Пенелопа пускается в путь

Моей сестре, единственной и любимой

Если праздные люди почему-либо покидают свою родину и отправляются за границу, то это объясняется одной из следующих общих причин:

Немощами тела,

Слабостью ума или

Неотложной необходимостью

Лоренс Стерн «Сентиментальное путешествие по Франции и Италии»

Пенелопа пускается в путь… Да, именно так. Уместнее, впрочем, было бы назвать сию акцию паломничеством, но в то скорее отправляются, нежели пускаются, а «о» совсем другая буква, и предложение звучит не столь презентабельно (будто дурацкого предлога мало, но от того никак не отделаешься, не переходить же на телеграфный стиль), правда, паломничество можно еще предпринять (и даже избавиться от предлога), но тут уже появляется привкус индустриализации, пахнет промышленностью, и хотя в наше благочестивое время… да-да, именно благочестивое, если в чести иное благо, это дела не меняет, поклонение некому тельцу или неопределенной субстанции, меняющей в зависимости от того, с какой стороны света поглядеть, облик и называющейся демократией, ничуть не менее ретиво, нежели служения в менее абстрактных, во всяком случае, по форме, храмах, крестово-купольных, пагодах, сооружениях, оснащенных минаретами, и прочая… хотя в наше время и паломничества стали частью индустрии, пусть не тяжело-легкой, а развлечений, однако… Однако что? А то, что нить повествования утеряна безвозвратно, и придется начать сначала. Подошла бы, несомненно, дефиниция «сентиментальное путешествие», правда, тут может обронить язвительное замечаньице sister, самопровозглашенная sorella, но ведь Стерн не американец, хоть и наглосакс, пардон, не совсем так… хоть и англосакс, но самый что ни на есть европеец, и никто иной, как Бальзак, неоднократно его поминал и даже добрым словом, в отличие от всех его прочих соотечественников… Итак? «Сентиментальное путешествие», это мы закавычим, нам чужого не надо, никакого плагиата, только цитаты с надлежащими сносками, примечаниями, комментариями, ага, «путешествие»… А почему не странствие? Сентиментальное странствие Пенелопы Папян по Франции, Италии и иным подобным… если что-то может быть подобно Франции и Италии, оно конечно, народ глядит в разные стороны, Анук вон восхищается греческими островами, правда, Францию с Италией выносит за все скобки, но есть и такие человечишки, что возьмут да и ляпнут: «Париж? Подумаешь, Париж! Таиланд куда интереснее. И вообще культурная столица мира ныне Нью-Йорк». Это они в американских газетах прочитали или по телевизору услышали. И поверили. Доверчив стал homo, не будем уточнять, какой, доверчив до умопомрачения, проведет журнальчик глянцевый или бульварная газетка опрос среди читателей, получит сорок или аж целых пятьдесят писем, определит на их основе лучшего в мире актера, художника и тому подобное, пропечатает на своих блестящих страницах, и готово, тут же пишущая братия разносит по странам и континентам ихнее постановление, а народ читает и на ус мотает, приятно ведь знать, кто на планетке первый, кто второй и далее… Вот и про Нью-Йорк прочли и едут, едут… И однако этот городишко еще не самая последняя дыра, похуже Таиланда, конечно, потому как там тепло и море, но для жизни, во всяком случае, временной, место пригодное, а ведь попадаются даже персонажи с таким сдвигом, что вместо Италии летают на Северный полюс или в Антарктиду распивать на Новый год шампанское с пингвинами… О черт! Лучше все же пуститься, хотя и это, в сущности, не вполне пристойно, ведь пускаются во все тяжкие… вот куда б хорошо податься за всякими литературными героями, гораздо увлекательнее, чем тащиться за богомольцами, да проматывать, увы, нечего, нет состояния, которое широким жестом рассыпать бы золотом по зеленому сукну, пьянствовать тоже не на что, да и ничего в этом приятного нет, одна головная боль, остается только развратничать, но и того воспитание не позволяет, армянское воспитание, да, а что делать, коли другого не дали… Ох, нелегкая это работа, похлеще, чем бегемота из болота тащить, с одной стороны, поддерживать в мужчинах ровное горение, с другой, не подрывать устои уж чересчур основательно, тем более при такой профессии, учительствовать в Ереване призваны, кажется, сплошные цезаревы жены… Больно ты суетишься, сестричка, сказала Анук в последний приезд, год, если не все два назад. Ну да, ей-то что, муженек ее до сих пор на руках носит, фигурально, конечно, а не буквально, потому как хоть и высок, но тонок, к тому же хворает радикулитом, а sister набрала уже полных шестьдесят кило, чем, правда, не очень гордится, но на диету тоже сесть не рвется, особенно, отказываться от сахара, для меня, говорит самонадеянно, голова, в отличие от большинства соседей по планете, не архитектурное излишество, а ей для работы нужна глюкоза, так что из рядов движения за всеобщую скелетизацию прошу меня исключить, не всем быть гипермоделями, в полтора человеческих роста мне уже не вырасти, косолапости не выработать, это, как и выворотность, надо с детства ковать у противобалетного станка, а уж из ног при ходьбе косички плести!.. так что пусть среди зарослей мыслящего тростника я буду скромной свеколкой, тем более что тростниковый сахарок, говорят, дороже и хуже… В любом случае, тростник, спагетти, свекла или даже картофелина, неважно, все равно носит, любит, по сторонам не глядит, нет нужды становиться в позы, мол, и мы не лыком шиты, двуликие мы неЯнусы, с одной стороны зайдешь – жена Цезаря… если забыть, что ту, в сущности, из мужнина дома поперли за не совсем достойное поведение… а с другой то ли Аспазия, то ли Фрина… живи себе спокойно, никаких тебе Сцилл и Харибд, открытое море… Ох-хо-хо!..

Пенелопа поерзала в малоудобном кресле, пошевелила слегка онемевшими пальчиками ног и осторожно, но решительно произвела рокировку в области нижних конечностей, игнорируя неодобрительный взгляд соседки, совсем еще девчонки, придерживавшей, однако, на худых коленках довольно увесистое дитя, наконец-то мирно задремавшее после продолжительной истерики, или как это у них, мамаш с младенцами, называется. Пенелопа строить куры ребенку, дабы завоевать расположение матери, не стала, поскольку, во-первых, она не любила подлизываться, да и ни к чему это было, пара часиков плечом к плечу и прощай навек, а обиженно поджатые губки можно и перетерпеть, во-вторых же, потому что ей неведомы были никакие куры кроме тех, которых не строят, а выводят из яиц, ими же произведенных, порочный (учитывая участие петуха, видимо?) круг, превращенный в философскую проблему, что лишний раз доказывает, насколько праздная (в значении а) это дисциплина, философия то бишь… И однако праздность (в значении б) – великое дело, не зря ведь несколько тысяч древних греков заложили фундамент целой цивилизации, правда, строить на фундаменте том принялись невесть что, как выразился Маяковский по другому поводу, «долой вашу любовь, долой ваше искусство, долой ваш строй, долой вашу религию», воздвигли Церковь, и понадобилось пятнадцать-двадцать столетий, пока по уголочкам опять завелись те же любовь, искусство, строй и иное вольнодумство… Ну а ныне не только стены трясутся, а и фундамент пошел трещинами, видимо, от динамиков, ох не зря античные механики в технику особо не углублялись, догадывались, как пить дать, чем кончится, мастерили себе игрушки и философствовали… И что интересно, теперь-то и игрушки собственноручно мастерить не надо, вместо рабов всякая техника-автоматика, кажется, вот оно, давайте, философы, плодитесь и размножайтесь, наверняка на пособие по безработице проживешь не хуже Зенона, не говоря уже о Диогене, ан нет, праздности все больше, а философов… И вообще все у них не так, безработных пруд пруди, а работать некому, волосы на голове рвут, придется, мол, скоро пенсионерам вкалывать, а то все рухнет… Театр абсурда, ей-богу… Не богу то есть, а… Анук в последние годы приладилась писать прозу, оно, конечно, счастливые стихов не наблюдают, и вот стала sister жаловаться, что сделавшиеся вмиг набожными издатели и редакторы истово переправляют в ее текстах строчные буквы на прописные, стоит нечаянно помянуть господа всуе, и тут же тебе сделают торжественно, как в церкви. После некоторых бесплодных дискуссий разозленная sister стала заменять спорные выражения на противоположные по форме, но схожие по содержанию, в конце концов и «о господи», и «черт побери» отражают душевные состояния примерно одинаковые и вполне взаимозаменяемы, однако второе, в отличие от первого, дает гарантию от неуместных в художественном тексте заглавных букв… Жаль только, «ей-богу» на соответствующий анто-синоним не заменишь…

Показались стюарды со своей машинерией, и Пенелопа бодро высвободила из зажима пластмассовую пластинку, именуемую на языке аэрофлота столиком… На-до мень-ше есть, произнесла она про себя с интонациями то ли нравоучительными, то ли гипнотическими, но сняла тем не менее с поставленного перед ней подносика крышку и вдумчиво изучила содержимое баночек и коробочек, поскольку утром удовольствовалась чашкой кофе с малюсеньким бутербродиком, да и тот был небрежно сооружен и неохотно проглочен, скорее, из чувства долга, нежели по потребности… Нда, не густо. Она с сомнением пошевелила пластмассовой вилочкой кучку холодных креветок, слегка смазанных майонезом, дабы изображать некий салат, и взялась за котлетку, утонувшую в соусе неведомого состава, возможно, даже из генетически модифицированной сои, последнее, впрочем, не ввергало ее в панику подобно погрязшей в интеллигентском экологическом кошмаре сестрице и примкнувшему к ней зятю, ну подумаешь, съел и мутировал, что такого, необязательно ведь, чтобы выросли ослиные уши, во времена Мидаса трансгенных продуктов наверняка не было, и вообще можно обрести какое-нибудь полезное качество, например, способность просачиваться сквозь замочные скважины… непонятно, правда, какой от этого прок, ведь даже если протечешь в, допустим, банковский сейф… ограбление банка преступлением счесть трудно, сказал же некий мудрец: поспеши ограбить банк, пока он сам тебя не ограбил… но даже если протечь, то вытечешь обратно все равно с пустыми руками, грошики-то пока не трансгенные… К тому же Анук толковала не об ослиных ушах или замочных скважинах, нет, она с пеной у рта утверждала, что эпидемия ожирения, захлестнувшая в последние годы Америку, инспирирована трансгенной пищей… Да… Доказательств у sister, конечно, никаких, но было бы неприятно, если б она вдруг попала в точку, так что… Впрочем, соус уже иссяк, исчез, переправился в Пенелопин желудок, и дальнейшее обсуждение проблемы утратило всякий смысл, потому Пенелопа отхлебнула кофе и подумала, не помочь ли соседке, но та уже ловко управлялась с завтраком одной рукой, пристроив поднос прямо на боку задремавшего дитяти.

Когда выпотрошенную посуду унесли, Пенелопа снова поерзала, утвердилась в кресле поудобнее и взглянула на часы. До посадки оставалось еще порядочно. И почему бы не смежить вежды хотя бы на сорок минут или пятьдесят, а то и все семьдесят, время полета нынче принято указывать с хорошим запасцем, страхуясь таким образом от опозданий. Лучше перебдеть, чем недобдеть, как говаривал один бывший поклонник, вечно являвшийся на свидания с опережением на четверть часа и потому имевший к приходу Пенелопы вид неизменно потрепанный и измученный, что пробуждало в ней беспричинное – не может ведь человек, тем более женщина, всюду поспевать вовремя, беспричинное, но нервирующее чувство вины, почему и поклонник был в итоге отставлен и забыт… Смежить. Вежды. Тем более, что выспаться сегодня не удалось и не только по причине раннего рейса… и почему это все рейсы стали либо ранними, либо поздними, куда-то подевались все удобные, можно подумать, в аэропортах завели непомерной длины обеденные перерывы. Или… как это?.. Фиесту? То-ре-адор, сме-лее-е!.. Да? Нет, сиесту! Все смешалось в доме Облонских, в смысле, понятно где, спросонок и не то спутаешь. Ибо так уж неудачно вышло, что большую часть ночи пришлось провести на свадьбе, пропустить которую было ну никак невозможно. Да, дожили, уже племянницы замуж выходят! Не родные, правда… Свадебка получилась уникальная, из разряда «нарочно не придумаешь». Когда неукоснительно соблюдавшая разработанное накануне расписание Пенелопа – а программа предусматривалась насыщенная, прямо как на симпозиуме или в групповой турпоездке, в три часа явление жениха со товарищи пред светлые очи окруженной положенными родственниками невесты, в пять загс, в шесть венчание, в семь банкетный зал – так вот, когда Пенелопа, которой надлежало непременно присутствовать на первой же стадии, дабы заполнить пустовавшую нишу, ибо разбросанные по просторам Вселенной… простите, всего лишь скромного маленького земного шара ближайшие родственники оставили после себя почти космический вакуум, усугубленный еще и тем, что папа Генрих прихворнул, и Клара решилась его покинуть лишь на пару часиков, по срокам совпадавших, естественно, с банкетными, повторяем, когда Пенелопа, подгоняемая назойливым чувством долга и заморосившим ни с того, ни с сего дождем и потому мчавшаяся на всех парах, без пяти три влетела в подъезд, одолела одним махом три этажа и вонзила палец в кнопку неработавшего уже лет двадцать звонка… о чем она, правда, вспомнила быстро и замолотила в дверь кулачком… ей открыл племянник, родной брат вышеуказанной невесты, обряженный в тренировочные штаны и старый свитер, и уронил трагически:

– Ка-та-строфа!

– Что случилось?! – вопросила Пенелопа испуганно, прислушалась к тишине, царившей в квартире, не уловила отзвуков плача или стенаний и несколько приободрилась.

– Евы все еще нет. И мамы с папой тоже.

– И куда же они все делись? – полюбопытствовала Пенелопа тоном более будничным… раз уже никто не умер…

– Ева в парикмахерской.

– До сих пор? – поразилась Пенелопа, знавшая, что время той назначено в десять, если на то пошло, она сама и приложила к этому исчезновению или, по крайней мере, несусветному опозданию руку, отправив Еву к собственной парикмахерше, благодаря усилиям которой недавно сменила имидж, превратившись из дивы с пышной челкой и аккуратно уложенными с помощью фена темно-каштановыми волосами в рыжую бестию с беспорядочно напиханными кудряшками.

– До сих пор. А папа с мамой отправились посмотреть, все ли в порядке с квартирой.

Квартиру сняли для молодых на медовый месяц как бы вместо свадебного путешествия, на которое не было денег, и в котором, собственно, не было нужды ввиду предстоявшего вскоре парочке другого, куда более далекого и продолжительного… и хорошо, если не в один конец, такое тоже могло случиться, как случалось не раз, более того, происходило почти как правило, с унылым постоянством, не с конкретными молодыми, конечно, но со множеством людей разного пола, возраста и положения… правда, национальности большей частью одной, армянской… Ибо жених, окончивший институт и аспирантуру два года назад и до сих пор не нашедший хоть какого-то места работы, откопал в интернете, где за неимением заинтересованного в его знаниях и способностях учреждения проводил рабочий день, некий грант, суливший если не должность в будущем отдаленном, то дополнительную порцию образования, которым и он, и невеста, присовокупившая недавно к университетскому диплому магистерский, и так были перекормлены, в ближайшем, и теперь молодожены должны были чуть ли не на следующее утро, а точнее, через полтора месяца, устремиться на гостеприимную чужбину. Конечно, полтора месяца можно было бы прожить и у родителей, сэкономив энную сумму… однако так или иначе, но квартира была снята, и в ней спешно делали уборку две молоканки, это Пенелопа знала, правда, ей было не совсем понятно, почему проверять состояние объекта следовало в самую что ни есть распоследнюю минуту, собственно, даже еще позже, уже как бы по ту сторону событий, за пять… она бросила взгляд на свои часики… нет, простите! Отсчет кончился, старт! Ох-хо-хо! Она махнула рукой и прошествовала в большую комнату, где должен был состояться прием. Там тоже все обстояло далеко не лучшим образом. На столе, накрытом туго накрахмаленной, тут не подкачали, белой скатертью, стоял единственный сиротливый торт, красивый, правда, весь в шоколадных башенках и круглых бляшках безе, но одинокий, словно оазис в пустыне, можно сказать, очень пустынной пустыне, Сахаре, никак не меньше, а малорослая худая девица, ближайшая подружка Евы, извлекала из серванта тарелки, нагромождая их на стул с мягким сидением, почему и растущая стопка пребывала в состоянии неустойчивого равновесия, на что никто не обращал внимания… Громко сказано, поскольку в комнате находилась еще только бабушка невесты, а Пенелопина тетя, восседавшая в кресле и взиравшая на весь этот непорядок с олимпийским спокойствием… Интересно знать, почему беспокойные и суетливые, поминутно впадавшие в неумеренный гнев и неуправляемую ярость греческие боги послужили для кого-то образцом сдержанности и невозмутимости? Или то были не боги? Однако к спортсменам подобные эпитеты уж вовсе неприложимы… Хотя кто знает, может, в античную эпоху устраивать истерики на дорожках стадиона принято не было, да и с флагами не бегали за отсутствием таковых, а целование афинского, то есть, разумеется, элидского, иными словами, пелопоннесского (пенелопонесского?) гравия или песка если и производилось, то без нынешней экспрессии… К тете, впрочем, античность ни в виде богов, ни в качестве олимпийских чемпионов касательства не имела, она была воплощенной железной леди, занималась йогой, читала без очков и относилась к жизни с флегматичностью восточного мудреца.

– Помочь? – спросила Пенелопа, и обрадованная подружка невесты подскочила, чуть не обрушив груду тарелок.

– О да! – воскликнула она куда более пылко, чем того заслуживала ситуация.

– И что надо делать?

– Принести с веранды остальные торты, разложить пирожные и конфеты, помыть фрукты, – стала она торопливо перечислять, – ну, естественно, сервировка и напитки и…

– Достаточно, – осадила ее Пенелопа и спросила: – А где же Адам?

Женишка, конечно, звали несколько иначе, но не обыграть имя племянницы было трудно, и с Пенелопиной легкой руки прозвище пристало прочно.

– Адам? Я думаю, она ему позвонила, – заметила подруга Евы трезво. – У нее же мобильник в сумке.

Да, действительно. В сумке у Евы уже полгода пребывал мобильник, оплачиваемый фирмой, на сегодняшний день именно Ева со своей компьютерной специальностью фактически если не содержала, то питала семью, правда, и ей не сразу удалось пристроиться на хлебное место, до того за всех вкалывала мать, ныне оставшаяся вместе со всем своим проектным институтом не то чтоб совсем не у дел, но не у дел серьезных, у мелких делишек, скажем так. И ей еще повезло, ибо отец семейства не работал уже так давно, что Пенелопа не могла вспомнить профессию, которой он некогда владел. К счастью, на подходе был брат, недавно приступивший к трудовой деятельности, правда, в сфере, бесконечно далекой от той, которую он после пяти лет учебы уже наивно полагал своей… Да, такова нынче связь времен и поколений, у того же Адама сидели без работы отец и старший брат, а кормила всех мать, отправившаяся аж в Америку вкалывать то ли няней, то ли уборщицей, и не она первая, Пенелопа знала пару таких лично, армянские жены и матери с высшим образованием, а то и кандидатской степенью пылесосили квартиры американцев, возможно, и окончивших некогда начальную школу, и нянчили детишек важных тамошних дам, занимавших высокие посты типа старшей продавщицы супермаркета, а гордые армянские мужчины существовали на добытые таким образом доллары в ожидании своего часа, только вот механизм часов все еще собирался и не исключено, что – по крайней мере, частично – из бракованных деталей…

Часы (не те) пробили четверть четвертого, когда отворилась входная дверь, и в прихожую… нет, не ворвались или хотя бы вбежали, а вступили неспешным шагом далеко не запыхавшиеся родители невесты. А ведь у них мобильника нет, подумала восхищенная подобным презрением к житейским мелочам Пенелопа.

– Ну и погодка, – только и сказала мать исчезнувшей невесты, складывая мокрый зонтик.

– Да, погодди что надо, – согласилась Пенелопа, с недавних пор то и дело переходившая на итальянский… видимо, на нее подействовал пример оперного театра, ныне, не в пример прошедшим временам, выпускавшего беспримерно редкие премьеры на языке Верди и Россини… а что такого, не дискотечным же модам следовать!.. Конечно, Пенелопа не разделяла радикализма sister, а вернее, sorella, последнее время Анук на привычное прозвание не откликалась, она игнорировала английский из принципа, «достаточно того, что тупые и самодовольные англосаксы, не способные освоить ни один язык, кроме собственного, заставили все человечество вызубрить этот самый собственный – хочешь, чтобы дядя тебя выслушал и дал конфетку, детка, научись просить понятными ему словами… я, извините, под их дудку плясать не собираюсь», изрекала она надменно… Вполне позволительный каприз для женщины, чей муж свободно говорит на ненавистном леди диалекте, Пенелопа себе подобного гарантированного домашней конституцией свободомыслия позволить не могла и даже стала в какой-то момент тихонько заучивать английские словеса с туманной идеей «начать жизнь сначала», кто виноват, что она родилась в закрытой стране, не имея никакой возможности развить свои природные способности в надлежащих условиях, как то делали отпрыски сегодняшних богатеев, наделенные не столько способностями, сколько возможностями, но позднее она поняла, что начать сначала можно лишь, вернувшись в материнскую утробу и выбравшись из нее в более подходящий миг на часах истории, так что лучше уж постараться получать удовольствие от жизни, пусть и не вовремя начатой, и потому перешла с невразумительного английского на благозвучный итальянский, а поскольку слов из лексикона Данте и Петрарки она знала пять-шесть, то пополняла свой словарь, итальянизируя русские и армянские.

Мать невесты, а также по совместительству двоюродная сестра Пенелопы Анна, оглядела накрытый усилиями подруг Евы – подруг, ибо к первой на помощь подоспела вторая, и при посильном участии Пенелопы, не слишком, надо признаться, активном, посвященном, главным образом, протиранию чистых бокалов для шампанского и прочих напитков еще более чистым полотенцем, – «сладкий», как принято было называть в Ереване данный тип свадебного и иных пиров, стол, нахмурила брови и принялась все переставлять, поменяла местами торты, сдвинула ближе к середине конфеты и к краю тарелки, поправила цветы в вазах, переворошила фрукты, обнаружила на скатерти свежее пятно от шоколадного крема и жалобно застонала.

– Ты бы лучше пошла переоделась, – намекнула Пенелопа, ловко маскируя пятно большой коробкой «Ассорти», но Анна отмахнулась:

– Успею.

Тут, наконец, в очередной раз в прихожей послышались шаги, и в комнату впорхнула невеста в мокрых джинсах и сухой фате, развевавшейся над затрапезной курточкой и роскошной прической, все заахали, заохали, восхищаясь творением парикмахерши, на верхней ноте, дружно взятой хором, раздался стук в дверь, немая сцена, как пометил бы драматург, Ева, спотыкаясь, бросилась в одну спальню, Анна в другую, успевший разрядиться в костюм-тройку со сногшибательным галстуком брат осторожно отодвинул щеколду, но тревога оказалась ложной, вошла соседка с фотоаппаратом, и это было, несомненно, к счастью, поскольку из спальни номер один выбежала Ева уже в платье, но босиком и с истошным криком, пропало обручальное кольцо, снятое с пальца где-то месяц назад и спокойно, как она клятвенно уверяла, лежавшее на комоде еще недавно. Когда, вот в чем вопрос. Все присутствующие кинулись рыться в шкатулках с бижутерией, ящиках письменного стола, комода и буфета, коробках с пуговицами и прочей ерундой, переворачивать вазы и заглядывать под кровати, брат с приятелем отодвигали диван, два подоспевших кузена – пианино, отец разворачивал благоразумно убранный на время торжеств по причине чрезмерного участия в его нелегкой судьбе моли, скатанный и запихнутый под кровать ковер, и вот тут-то во дворе засигналили подъехавшие машины, как нельзя более уместное применение варварского армянского обычая пускать в ход клаксоны, гуляем, мол… Еще одна немая сцена, Ева схватилась за голову, чуть не погубив дорогостоящий шедевр, но бабушка предупредила катастрофу.

– Возьми пока мое, – сказала она величественно и стащила с пальца кольцо.

Ева залепетала что-то о полосках или насечках, червонное-не червонное, но шаги уже раздавались за дверью, мать схватила протянутый спасательный круг и напялила дочери на палец, та нырнула в валявшиеся посреди комнаты туфли, ковер запихнули под диван, диван поехал на место, и мужчины пошли открывать.

Последовала обычная суета, в смысле ритуал, скомканный недостатком времени, еще более усугубившимся бесконечно долгим традиционным переодеванием невесты в доставленный, как положено, женихом подвенечный наряд, отправившуюся выяснять причину заминки Пенелопу поставили в известность о том, что Ева забыла побрить подмышки, почему ей и пришлось, пока злополучные гости под музыку Вивальди неловко переминались у стола, украдкой и кружным путем пробираться в ванную и обратно. В итоге пребывание в доме невесты свели до минимума, дабы не опоздать в загс, иными словами, налили, выпили, куснули и побежали, однако в загсе выяснилось, что молодые забыли, а вернее, не сообразили взять с собой паспорта.

– Ну откуда же мне знать, что нужны документы, – оправдывался сконфуженный жених, – я ведь не каждый день женюсь.

Послали за забытым, хорошо еще, ездить было недалеко, но все равно пришлось…что?.. правильно, скомкать ритуал, то бишь проглотить бокал шампанского в темпе, как рюмку водки или рыбий жир, дабы не опоздать на венчание. Как ни странно, в церкви удалось все сделать, как положено, но когда свадебный кортеж под проливным дождем (слава богу, что эпоха открытых экипажей миновала) подъехал к банкетному залу, и осталось пробежать десяток метров – сущий пустяк, по дорожке сада к уютному особнячку, где сей зал находился, выяснилось, что в доме, а также квартале и всем районе нет света. Авария. И почти час честные гости просидели в темноте, вначале кромешной, поскольку зал располагался в подвале и естественного освещения был лишен, а потом романтической, ибо принесли свечи, но в количестве умеренном, да и подсвечники оказались одиночными, никаких тебе хохочущих и ржущих, да даже молчаливых канделябров или жирандолей… Словом, свадебка вышла на славу, не скоро забудешь… До конца, правда, Пенелопа не досидела, хотела было смотать удочки по-английски… удочки или спиннинги, как там у этих бриттов?.. но потом все-таки улучила момент, простилась, в аккурат после того, как музыку, теперь уже далеко не Вивальди, можно сказать, более чем далеко от Вивальди, выключили, и очередной тостмен стал напутствовать молодых, желая им благополучно добраться до Америки, а там уж как бог на душу положит… на сей раз она слушала без зависти, неудовлетворенная страсть к путешествиям больше не холодила душу, еще немного, еще чуть-чуть…

Неожиданно вспыхнула надпись, пристегнитесь, мол, и Пенелопа занервничала, не случилось ли чего, двигатель отказал или террористы рубку штурмуют, но, посмотрев на часы, обнаружила, что просто-напросто время идти на посадку. И не где-нибудь, а прямо в Москве, не то что в проклятом прошлом, когда то и дело садились не там, куда летели, Пенелопе немедленно припомнился примечательный рейс в Питер году в… а черт его знает, в каком, достоверно, что тогда еще возводился с невероятной помпой и переизбытком самодовольства «Звартноц», аэропорт будущего, как его важно называли, тот, что теперь угрожают снести и построить заново или, предоставив для нового местечко (в смысле местище!) по соседству, превратить в очередной вещевой рынок, потому как уже устарел, словом, шла стройка, а еще отсутствовал бензин, причем одно к другому не имело ни малейшего отношения, просто неудачно все совпало. Папа Генрих и мама Клара пребывали на тот момент в Петербурге, то есть, простите, Ленинграде (или извиняться надо, когда ляпнешь наоборот?), на гастролях, и дочери должны были присоединиться к ним после того, как сдадут экзамены, то ли школьные, то ли институтские, наверно, и те, и другие, Пенелопа первые, Анук вторые (тут уж насчет наоборот речи точно быть не может), они и присоединились, но… Рейс был утренний, два покинутых оперных чада прибыли в аэропорт для того лишь, чтобы узнать о задержке, если это можно так назвать, ибо велено было явиться через двадцать четыре часа, не больше, не меньше, однако и на следующее утро им пришлось вернуться несолоно хлебавши, но на сей раз рейс отложили до вечера, а вечером… Картина оказалась поистине эпической, бензин подвезли, но аэропортские работники, как водится, переоценили свои возможности, порешив, что отправят все задержанные рейсы одновременно, надо полагать, что так, зачем иначе вызывать тысячи людей и чуть ли не выстраивать их рядами, как человечество на территории Люксембурга… впрочем, возможно, что с тех пор, как Пенелопа училась в школе, а может, в институте, поди запомни, когда разоблачали мальтузианство, человечество выросло настолько, что в Люксембург уже не влезает… а интересно, почему большевики так рьяно кидались на Мальтуса, кажется ведь, в их рядах нет ни папы римского, ни исламских авторитетов, ни даже господа бога (хотя если верить одному пылкому поклоннику Прекрасной Дамы, родной сын того был замечен в компании дюжины дюжих последователей Маркса), творца, создателя, начальника небесной канцелярии и т. д., отеческое напутствие которого «Плодитесь и размножайтесь», обретшее впоследствии, вследствие долгого путешествия по инстанциям характер директивы Верховного Главнокомандования, к ним никакого отношения не имеет… да, и что?.. тысячи людей собрались возле крошечного, величиной с замок, но с не королевский или герцогский, а с кое-как сляпанное жилище самого захудалого, низкородного феодальчика, старого аэропортского здания на нескольких сотнях квадратных метров, выполнявших функции, в основном, стройплощадки, поскольку вместо скамеек там громоздились кучи щебня и камня, а песка не было только потому, что обычный для ереванского летнего вечера ветер поднял его в воздух почти целиком и щедро посыпал им вместо пепла главы кающихся в грехе гордыни (ибо что иное могло погнать их в путешествие по Российской империи в столь неподходящий момент, не стремление же приобщиться к культурным ценностям необъятной или, страшно сказать, жажда приобретательства?) будущих пассажиров. Большинство их, впрочем, забыв не только о гордыне, но и гигиене, сидело и лежало, и не на уютном паркетном или хотя бы цементном (Пенелопа напряглась, но не сумела вспомнить, чем вымощено здание буквально только что, два часа назад, покинутого аэропорта) полу, а просто на цементе, толстым слоем покрывавшем разбитый при строительстве асфальт, или прямо на земле, сухой и пыльной, подостлав лишь газетку, и слава богу, что при советской власти газеты стоили дешево, так что каждый мог прихватить с собой в дорогу хоть целую пачку, и многие это сделали. У сестер, правда, газет с собой не было, но какая-то сердобольная душа поделилась, в смысле, отдала парочку «Правд» безвозмездно, и они уселись, как и прочие, на грунт, один из немногих случаев, когда Пенелопа чувствовала себя плотью от плоти народной. Среди ночи объявили регистрацию, потом посадку, как они попали в самолет, Пенелопа не помнила уже тогда, о чем говорить теперь, очутившись в кресле, хоть и малоудобном, но по сравнению с аэродромовской почвой показавшимся пуховой периной (спать на которой ей, впрочем, никогда не доводилось), она моментально отключилась и открыла глаза только тогда, когда смолкли двигатели. И бодрый голос пилота или кого-то там еще объявил, что самолет, совершающий и так далее, произвел посадку в Шереметьево. Поскольку в Ленинграде гроза, туман и тысяча других бед. Очумелые пассажиры выползли на свет божий, то есть советско-социалистический, а поскольку кормежку в полете отменили уже тогда или если еще не отменили, то просто воспользовались тем, что поднятым по тревоге с приаэродромовской сухой почвы несчастным обладателям заветных аэрофлотских билетов было не до еды, и пищу всю как есть зажилили, изголодавшийся народ ринулся в скудный буфет, дабы залить жажду упоительным напитком, именуемым кофе с молоком, хотя и схожим с оным только по цвету, и заесть его чем снабженец подаст. И только потом… Потом выяснилось, что над Питером давно распогодилось, но поскольку экипаж летел всю ночь, ему положен восьмичасовый отдых. А мы?! – возопили в отчаянии мыкавшие горе уже третьи сутки пассажиры. А вы подождете, – был суровый коммунистический ответ. Гвозди бы делать из этих людей, крепче бы не было в мире гвоздей, сказал бы автор соответствующего стихотворного шедевра, стиснул зубы и лег на жесткий диван в зале ожидания или скамейку у газона перед зданием аэропорта, но армяне, на радость Пенелопе и Анук, а также их родителям, почему, об этом чуть позже, оказались менее дисциплинированными, чем того можно было бы ожидать, учитывая место их рождения (мой адрес не дом и не улица, мой адрес – Советский… сами понимаете, что) и полученное, во всяком случае, старшим поколением, воспитание (спасибо Сталину за счастливое детство). Собравшись у служебного входа, они толпой вломились, если можно так выразиться, за кулисы и прорвались в кабинет самого главного начальника. И их не расстреляли. И даже не посадили. То есть посадили, но в другой самолет и отправили в Питер, прибыв в который, сестры обнаружили мать с отцом не в Пулково, где им вообще-то полагалось бы быть, а в гостинице и в состоянии, если не предынфарктном, то полуобморочном, ибо справочная аэропорта нелюбезно сообщила им, что самолет, в котором летели их драгоценные и незаменимые чада, пропал без вести… Вот такая веселая история…