он вздохнул, прижал ее ладонь тыльной стороной к своим губам. Она медленно кивнула, размышляя над его словами, потом улыбнулась, проговорила робко:

– А я через год школу окончу… И поступать в институт буду, в город приеду…

– Ну, вот видишь! А я о чем тебе толкую! Да что такое год, это же сущая ерунда, правда? Через год ты поступишь, и мы снова будем вместе!

– Да, через год… – эхом откликнулась она и вздохнула: – Через год…

– Ну, что ты опять загрустила, глупенькая?

– Я не загрустила… Просто мне кажется, я не выдержу целый год… Я умру…

Он хмыкнул, хотел что-то ответить, да передумал, наверное. А ей вдруг вспомнилась бедная Наташа Ростова, ее отчаяние вспомнилось, с каким она говорила Болконскому, когда он отсрочил свадьбу на год, – я не выдержу, я умру… Почему год, какой год? Я не выдержу… Тогда, на уроках литературы в школе, ей эта Наташа ужасно смешной и нелепой казалась, а теперь она сама вслед за ней повторяет – я не выдержу, я умру! Она даже хотела поделиться этим сравнением с Никитой, но в последний момент одумалась – вдруг Никита смеяться начнет? Скажет – какой я тебе граф Болконский… Тоже придумала!

– Что-то ребята замолчали… Слышишь? Выдохлись, кажется. Скоро спать придут, наверное, – произнес Никита, глядя в темное окно.

– Ой, да… Мне уходить пора… – села она на постели, придерживая простынь у груди. – А который час, Никит?

– Сейчас гляну… О! Половина второго уже! Ничего себе, как время быстро пролетело!

– Половина второго?! Ой, мамочки… Тогда я домой побегу, Никит…

– Я провожу!

– Нет! Не надо. Правда, так лучше будет… Я лучше сама… Я бегом добегу… Вдруг папа меня на дороге ждет? Или мама… Они сейчас не ложатся спать, пока я не приду… А вчера мне настоящий допрос устроили, что у нас с тобой да как…

– И что ты?..

– А что я? Ничего… Гуляем, говорю… На луну смотрим… Не могу же я им рассказать, что… Ну, сам понимаешь…

– Понимаю. И не надо, и не говори. Сами разберемся. Правда?

– Конечно, сами разберемся. Просто их тоже можно понять… Они ж меня любят, волнуются…

– Я тоже люблю тебя, малыш. Очень. Погоди, не убегай… Я забыл тебе сказать… Я ведь уезжаю завтра утром.

– Уезжаешь? Куда?

– В город. Надо маман с днем рождения поздравить и в институт заскочить, может, преподавателя застану, за мной с летней сессии хвост остался… Так что вернусь через три дня, Боб меня отпустил.

– Через три дня?! – в ужасе переспросила Настя и села на край кровати, будто ноги перестали ее держать. – Ты сказал, через три дня?!

– Да перестань, малыш… Ну что ты так перепугалась? Подумаешь, три дня… Да мы ведь только что говорили об этом…

– Ну да… Говорили… Но как же… Целых три дня…

– Да они быстро пролетят, вот увидишь! Ты и соскучиться не успеешь! Ну хочешь, я тебе все время звонить буду? Через каждые полчаса – хочешь?

– Хочу…

– Ну, вот и договорились! Я буду звонить!

Она сидела, молчала, не в силах собраться с мыслями. За окном уже слышались голоса ребят – надо уходить быстрее.

– Малыш, сейчас ребята придут… – осторожно проговорил Никита, глядя на нее с тревогой.

– Да, да… Я иду… Иду…

– Может, тебя все-таки проводить?

– Нет, я сама…

Она поднялась, сделала несколько быстрых шагов к выходу. В дверях обернулась, глянула на Никиту с отчаянием…

– Всего три дня, малыш! Всего три дня! Я буду скучать…

Кивнула, заставила себя улыбнуться. И выскочила на улицу, бросилась бегом на дорогу.

Бежала долго, пока не запыхалась. Зато отчаяние стало не таким жгучим, и здравая мысль пришла в голову – ну что же она в самом деле… Подумаешь, три дня! Да переживет она эти три дня, ничего с ней не случится. А потом Никита вернется… И правильно он говорит – не имеют значения время и расстояния, если есть любовь…

* * *

– …Настена, вставай, завтрак готов! Ты слышишь меня, Настена?

– Да, мам, я слышу… Я уже не сплю… Сейчас приду, мам.

Она и впрямь не смогла уснуть этой ночью. Мысли в голове были грустные, сплелись в один комок отчаяния – три дня, три дня… Как она будет жить эти три дня? И не только три дня… Впереди очень долгое расставание – на год. И тут хоть плачь, хоть ужасайся, как Наташа Ростова, а от осознания неприемлемости времени, проведенного без Никиты, никуда не денешься. И не придумаешь ничего, чтобы избежать неприемлемости…

Ну что, что можно придумать? Из дома в город сбежать? Попросить Никиту, чтобы увез ее с собой? Но куда он ее увезет? Им ведь даже пожениться нельзя, ей только через год с хвостиком восемнадцать исполнится! Да и ему рано жениться, он же студент… Вон, даже с летней сессии долги остались…

Ничего не поделаешь, надо переждать этот год. Надо привыкнуть к ожиданию. Вернее, начать привыкать… И эти три дня будут тем самым началом. Ничего-ничего, вполне можно пережить эти три дня. Можно чем-нибудь полезным заняться, к примеру, чтобы время убить. Завтра же выходной, можно с папой на рыбалку сходить! Давно они не были на рыбалке… Да, это же так здорово, как же она забыла! Встаешь рано-рано, идешь к озеру, садишься в лодку… Папа на веслах, она на корме. По воде туман стелется, плывешь, будто на облаке летишь. И тишина, и воздух утренний такой вкусный, такой сладкий… И солнце из-за леса поднимается, и хочется раскинуть руки ему навстречу… И полететь, полететь вверх, как жаворонок! И петь свою счастливую песню! А папа будет смотреть на поплавок и улыбаться. Потому что на самом деле он вовсе не на поплавок смотрит, а на нее…