000
ОтложитьЧитал
Потеряв связь с тобой даже в Сети, я потерял связь с радостью этого мира. Гордость связала нам руки, ботинками растоптав сим-карты. Уж прости, если ты не согласна, но я вижу всё именно так. Уже второй раз, второй год я приношу письмо на эту могилу, в надежде, что застану тебя здесь. Ты ведь собиралась когда-то навестить Северную столицу. Я приношу его с вечера предыдущего дня, спустя сутки забираю. Работа не даёт мне ждать тебя здесь целый день, да я уже и не тот отчаявшийся псих, что был раньше. И, я должен извиниться за своё поведение в прошлом.
Раньше наши отношения напоминали собаку и Павлова. Я привык получать сахар после звонка, и слыша звук приходящего сообщения трясу хвостом, но не получал лакомства, только звонок. Только письмо. Я приносил палку, подбегал всё ближе к тебе, даже видел сахар на руке, но взять без позволения не мог. Не умел, не дотягивался. Оттого и злился. Как самая умная собака в мире, я понимал, что у тебя могут быть неотложные дела или сломана рука, которой ты должна была меня кормить, но я всё же был собакой: и от инстинктов мне некуда было деться. Для меня твой день – это возможность дать мне сахар: взять билет и приехать, 365 кусков в год. И, по большому счёту, мне было плевать, почему ты не даёшь мне сладкого, оно мне просто нужно. За это своё непонимание я и прошу прощения.
Прошу прощения за свои слова. Я обвинял тебя в трусости, но по-настоящему боялся я сам. Боялся, что спустя четыре года ожидания, я так и не смогу дотронуться до тебя рукой. Я так хотел тобой обладать, что забыл о том, что такое жизнь. Жизнь, она как танец без касания, руками ты никогда не касаешься того, что хочешь. Всё происходит после последних па, до которых я тебя не довёл. Я – мужчина, и в танце должен вести, а не тащить за собой. Это не сельская дискотека с сеновалом.
Сейчас я стал совсем другим. Я устал ждать жизни и пытаюсь жить сам, без тебя, прелестнейшая мира сего. Работа, коллеги-приятели, дом. Скорее, как дань почтения тому, что было, я раз в год приношу сюда это письмо. Дань уважения. Надежды во мне нет уже давно.
Я до сих пор помню письма, которые писал тебе, почти дословно.
… Наверное, я люблю тебя. Наверное, ты любишь меня. Скорей всего, мы оба говорим эти слова без слёз, а это повод засомневаться. Я не знаю, как сочетать немецкий и английский, не знаю ничего о живописи или как там называются твои рисунки. Ты ничего не знаешь о литературе, стихах. Музыка – единственное, что нас связывает, и будь мы музыкантами, я бы уже давно разорвал на тебе футболку…
Это было красиво. Мне нравилось мечтать, и быть для кого-то недосягаемой мечтою. Но из любой мечты вырастаешь, и она растворяется в воздухе, будто её и не было, а в тебе остаётся пустота от этой мечты, и тоска, давящая на рёбра. Когда-то я мнил себя богом, хотел научиться играть на барабанах, освоить три языка, не спать ночами, а танцевать с красивой девушкой в парке под Луной под самые нежные в мире песни. Я не одну тысячу раз представлял, как ночью мы перелезем через забор Таврического сада, и растворимся в танце у пруда под George Michael. Но с еле бьющимся сердцем в руке я остаюсь на скамье у воды, кладу его обратно в рюкзак и ухожу в повседневность.
Я пишу это не для того, чтобы вернуть тебя, любимая, не для того, чтобы разжалобить. Когда-то ради тебя я забыл сотни хороших людей, прошёл мимо тысячи блестящих глаз, зачерпывая сапогами тину сомнений, приблизился к тебе вплотную, и абсолютно не представлял, что ты должна была сделать, чтобы я ушёл. Тогда ты просто не шагнула навстречу, и я наблюдал, как все мои козыри высыпались от рукавов, как крепкий высокий дом превратился в рассыпанную колоду. Больше я не повторю такой ошибки.
Если ты вдруг окажешься в этом городе, вдруг заметишь и прочтёшь это письмо, позвони мне. Я оставлю номер ниже. Я просто хочу увидеть тебя вживую. Не то, как ты изменилась, а как ты выглядела всегда. Как старые друзья мы можем просто выпить кофе в каком-нибудь кафе, и поболтать о чём-нибудь ненавязчивом. Надеюсь, это когда-то случится, мой лучший друг.
Номер телефона, место, дата и время встречи.
Пронизанный чувственностью смерти, с пронизанными нежностью листами, я сидел на скамейке у могилы Михаила Горшенёва, и слёзы больше не текли из моих глаз. Потрясённый прочтённым, я не оглядывался, не осматривался по сторонам, боясь быть уличённым. Деревянными, как мрамор, руками, я сложил листы по изогнутым линиям, и положил обратно между цветов. Поправил, чтобы была видна надпись «Бесконечно далёкой», и взглянул ещё раз на рисунок Миши на мраморе. В гладком, отполированном камне я увидел своё увядшее, словно цветок, лицо. Отражение было таким смутным, я щёки настолько выбрито-впалыми, что я не мог различить ничего, кроме этого лица.
Встав со скамьи, я побрёл прочь от этого места. Оно заставило меня слишком сильно расчувствоваться. Любовь, смерть. Я не знал, сталкивался ли с этими чувствами в последние годы. Письмо казалось очень далёким от моей жизни, но крепко засело в голове. Выходя с кладбища, я увидел идущую навстречу девушку, молодую и красивую, и всю дорогу до дома думал: а вдруг это была она, бесконечно далёкая? И если это была она, то найденное письмо – это знак свыше? И зачем и почему именно я обнаружил его?
Почему я?
Этот вопрос стал вторым, неразрешимой загадкой повисшим в моей голове.
Подъезд, ступеньки, лифт, квартира. Прихожая, обувь, линолеум. Душ, шкаф, домашняя одежда, жена. Щурившаяся от солнца, целующая в щёку, жена. Её улыбка была настолько сложной, что чтобы понять её, нужно было выучить новый язык. Мой уровень почти дотягивал до А1 – я уже мог улыбнуться в ответ так, чтобы она не обиделась.
Она велела мне подождать, пока разогреет ужин, сварила мне какао, и, сунув кружку в руку, отправила в зал на диван. Это было бы мило и очень приятно, если бы не было такой рутиной. Работа теряет интерес, ответственность становится пунктом в повестке жизни. Уют становится нормой жизни. Любовь становится приятным времяпрепровождением. Дом, не лишённый тепла, только жара, в виде убирающейся и готовящей жены, сытная еда от которой тянет в дремоту. И если повернуться, лёжа на кровати, то будет за что обнять. И если развернуться в другую сторону, найдётся тот, кто обнимет тебя. Вот только, лёжа на набитом животе, невероятно тяжело уснуть. Порой, до тошноты гадко слышать, как всё будет хорошо, из обветренных губ.
Вечер того дня я провёл в прострации. Воткнув пальцы ног в ворс ковра, а в руку – кружку с какао, я провёл в кресле больше часа, даже не включив телевизор. Кожей я чувствовал уют, носом – приятный дым из кружки, ушами – негромкое пение жены из ванной. Я никак не мог выбросить из головы то письмо. Четыре года. Он ждал четыре года, чтобы просто ощутить её тепло! Чтобы просто дотронуться рукой, показать, насколько он живой, показать, как сильно он её желает, окунуться в неё, как в водоём. Что мне тогда помешало пойти в ванную и окунуться в одежде в мыльную воду, и зацеловать хохочущую жену, и, расплескав воду на полу, не вспоминать, забыть о ней на много-много часов, потерянных по крупицам наших сухих жизней?
Это вопрос был третьим, начавший тогда терзать мой разум.
Заглотив в минуту кружку какао, и в пятнадцать минут ужин, я лёг спать с набитым животом и так проворочался с бока на бок до утра, так и не узнав, что такого страшного было в этой мыльной воде.
Моя нынешняя работа мало ассоциировалась со смертью. Разве кто-то мог отозваться: «Скука смертная», только и всего. И уж тем более, я уже куда меньше испытывал радости, как от процесса, так и от результата. Распространённый миф об офисных работниках, играющих в пасьянс, не был бы так распространён, если бы не был так правдив. Разве что теперь все, скучая, прожигают время в соцсетях. Поэтому, когда в офисе возникает какой-то интересный разговор, все переключают внимание на собеседников.
– А я говорю, что не стоит лезть целоваться с девушкой на первых свиданиях, – нависал над столом парень с белой рубашкой в линейку, и его галстук качался над кружкой с кофе секретарши, – его намерения итак понятны. Никто не станет девушку танцевать, если она просто интересна, как личность.