Будьте любезны с людьми во время вашего восхождения – вам придется встретиться с ними, когда вы будете спускаться.
Марк Твен
Пятница, 17 августа. Где-то между Туапсе и Геленджиком
Ленивые волны облизывали каменистый островок. День клонился к закату, мутное светило зависло над скалой. В небе не было ни облачка, знойная дымка уходящего дня колыхалась в воздухе. Прозрачная вода переливалась перламутром, отлично просматривалось каменистое дно. Шныряли стайки шустрых рыбешек, шевелились на затопленных окатышах полосатые крабы. Море уносилось в бесконечность, меняя цвет с неустойчивой бирюзы до насыщенной сини, и где-то очень далеко смыкалось с небом. Картину медитативного спокойствия нарушала лишь моторно-парусная яхта с высоким бушпритом, застывшая в водах крохотной бухты. С трех сторон живописный залив окружали губчатые, похожие на истертые мочалки валуны, обросшие кораллами под водой. Глубина позволяла небольшому судну подойти вплотную к берегу, и даже замысловатые каменные головы, выступающие из воды, не служили препятствием для опытного штурмана.
Опознавательных знаков на борту не было, не считая трехцветного российского флажка, закрепленного на макушке мачты. В рубке, совмещенной с надстройкой, копошилось мускулистое тело. Обтекаемый полубак венчала фигура полного мужчины средних лет в темных очках, с хорошо сохранившейся шевелюрой. Из одежды он носил лишь мешковатые штаны с болтающимися завязками и безрукавку с камуфляжными разводами. Мужчину звали Вровень Павел Макарович, и в местных официальных кругах он пользовался немалым авторитетом. Он держал маленькую удочку, временами поглядывал на поплавок (рыба в этот день взяла тайм-аут) и на городок с названием Кабаркуль, вольготно разлегшийся в миле от острова. На всем трехкилометровом пространстве виднелись дома и сады. Черепичные крыши карабкались по террасам на покатые горы, заполняли седловины и впадины между возвышенностями. С моря город выглядел просто идиллически. Оптимальное место для работы и проживания. Смотреть на это можно было часами, заряжаясь спокойствием и умиротворенностью. Павел Макарович потянулся к борту, где разложил свои курительные принадлежности, сунул в рот бирманскую сигару, щелкнул зажигалкой с гравировкой. Втянул в себя дым, наслаждаясь вкусом и послевкусием. Такими штуками его снабжали подчиненные, проводящие отпуска в Юго-Восточной Азии. Однажды распробовав, он теперь давал им строгие наказы без сигар не возвращаться, везти коробками. Не развалятся – у этих бездельников еще отпуска существуют, в отличие от начальника, который молотит как проклятый, всю жизнь в делах, и не может себе позволить полноценного отдыха…
Мужчина нахмурился: в идиллической картине мира что-то менялось. От городского причала, уставленного маломерными судами, к острову направлялась крытая тентом моторная лодка. Она рассекала волну и быстро сокращала расстояние. Павел Макарович поморщился, подумав, когда же это кончится, снова клятая работа без передышки! Губы поджались, тень досады легла на загорелое чело. А лодочник, сократив дистанцию, сбросил скорость и подплывал по дуге. «Хватит ли смекалки у парней?» – невольно задумался Павел Макарович. Вроде хватило, не светиться же перед городком (пусть и далеко, но зрячий увидит), на медленных оборотах посудина обогнула нос яхты и пристала к правому борту. Теперь от нежелательных взоров ее закрыло небольшое, но элегантное судно для морских прогулок. Оживился рулевой на капитанском мостике, выставил любопытную голову. На корме показался еще один, не привыкший мозолить глаза начальству. Взгляд хозяина положения переместился на поплавок. Невольно стукнуло сердце – не было поплавка на месте! И тут он вынырнул, покачался на волне и снова погрузился в пучину. На лбу мужчины выступил пот. Он потащил удило, явно чувствуя, как в воде что-то яростно сопротивляется, ходит кругами, делает все возможное, чтобы не оказаться на поверхности. Не дельфин же, не русалка, обычная рыба! Он сделал пружинистый рывок, и засеребрилась чешуя, забилась в припадке упитанная рыбешка с выпученными глазами. Но, как обычно, сорвалась, пока он смаковал, любуясь ее плясками, стукнулась о леер, шлепнулась в воду и была такова. Мужчина со злостью бросил удочку, побрел на соседний борт.
– Ерунда, Павел Макарович, – пряча усмешку, пробормотал подчиненный, окопавшийся на корме, – когда-нибудь еще поймаете.
Он покосился на сержанта без всякой симпатии, подумав, не распустил ли воинство. Чай, не в эру торжества демократии живем…
– Товарищ полковник, мы доставили попрыгунчика, – сообщил из лодки подтянутый мужчина с загорелой физиономией.
– Посторонние не видели? – проворчал Вровень. Хотя, казалось бы, о чем переживать? В родной-то вотчине бояться посторонних глаз?
– Не, товарищ полковник, никто не видел, – помотал головой «унтер-офицер» полиции. И не удержался от скабрезной ухмылки: – А если кто и видел, Павел Макарович, он ведь умрет, но не признается.
«Идиоты», – подумал полковник.
– Так выгружайте клиента, Сидоркин, – всплеснул он руками. – Чего ждем? На голгофу его!
– А куда это? – замешкался не слишком башковитый подчиненный. – На мачту, что ли?
– Можно и на мачту, – раздраженно скривился Вровень. – В каюту тащите, идиоты.
Настроение у Павла Макаровича не заладилось с раннего утра – раздражало все, на что устремлялся взгляд. То ли предчувствовал что-то организм, то ли день был не его…
Под тентом в моторной лодке вспыхнула возня. Такое ощущение, что просилось на волю крупное животное – оно мычало, отбивалось, сучило задними конечностями. Четверо помощников в штатском, в их числе «безусловный» громила, выше всех на голову, с невозмутимой миной и убойными кулаками, вытащили из-под тента мужчину хлипкого телосложения со связанными руками. На голове у него красовался картофельный мешок.
– Сопротивлялся при задержании, товарищ полковник, – объяснил Сидоркин. – Бился как лев, чуть Ващенко без достоинства не оставил. Пришлось надеть на задержанного смирительную рубашку.
Доставка «куда надо» вылилась в затяжную душераздирающую процедуру. Двое перескочили на борт, стали принимать у товарищей брыкающееся туловище, попутно отвешивая оплеухи. Видать, бедняга понимал, что ничего утешительного ему не светит. В ответственный момент передачи груза он чуть не вывалился за борт, прокусил здоровяку руку через мешок. Тот даже не поморщился, схватил пленника за шиворот и без особых церемоний швырнул на яхту.
– Резистор оказал сопротивление… – хихикал, отдуваясь, плечистый Ващенко – лучшие годы жизни, судя по бронзовым бицепсам, он провел под штангой в тренажерном зале.
– Отбился от рук? – вторил ему Сидоркин, поднимая пленника за шиворот и посылая вдаль. – Не беда, мы его ногами попробуем…
Совместными усилиями добычу заволокли в надстройку, и какое-то время оттуда доносились звуки борьбы. Павел Макарович досадливо качнул головой, изрек в пространство:
– Сами виноваты, Лев Васильевич. Вас никто не принуждал к противоправным деяниям, могли бы жить нормальной жизнью, наслаждаться нашим раем, как все нормальные люди.
Он затушил сигару, шагнул к двери в надстройку, замешкался, наслаждаясь видом вечернего черноморского городка. Неожиданно послышался смех. «Подловила ведь, чертовка!» – подумал полковник. Фигуристая блондинка в недорогом купальнике телесного цвета спрыгнула в воду с куска скалы, зависшего над бухтой. Взметнулась туча брызг, и Вровень отпрянул, едва не разбив затылок.
– Поймала, поймала! – вынырнула лукавая мордашка и заразительно засмеялась.
И где ее носило последние полчаса? Лазила по скалам, учиняя набеги на гнездования перелетных птиц? С Люсьен такое бывает. Как упрется единственной извилиной в какую-нибудь непробиваемую дурь. И почему он так благоволит этой белокурой бестолочи с ветром в голове?
– Люсьен, ты когда-нибудь допрыгаешься, – беззлобно проворчал Павел Макарович, утирая соленую влагу с лица. – Учти, если будешь так себя вести…
– И что тогда, Павел Макарович? – гоготнуло белобрысое чудо. – Не возьмете с собой в эмиграцию?
Да типун ей на язык, этой дуре. Надо же до такого додуматься.
– Павел Макарович, а кого прибрали ваши ухари? – Блондинка прильнула к борту, держась за якорную цепь. – У вас там вечеринка, да? – Она мотнула головой, пофыркала, и в шаловливых глазенках мелькнула искра разума.
– Не твоего ума, Люсьен, – буркнул Вровень. – Ты бы это… – Он помешкал, окинул цепким взором каменистый антураж, море, над которым с криками носились чайки. – В общем, поплавай тут, на борт пока не лезь, но далеко не уплывай, договорились? С черепашками там пообщайся, с птичками… Локтионов! – он вскинул голову к рубке, там мгновенно напрягся и сделал учтивую мину рулевой. – Кончай доламывать свой компас, хрен с ним, не заблудимся в трех волнах. Следи, чтобы Люсьен не понесло, куда не надо. Брынец! – И сержант на корме, неплохо гармонирующий с алюминиевым рундуком, соорудил аналогичную мину. – Бдеть во все концы и никуда с палубы не отлучаться. Всем понятно? Бездельники, мать вашу… – И, фыркнув в адрес непонятно кого, полковник Вровень полез в надстройку.
Хорошо хоть пленку постелили. Ну что за разгильдяи, право слово. Типичный русский бардак. Когда он спустился в неплохо обставленную кают-компанию на собственной, недавно приобретенной (пока еще и названия не придумал) яхте, эти экзекуторы уже оборудовали и оснастили полигон. Раскатали пленку, бросили на нее человека, с головы которого стащили картофельный мешок, привязали руки к крюкам на иллюминаторах для крепления жалюзи, ноги – к ножкам кушетки, обтянутой качественной кожей. Он корчился на полу, оборванный, распятый, как звезда, обливался потом. Глаза закатывались, дыхание тяжелело. Казалось, он теряет сознание. Мужчине было под сорок – худощавый, с венами на руках, на голове полнейший беспорядок, в лице ярко выраженная асимметрия, глаза выпуклые. Еще и истязатели потрудились, превратив лицо в отбивную и приделав под глазами два роскошных синяка.
– Чтобы порядок после вас остался, господа полицейские, – недовольно проворчал Павел Макарович. – А то знаю вас, нагадите – и ходу, а техничек, между прочим, нет. – «А Люсьен хрен заставишь», – подумал он. Павел Макарович всмотрелся: – Эй, терминаторы, вы не сильно этого подонка отхайдокали, он же богу душу отдает…
– Не волнуйтесь, товарищ полковник, все в порядке, – невозмутимо пробасил громила Мартынов – ходячий славянский шкаф с кулаками-арбузами. Интеллект – куриный, но смекалка с интуицией на высоте, а еще пробивная мощь и весьма убедительный экстерьер. – Сейчас мы его водичкой польем, и вырастет огурчик…
С этими словами он беззастенчиво забрался в зеркальный бар (на миг мордоворотов стало двое), выхватил оттуда ведерко с колотым льдом и высыпал на физиономию распятого гражданина. Оперативники сдавленно захихикали, но сработало – пленник задергался, распахнул глаза. И вдруг застыл. Дыхание вроде бы нормализовалось, заблестели глаза, обведенные морщинистой синью.
– Суки вы… – сообщил он тихо, но вполне отчетливо.
Четвертый опер, по фамилии Рябинчик, на вид представительный и «человекообразный», сокрушенно вздохнул, сжал кулак, но поменял намерения под выразительным оком хозяина.
– Обидно, Лев Васильевич, что мы с вами снова вынуждены встретиться, – мягко и вкрадчиво поведал полковник, вставая над поверженным телом. – С вами проводили задушевные профилактические беседы, пытались вас увещевать, надавить на совесть и благоразумие. Но все, как говорится, тщетно. Ваше поведение не выдерживает критики и становится опасным для общества.
– Для общества, полковник? – ощерился Лев Васильевич. – Какой вы циничный… Ваше общество погрязло в махинациях, злоупотреблениях, кровавых злодеяниях и чувстве безнаказанности…
– Фу, какая патетика, – поморщился полковник. – Вы же не перед компьютером, Лев Васильевич, ей-богу… Такое ощущение, что вы еще не выбрались из девяностых, правдоруб вы наш. До вас не доходит, что мы живем в другое время, властвуют иные законы, изменились люди, изменилось ВСЕ – и только вы продолжаете коптить по старинке. Итак, что мы имеем на сегодняшний день? Изгой, белая ворона, эстетствующий алкоголик и борец за справедливость – бывший журналист Зенкевич Лев Васильевич, изгнанный из всех средств массовой информации, где он имел честь трудиться, в том числе из всеми нами любимого «Вестника Кабаркуля», не собирается на покой. Он не хочет жить спокойной жизнью, выращивать виноград, яблоки и груши. Он собирает клеветнические, так называемые компрометирующие, материалы на приличных людей нашего города, в том числе на своего покорного слугу, придает им кажущуюся убедительность и прикладывает усилия, чтобы сбыть их в столичные следственные органы, в частности в Генпрокуратуру и в Главное следственное управление Следственного комитета. Зачем, Лев Васильевич? Ведь, согласно имеющейся информации, у вас весьма нездоровое сердце. Оно не тянет на пламенный мотор…
– Приличные люди? – Зенкевич закашлялся, лицо побагровело, глаза налились кровью. – Вы издеваетесь, полковник? Да таких прохвостов, как вы и ваша алчная компания, дорвавшаяся до власти, поискать надо… Кущевская по вам плачет… Впрочем, вынужден признать, полковник, участь Кущевской вам и вашим корешам пока не грозит. Слишком сильны у вас покровители в краевой администрации и выше, слишком серьезные дела вы тут обделываете, чтобы ваши коллеги из центра могли вас просто слить.
– Вот же падаль… – Сидоркин двинул страдальца по бедру, тот взвыл, начал извиваться, как червяк, захлебнулся слюной. Наклонился Ващенко, отправил в челюсть журналисту кулак, удар оказался выверен, ничего не треснуло. Затылок Зенкевича отпрыгнул от пола, как резиновый мячик, несчастный завыл, не в силах обуздать дикую боль. «Интеллигентно» улыбнулся опер Рябинчик. Выпятил губу здоровяк Мартынов, решивший временно не опускаться до избиения беззащитного.
– Не любите вы свой родной город, Лев Васильевич, не любите, – посетовал Вровень, сооружая ироничную полуулыбку. – Итак, поговорим о вашей последней затее, которую мы, надо признаться, едва не проворонили. Вы собрали клеветнические материалы на уважаемых людей города Кабаркуля. Тщательно это дело систематизировали, снабдили так называемыми доказательствами, датами, номерами счетов, сопроводили ваш опус ужасными криминальными подробностями, призванными внести убедительность в ваше творение, и сделали попытку переслать свое сочинение посредством Мировой паутины в одно из подразделений Следственного комитета. Попытка не увенчалась успехом, поскольку материалы перехватили здравомыслящие люди, действующие с нами заодно. Нехорошо, Лев Васильевич. Вы сделали попытку вовлечь в криминальную орбиту вашего покорного слугу – начальника полицейского управления Кабаркуля, городского главу господина Громова, ряд уважаемых государственных чиновников из мэрии и городского исполнительного комитета, наших славных депутатов, начальников нескольких служб, в том числе наркоконтроля, районного отделения Роспотребнадзора и санитарно-эпидемиологической службы. Вы опорочили судью Жереха, городского прокурора Петрова совместно со всеми его заместителями, председателя совета народных депутатов Заклинаева, руководителя отделения нашей правящей партии Бочкаря и многих других, без сомнения, достойных представителей руководящей верхушки нашего города. Страшные слова, Лев Васильевич. О круговой поруке, о творящихся в городе бесчинствах, о погрязшей в грехе элите, о надежных покровителях в Москве и крае…
– Послушайте, полковник, если я клеветник, то почему я здесь? – проговорил Зенкевич. – Весь избитый, окровавленный, церберы над душой стоят, посмотрите, как им хочется превратить меня в котлету. Отправьте в камеру, назначьте открытый суд, предоставьте адвоката. Полноте, полковник, для кого вы ломаете комедию? Посторонних нет. А о том, что происходит в городе, вы знаете не хуже меня. Знаю, что прокололся и в живых вы меня не оставите. Зачем эти трогательные сцены, полковник? Растягиваете удовольствие?
– Удовольствие среднее, Лев Васильевич. – Голос полковника отвердел, послышались металлические нотки. Он придвинулся поближе, навис над истязуемым. – Хорошо, мы не будем ломать комедию с трагедией. Вы и сами догадались, почему вы здесь, а не в камере или, скажем, не в земле, придавленный тяжестью бетонной плиты. В вашем послании, адресованном «на деревню дедушке», было много настораживающих подробностей – к примеру, номера счетов и названия банков, шокирующая в своей точности циркуляция денежных потоков, удивляющие подробности личной и общественной жизни отдельных фигурантов вашего эссе. Допускаю, Лев Васильевич, вы не такой уж бесталанный, вы въедливы и настырны, невзирая на ваши недостатки, в том числе прогрессирующую тягу к алкоголю. Вы неплохой профессионал в своей области. Но украсить свое творение такими подробностями, знаете ли, – это чересчур. Сорока на хвосте принесла? Добыть подобную информацию в одиночку вам не по силам. Никак, уж извините. У вас обязательно должен быть сообщник или сообщники, владеющие секретными сведениями. Если отмести лиц, которым вы предъявляете обвинения, то таких персон в городке наберется едва с десяток. Заместители, секретари, доверенные лица, члены семей. Скажите, Лев Васильевич, кто этот нехороший человек или эти нехорошие люди? И не говорите, что действовали в одиночку. Простите, не поверим.
– Почему я должен раскрывать вам тайну? – криво усмехнулся Зенкевич, справляясь с приступом кашля. – У вас работают неплохие сыщики, Павел Макарович. Один капитан Дементьев чего стоит… Отменный сыскарь, куплен и продан со всеми потрохами… Вот пусть они и работают, глядишь, чего-нибудь нароют…
– Но вы не скажете, Лев Васильевич? – с грустью в голосе уточнил Вровень.
– Зачем, полковник? – Пленник с натугой продохнул. – Какой мне с этого интерес? Вы меня все равно убьете…
– Убить можно по-разному, господин журналист, – назидательно вымолвил полковник. – Можно быстро и практически безболезненно, без пыток. А можно так, что с вас сойдет семь потов, вы проклянете тот день, когда родились на белый свет, а заодно – свое патологическое упрямство. Ваш выбор, Лев Васильевич? Информация должны быть правдивой, а не какой-нибудь уверткой. Раскрываете личность ренегата, и расстаемся друзьями. Или продолжим наше неприятное общение?
Несколько мгновений царило тягостное молчание.
– Трудно с вами работать, Лев Васильевич, – посетовал полковник. – Вас невозможно шантажировать жизнью и здоровьем близких. С вами никто не может ужиться – по причине вашего скверного характера. Жена ушла четыре года назад, забрав с собой совместно нажитого ребенка, в данный момент обретается в Греции с новоиспеченным мужем – местным жителем. Мы можем дотянуться до Греции, но такая морока. Родители ваши умерли, немногочисленные родственники разбросаны по свету. Была у вас любовница – некая Казанюк Ульяна Георгиевна, учительница младших классов, не бог весть какая умница и красавица, но даже с ней вы умудрились разлаяться и порвать отношения. Какой смысл шантажировать вас этой Серой Шейкой? Облегчите же участь всех присутствующих, Лев Васильевич, раскройте нам загадочную личность информатора.
Искалеченный мужчина перестал дрожать. Создалось впечатление, что он задумался. Набухла жилка на виске, казалось, сейчас она прорвет кожу. Последовал новый приступ кашля, с пеной, мокротой, с беспокойным ерзанием. Люди, сгрудившиеся над телом, благоразумно помалкивали, хотя в лицах отдельных присутствующих явственно сквозило желание ускорить процесс «уразумения».
– Удалите своих цепных псов, полковник… – с какой-то тоскливой обреченностью вымолвил Зенкевич. – Я скажу это только вам.
Оперативники недоуменно переглянулись, уставились на шефа. Полковник Вровень скептически пожевал губами. А пленник расслабился, в измученном лице проступило что-то библейское. Полковник выразительно стрельнул глазами, мол, отойдите, и подчиненные неохотно потянулись к двери, где и обосновались любопытствующей кучкой. В заявлении «потерпевшего» присутствовала логика – незачем так огульно поверять низовым работникам страшную тайну. Полковник наклонился над поверженным. Тот подался вверх, что-то прохрипел, вздулись жилы, глаза полезли из орбит. Павел Макарович ничего не понял, досадливо прокряхтел, опустился на колени, невольно повернувшись ухом к говорящему. А тот тянулся вверх, надрывался из последних сил, шепча какие-то слова.
– Не напрягайтесь, Лев Васильевич, не надо волноваться, – вкрадчиво сказал полковник, – все в порядке, вы у надежных людей, привыкших держать свое слово. Повторите, пожалуйста, если вам не сложно…
И наклонился совсем низко, не думая о последствиях. И тут словно змея в предсмертных муках совершила свой последний бросок! Оторвалась от пола верхняя половина туловища, щелкнула челюсть. И полковник взревел от боли, когда острые зубы прокусили мочку уха. Он отпрянул, завизжал, схватившись за пострадавший орган. Кровь ударила фонтаном. Полковник свалился на бок, стал вертеться, орошая пространство кровью. А Зенкевич откинул голову и хрипло засмеялся. Оперативники оторопели. Пока моргали, вникли в нестандартную ситуацию, бросились спасать достоинство шефа – все уже закончилось. Они набросились на хохочущего Зенкевича, принялись остервенело его лупить, входя в исступление, грязно матерясь, по ногам, по рукам, по щуплому туловищу. Все могло закончиться быстро и плачевно, но тут прохрипел Павел Макарович:
– Хватит… Оставьте его, кретины…
Воцарилась тишина. Только избитый Зенкевич жалобно постанывал. Оперативники застыли в ожидании. Павел Макарович поднялся, зажимая ухо, он весь был испачкан кровью, доковылял до резного трельяжа, выдернул ящик, тот вывалился вместе с содержимым. Он схватил первое попавшееся полотенце, зажал пострадавший орган. Лицо исказилось гримасой ненависти. Но он обуздывал желание одним ударом ноги припечатать горло журналиста к полу. Выдержке полковника стоило позавидовать. Подчиненные благоразумно отодвинулись. Полковник снова воцарился над душой приговоренного, одной рукой он разминал суставы пальцев, вторая прижимала к уху полотенце. Он вроде задумался – собака по всем понятиям заслужила собачью смерть, но как насчет таинственного информатора? Зенкевич бесстрашно смотрел ему в глаза, в лице не осталось ни кровиночки, но в глазах горел торжествующий огонь. Он как-то странно дышал, вздрагивал, прежде чем втянуть воздух, и при этом морщился.
– Нехорошо, Лев Васильевич, очень нехорошо… – четко проговаривая слова, как глухой, но говорящий, сообщил полковник. – Кстати, если ты считаешь, что когда-нибудь на твоей родине тебе установят бронзовый бюст, то ты ошибаешься…
Он вновь задумался.
– Разведем на харакири, товарищ полковник? – предложил разумное решение Рябинчик.
– Да уж, пожалуй… – мстительно протянул полковник. – Толку от этого куска мяса больше не предвидится.
– Как же так, полковник? – еле выдавил избитый журналист. – Ты отчаялся узнать, кто поставлял мне информацию? Да ладно, полковник, подставляй второе ухо, так и быть, скажу…
Это издевательство нужно было кончать. Полковник уже собрался выкрикнуть логично вытекающий приказ, но тут на верхней палубе раздался шум…
Вроде кто-то вскрикнул, а потом упало нечто. Не исключено, что человеческое тело. Оперативники застыли, навострив уши. Вровень сглотнул: что за черт? Мистический холодок побежал по позвоночнику, давненько он не испытывал ничего подобного. Появилось предчувствие чего-то злого, незапланированного… Бред собачий! Полковник раздраженно мотнул головой. К черту мистические холодки! Мало ли что там упало! Люсьен, к примеру, развлекается. Этой сучке и не такое в голову придет. Разве может что-то произойти там, где ничего произойти не может?! На яхте шесть верных ему людей – двое наверху, четверо внизу. Лодка с тремя патрульными и начальником лодочной станции барражирует между островом и берегом, пресекая попытки посторонних приблизиться к острову… И тут все невольно вздрогнули, послышался топот по верхней палубе, сдавленный вскрик, и второе тело шмякнулось на рифленый настил. Завизжала блондинка Люсьен, к которой, по ряду обстоятельств, Павел Макарович уже два месяца всячески благоволил. Крик оборвался на нелогичной ноте, словно орущей сдавили горло. Присутствующие побледнели. Невозмутимый Мартынов извлек «ПМ» из кобуры под мышкой, устаревший пистолет в исполинской лапище смотрелся детской игрушкой. Остальные стали судорожно выхватывать стволы. Павел Макарович хлопнул по боку, пистолета не было, он давно уже забыл, что такое угроза собственной жизни…
– Товарищ полковник, что за хрень? – дрогнувшим голосом осведомился Ващенко.
– Ты у меня спрашиваешь, идиот? – злобно прищурился полковник. – Вот ступай и разберись.
Все присутствующие снова вздрогнули, когда зашелся давящимся смехом прикованный к полу Зенкевич. Смотрелось это неважно – задыхающийся, смертельно бледный человек судорожно дергался, выхаркивая сукровицу, а в глазах бесились сполохи.
– Достукались, Павел Макарович… – бубнил он тоном умирающего чревовещателя. – Ангелы мести прибыли по вашу душу, поздравляю от всей души и желаю счастливо разобраться.
– Что ты несешь, чмо? – гавкнул Павел Макарович и, икнув, заткнулся. Словно холодной водой окатили. Послышались шаркающие звуки, по палубе тащили что-то большое, скрип сыромятной кожи, дребезжание леера, глухой удар. Мелькнуло что-то в иллюминаторе, закачалось. Павел Макарович прикусил язык, остальные возмущенно загалдели. В широкий иллюминатор ударилась лбом человеческая голова. Мужчина болтался вверх тормашками! Его за щиколотки привязали к лееру и столкнули вниз. Глаза были закрыты, он находился без сознания и никак не мог прокомментировать ситуацию. На лбу у страдальца багровела здоровая шишка.
– Это же Брынец! – ахнул Сидоркин. – Вот же мать его…
Затем последовал двойной удар и снова возня, сопровождаемая тоскливым волчьим воем, и голова следующего неудачника протаранила соседний иллюминатор. Он закачался, как маятник, загородив темнеющее море и огрызок скальной породы, висящий над бухтой. Этот субъект частично был в сознании, издавал мычащие звуки, скреб ногтями обшивку судна.
– Локтионов… – пробормотал бледнеющий Ващенко.
– Рябинчик, патруль! – взвизгнул шалеющий от внезапного страха полковник.
Опер не был бестолковым, сообразил. Выхватил из-за пояса рацию, включил, принялся бормотать, срывая голос: «Румянцев, прием… Румянцев, прием, твою дивизию…» Это продолжалось секунд пятнадцать. Потом он растерянно заморгал и пробормотал, на всякий случай попятившись:
– Он чего-то не отвечает, товарищ полковник…
– Идиоты, почему вы еще здесь?! – взвыл, сжимая кулаки, полковник. – Уволю всех за трусость, к чертовой матери! Всем наружу и разобраться!
Гнев начальства был страшен. Уж лучше головой в пекло, чем на начальственный разнос! Господа полицейские кинулись прочь из каюты. Замыкал процессию неповоротливый Мартынов. Возглавлял – исполнительный Сидоркин, имевший пояс по каратэ и забытый юношеский разряд по боксу. Но боевые навыки в данный час не пригодились. Он первым выметнулся за порог, оторвавшись на пару метров от товарищей, и спустя мгновение вновь вернулся. Влетев обратно с сумасшедшей скоростью и явно не по своей воле! Он верещал, как сирена, болтал конечностями, словно тряпичная кукла. Создалось впечатление, что за порогом в него всадили чугунным ядром. Ващенко и Рябинчик бросились врассыпную, влетевший Сидоркин пронесся мимо них. Мартынов отбежать не успел, да, собственно, и не планировал. Сидоркин врезался затылком ему в грудь и сполз на пол, орошая пол вытекающей из разбитого носа жижей. Он был без сознания, что и немудрено после такого удара. Мартынов даже не качнулся. Стоял, широко расставив ноги, недоверчиво поглядывая на валяющегося под ногами Сидоркина.
Поздно включились! В кают-компанию влетела странная фигура. Вроде бы мужчина – поджарый, мускулистый, гибкий, как молодой стебель, одетый в облегающую черную одежду, напоминающую термобелье (или закрытый костюм аквалангиста), в резиновой маске с дырками, закрывающей практически все лицо. В руках ничего не было, в отличие от оперативников, каждый из которых сжимал по пистолету. Но пользы им от этих пистолетов! Мишень металась, отследить ее перемещения было невозможно. В каюте будто зверствовал ураган. Завертелась мельница. Взвизгнул Ващенко, услышав хруст от того, что ломается собственная локтевая кость. И вот его что-то завертело, раскрутило и отправило на тахту, по которой он перекатился, как футбольный мяч, подлетел и с разгона вонзился макушкой в зеркальный бар. Разлетелись осколки, распахнулись покореженные двери. Не устояла шеренга бутылок с цветными этикетками, они стали вываливаться на пол, словно атакующие пехотинцы под пулеметным огнем. Грохот, крики, стоны стояли в кают-компании. Приземление оказалось неудачным, помутилось сознание, и Ващенко рухнул физиономией в зеркальные осколки. А ураган уже орудовал в другой части кают-компании, после удара пяткой по коленке, двух суровых плюх в челюсть и подсечки Рябинчик, вознамерившийся дать тягу, отлетел к иллюминатору, сполз на пол, картинно клацнув челюстью, как бы попрощался.
Полковник Вровень не настолько отупел от страха, чтобы перестать соображать. Он метнулся к выходу, но споткнулся о перевернутый металлический стул. Перелетел через него, удар плечом оказался чувствительным, в глазах потемнело. Он забыл, куда собирался. И тут увидел пистолет, оброненный Рябинчиком, тот проделал длинный путь, прыгая по полу. Вровень метнулся к стволу, потянулся, чтобы схватить, но нападающий не дремал. Пролетая мимо, он ударил пяткой, придавив полковнику два пальца на левой руке – указательный и средний. Тот заорал от боли, но своих попыток выстрелить не прекращал. Это было лишнее, полковник чувствовал, как его хватают за шиворот, он отрывается от пола, но вместо того чтобы заняться воздухоплаванием, катится, как несуразное колесо, сминает кресло из хилого ротанга, влетает затылком в стену. И… мир уже не тот. Но хватило духу просипеть:
– Мартынов, убей его…
Этот здоровяк давно бы пристрелил субъекта, вмешавшегося в работу полицейских, но не мог поймать на мушку мельтешащую цель. Пробивная мощь сержанта не имела ничего общего с проворностью и умением вертеться. Голова кружилась, не успевала за событиями, но он стоял, расставив ноги, поджидал момента. Мимо что-то пронеслось, он выбросил руку-кувалду, но не попал! Прозевал, неожиданно перед ним взметнулась пятка, и пистолет, который он сжимал вроде бы крепко, выскочил, умчался. Не успел он толком разозлиться, как человек в резиновой маске из смазанной траектории превратился в конкретное пятно, завис перед глазами. Мартынов отправил в наступление пудовый кулак, но это был не человек, а голограмма, кулак не встретил ничего материального. В ответ снова мелькнула пятка, атакующему пришлось подпрыгнуть, словно кнут хлестнул по челюсти, едва не выломав массивную голову из позвонков! Мартынов мотнул головой, дескать, ничего страшного. Принял боксерскую позу, заработал кулаками. Но мишень пропала, она опустилась на «нижний уровень», не предупредив соперника. Противник сделал упор на обе руки, практически лежа, он выбросил ногу, подтянув к себе носком перевернутый металлический стул, перехватил его за ножку правой рукой, после резкого вращения массивная перекладина вонзилась в коленный сустав сержанта, превратив его в кучку раздробленных костей. Исполин издал свирепый рык, подломилась нога, но он устоял, лишь немного попятился. Затем последовала серия оплеух по челюсти, глазам, по кадыку, он изрыгал рычание раненого буйвола, не выдержал, свалился на здоровое колено. Но все еще махал руками, рассчитывая схватить неуловимую шельму. Все же движения замедлялись, пелена вставала перед глазами. Он пропускал удары, шатался, слюна стекала с губ. Силы иссякли, сержант Мартынов завалился на бок, но пока еще упирался в пол руками. Он тяжело дышал, спина вздымалась, как море в пятибалльный шторм. Соперник тоже утомился, попробуй одолей такую гору (не говоря уж про прочих). Он сделал передышку, пару раз вздохнул, поднял за ножку проверенный в сражении стул, рассчитал силу удара, точку приложения, занес его над головой обеими руками и опустил на загривок сержанта.