000
ОтложитьЧитал
Она чуть не погибла, твоя мать. Их штабную машину насквозь прорезал осколок артиллерийского снаряда. Он пролетел в миллиметре от ее груди. Качнись она, и тебя бы никогда не было на свете. Так же, как и твоих сестер и брата. Когда я узнал об этом, то понял, что одного моего желания жить совершенно недостаточно – все мы ходим под Богом, необходимо вмешаться в обычный ход Истории. Это уже было однажды. Как-то через меня проходил приказ о выброске десанта в тыл врага. В тех условиях это было равносильно смертельному приговору. Всех ждала неминуемая смерть. В списке десантников я увидел фамилию своего друга. Он уже был ученым, ему не место было здесь, на войне. Я делился с ним своими планами на будущее, после войны. Он укрепил меня в желании заниматься наукой, открыл мне прелесть познания. Он не должен был умереть, его жизнь нужна родине, и я без колебаний убрал его из списка. Ты понимаешь, сынок, что было бы, если бы кто-нибудь узнал о моей поправке? Правильно, расстрел. Но я и сегодня не жалею о том, что сделал. Мой друг прожил хорошую, долгую жизнь. Был счастлив, имел детей и стал выдающимся ученым. А сколько талантливых людей погибло в ту войну на полях сражений?! Кому это было нужно?
Я знал, что только беременность сможет заставить твою мать уехать с фронта в тыл. Только так я мог изменить ход Истории. Хотя, конечно, не так быстро, как я хотел. Были еще бои и сражения. Были потери и победы. Была Польша, Венгрия и Чехословакия. На войне мы научились радоваться жизни, ее каждому мгновению, как бы тяжело нам не было. Ты понял, сынок?
Моя жизнь никогда не была легкой, но я был счастлив. Как ни бедно жили мы с твоей матерью, я стал ученым. Пусть нашлись люди, которые раскопали мои родовые корни, и я не стал коммунистом и долго после войны не мог продвинуться по карьерной лестнице. Но я добился в жизни всего, о чем мечтал. Стал доктором наук, профессором, воспитывал молодых ученых, нянчил внуков и увидел своих правнуков. Что нужно еще человеку?
Голос отца стих, словно он ждал от меня ответа: что же нужно мне?
– Я стал чужим в этой стране, – не сразу, немного помедлив с ответом, признался я. – Почему ты не научил меня говорить по-казахски? Возможно, у меня появились бы другие шансы. Мне легче было бы выучить киргизский…
– Ты был бы другим человеком. Ты этого хочешь?
– Нет, отец. Я – это я, и мне нравится то, чем я занимаюсь. Но люди…
– Ты ничего не понял из моего рассказа? – прервал меня отец. – В этой жизни только ты сам можешь доказать, что чего-то стоишь. Тебя не станут любить только за то, что ты говоришь с ними на одном языке. Сколько было тех, что стали изгоями в своей собственной стране, и сколько людей осуждало их и клеймило? Вспомни Галича, Бродского, Солженицына. Ты должен хорошо делать свое дело, даже тогда, когда тебе тяжело и кажется, что мир вокруг тебя сошел с ума. Тогда у тебя будет что сказать Богу…
– Неужели Он существует? – спросил я. – А ты где, отец, в Раю?
Я, затаив дыхание, ждал ответа. Господи, сколько раз в жизни я задавал себе этот вопрос. И почти на сто процентов был уверен в ответе. Коммунисты воспитали нас атеистами. Только сейчас я понял, что большой разницы между атеизмом и религией нет. Просто одни верят в высшую силу, другие – в науку. Все держится на заложенной в саму сущность человеческого существа потребности в вере. Поэтому, вероятно, политические деятели уровня Наполеона, Гитлера, Ленина, Сталина превращаются в икону, на которую молится рядовой человек.
И все же, стоит человеку попасть в тяжелейшую ситуацию, особенно с риском для жизни, он начинает усиленно взывать к Богу о помощи, каким бы мифическим Он не был для него. Итак, я сейчас услышу ответ на свой вопрос. Я весь обратился в слух. Отец продолжал молчать.
Звонок телефона в этой наэлектризованной тишине прозвучал подобно взрыву бомбы. Я вздрогнул и схватил трубку:
– Алло! Я вас слушаю!
Молчание. Потом раздался монотонный голос:
– На счет три вы проснетесь. Раз, два, три!
Я открыл глаза. Сквозь задернутые шторы пробивались лучи солнца. Надо мной склонилось утомленное лицо немолодой женщины в белом халате. «Врач, – догадался я и тут же вспомнил: – Врач-психиатр. Я же в лечебнице, как я мог забыть!»
– Сеанс прошел успешно, – проговорила женщина. – Я думаю, он поможет вам уверенно чувствовать себя в любой аудитории. Вы будете держать себя непринужденно и красноречиво излагать свои мысли. И навсегда откажетесь от употребления спиртного!
Я с трудом приходил в себя. Разговор с отцом еще держал меня в напряжении.
– Неля Хасановна, – наконец вспомнил я имя своего врача, – я под гипнозом беседовал со своим отцом. Он же умер восемнадцать лет назад! Отец рассказывал мне о своей жизни, отвечал на мои вопросы. Разве такое возможно?!
Неля Хасановна пожала плечами и ответила:
– Это ваше собственное подсознание. Все, о чем рассказывал ваш отец, было уже записано на подкорке вашего мозга. Видимо, он рассказывал вам об этом в детстве, а гипнотическое состояние позволило записанной информации всплыть на поверхность. Говорят, под гипнозом люди могут вспомнить даже свои предыдущие жизни. Но я никогда не экспериментировала с этим. Никто не знает, как такие опыты могут отразиться на психике пациента…
Я шел по улице, а неоконченный разговор с отцом все еще владел моими мыслями. Что же хотел сказать мне отец или, может быть, мое собственное подсознание хотело что-то подсказать мне? Безусловно, все мои тревоги и волнения не идут ни в какое сравнение с тем, что пережил мой отец. И он ведь жил и радовался жизни. Наверное, потому, что верил в будущее. А верю ли я в свое будущее? Я вспомнил тот город, по которому я гулял вместе с отцом, когда был маленький. Тенистые аллеи, журчащая вода в арыках, побеленные мазанки с деревянными ставнями на окнах. Около центрального базара, который называли Зеленым, возвышалось двухэтажное здание с резными деревянными колонами. «Это Дом дехканина», – сказал мне отец. Возле дома были привязаны лошади и стояли арбы. Все это в глубоком прошлом. Расширяющиеся дороги уничтожили газоны и зеленые насаждения улиц. По ним, изрыгая смрад и чад, двигается непрекращающаяся колонна автомашин. Фасады зданий, а с ними и вид далеких снежных гор, которые словно белоснежные облака парили над городом, скрылись за аляповатыми рекламными щитами. Книжные лавки исчезают под напором Интернета и безудержного прогресса. И на этом фоне расцветает религиозный фанатизм и национализм. Полстраны превратилось в людей второго и даже третьего сорта. У меня возникает чувство дежа-вю. Это уже было когда-то. Большевики гнали прочь из страны «ненужных» людей и устраняли неблагонадежных. Гитлер очищал нацию. Все это уже было. Прогресс не научил людей быть коммуникабельней и добрее. Вновь забыта культура и жгутся книги. Люди в одночасье становятся дикарями и жестоко убивают друг друга.
Вдруг я вспомнил сказку Андерсена о гадком утенке. Он пытался быть таким же, как и другие птицы на птичнике, пытался угодить высокомерным особям, мнившим себя законодателями мод. Хотя у них всех была одна участь – попасть на кухонный стол. Потом весь птичник любовался пролетавшим мимо гордым красавцем лебедем, не подозревая, что это их бывший гадкий утенок.
В голове возникла мысль: а что если и нам всем, гадким утятам родины, улететь туда, где живут свободные птицы и где нас признают равными? Или все же остаться и пытаться жить, как и все в этом птичнике? Что ответил бы отец на этот вопрос? Этого, наверное, я никогда не узнаю. Но он и его родители не покинули страну, которую считали своей родиной. Прошли через все испытания и невзгоды. Растили детей и видели впереди будущее. В этой жизни каждый выбирает свой путь сам. Кто-то пытается бежать от судьбы и искать спокойной жизни. Но кто-то остается и хочет изменить мир, в котором живет. Родина есть родина. Мы родились на этой земле и выросли. Она дарила нам все, что у нее есть: высокие горы, синие озера и бездонное небо над головой. Мы любим ее, и никто не вычеркнет это из нашей жизни.
Я вспомнил, сколько замечательных людей живет вокруг, и улыбнулся. Все мои тревоги показались мне простым наваждением. Будущее в руках самих людей, подумал я, и его можно изменить. Необходимо только верить и любить. И именно эти чувства наполняли мою грудь, когда я шел по родному городу. Гадкие утята все равно станут прекрасными лебедями, говорил я себе, как бы ни пыжились утки на птичьем дворе!
Зазвонил телефон в моем кармане и прервал мои размышления. Я его вытащил и бодро произнес:
– Алло, я вас слушаю!
Молчание. Потом, словно издалека, донесся глухой голос: – Ну, здравствуй, это я.
Деньги на ветер
Владимир Горовой – художник, выбравший для себя необычный жанр искусства – интарсию. Был он неплохим живописцем, но когда узнал, что картины можно делать из дерева, подбирая подходящую текстуру и фон шпона, решил попробовать. Интарсия – это не инкрустация, а создание самых настоящих полотен. Только вместо красок художник работает с деревом. Тут требуется ловить мельчайшие изменения в цвете, фактуре. Зато работы получаются такие, что зрители ахают и долго отойти от картин не могут, пораженные красотой «деревянных» полотен. Его захватило это искусство. Он мог часами корпеть над работой, подбирая нужные кусочки шпона, по месяцу посвящая исполнению одной-единственной картины. Но результат был всегда неизменен – полное восхищение случайных зрителей. Оно вдохновляло Владимира на дальнейшее продвижение в этом нелегком виде искусства.
Успех к художнику пришел неожиданно, впрочем, так же внезапно он и исчез. Как-то увидели его работы люди, близкие к сильным мира сего. И посыпались Владимиру заказы. Он едва успевал справляться с нахлынувшей на него работой. Правда, не обижали сильные мира сего Владимира – высоко оценивали его искусство. Не скупились, расплачиваясь за картины. Во многих известных домах мира можно найти его «деревянные» полотна.
Но вот прошли киргизские «революции». Разрушились связи между государствами, да и внутри страны поменялась политическая элита. Не нужны стали никому «деревянные» картины. Дешевле купить кич – картину в галерее художников. Пусть написана она яркими красками, от которых рябит в глазах. Зато на ней неизменно будут горы с белыми вершинами, голубые озера и бегущие лошади – что еще надо душе кочевника?
Владимир, страдая от боли в ногах (память о прыжках с парашютом в десантных войсках), тащился каждое утро в свою мастерскую и продолжал работать. Он верил, что наступят и его времена. Работы потихоньку заполняли мастерскую и небольшую квартирку, в которой он обитал вместе со своей женой. Но художник не унывал. За свою долгую, полную приключений жизнь он понял одну истину: в мире так много неожиданностей, что никогда не знаешь, когда тебя вознесут на коня, а когда понесут на щите. Воспоминания о прошлой жизни, словно рой пчел, постоянно крутились в его памяти, и Владимир готов был в любую минуту поведать благодарному слушателю какую-нибудь поучительную историю.
Вот и сейчас, услышав мой рассказ об экспедиции английских спелеологов в горы Кугитанга в Туркмении, Владимир встрепенулся и поднял голову. Я упомянул о том, что руководитель экспедиции Джо в прощальной речи сказал: «Мне говорили до приезда сюда, что в Советском Союзе много пьют и водка играет значительную роль в жизни советского человека. Но то, что я здесь увидел, превзошло все мои самые смелые ожидания. Я понял, водка – это сама жизнь советского гражданина!».
Владимир усмехнулся и начал свой рассказ:
– Когда-то работал я в Ильичевском порту, было и такое в моей биографии. Так вот там мне пришлось показать, на что способен советский человек по части питья крепких напитков. Встать, так сказать, на защиту чести советского гражданина перед американским империализмом в лице их матросов.
Во времена СССР Ильичевский порт был третьим по величине в Украине. От него до Одессы всего 16 километров. Это был целый город с лесом портовых кранов, паутиной железнодорожных путей, грохотом механизмов, машин, локомотивов, гудками судов, криками людей. Ночью все вокруг заливал свет прожекторов и мощных ламп. Жизнь в порту не прекращалась круглые сутки. Со всех концов земли прибывал сюда груз на судах. Его разгружали и направляли в самые разные точки Советского Союза.
После смены портовые рабочие любили посидеть в кабачках, которые теснились поближе к порту. Да и матросы с судов заглядывали на огонек.
Вот раз сижу я в теплой компании, а рядом американские матросы с сухогруза устроились. Я человек не маленький, издалека меня видно. И среди американцев один здоровяк из толпы сразу в глаза бросается. Мы слово за слово столиками общаемся. Они бренди и виски пьют, мы – водку.
Американцы больше галдят, чем пьют. Тут здоровяк их смотрит на меня с вызовом и поднимает рюмку. «Выпьем, – говорит мне, – за американских матросов!» Я, не моргнув глазом, наполняю два граненых стакана до краев водкой и отвечаю ему: «За американских моряков надо выпить по полному стакану!» Думаю, пусть попробуют потягаться с нами, советскими гражданами.
Здоровяк с испугом посмотрел на полный стакан, у него даже хмель прошел. Лоб покрылся испариной. Я беру стакан и выпиваю одним глотком. Выдохнул, занюхал хлебушком и смотрю на американца. Он побледнел, но взял стакан и давай пить. Мне его даже жалко стало. Не хотела его утроба столько водки поглощать. Но допил здоровяк, бухнул стакан на стол и смотрит на меня горделиво. Мол, знай наших.
Я молча наполняю оба стакана вновь до краев и говорю ему: «А теперь за доблестных советских моряков следует выпить!» У американца опять глаза наружу выкатились. Дар речи потерял.
Я поднял стакан и опрокинул его весь в себя. Смотрю на здоровяка. Он обернулся на свой столик. Приятели подбадривают его: мол, не посрами страну. А надо сказать, уже весь кабак на нас двоих зенки пялит. Смотрят, что из нашего спора выйдет.
Американец поднял стакан так, словно в нем было не меньше трех килограммов, с усилием, дрожащей рукой. Поднес его ко рту и начал пить. По усам течет, за шиворот каплет, морщится, с трудом сглатывает, но пьет. Насилу допил, аккуратно поставил стакан на стол и качнулся. Я здоровяка за рукав поймал и говорю: «А теперь за здоровье твое выпьем на брудершафт» и плескаю обоим по чуть-чуть. Выпили, поцеловались, и я его отпустил. Развернулся американец, сделал два шага по направлению к столику, где его ждали приятели, и рухнул на пол как подрубленный дуб. Американцы повскакивали с мест, загалдели, подняли своего товарища и унесли прочь.
Я сижу, закусываю. Чувствую, мне в спину весь кабак дышит. Ждут, когда я вырублюсь.
Мои друзья тоже с меня глаз не сводят. Я им разлил по стаканам, говорю: «За победу над Америкой надо выпить». Серега, друг мой, тихонько спрашивает у меня: «Володя, ты как? Сам идти можешь?» Я ему киваю: «Могу. Но минут через пятнадцать мне хана. Чувствую, сознание улетает». Серега мне говорит: «Держись, браток! Выйди достойно из дверей. Там тебя ребята встретят» и делает знак ребятам. Те шустро вскочили и скрылись за дверью.
Я дал себе команду. Встаю и иду на выход. Волю в кулак зажал, словно я барон Мюнхаузен, который себя из болота за волосы вытягивал. Дотащил себя до дверей, взялся за ручку, тут сзади что-то грохнуло. Оглянулся: весь зал встал и хлопает мне в ладоши. Я поднял руку в знак приветствия и шагнул за порог. Хорошо, там были ребята. Я как шел, так и упал к ним на руки.
Утром очнулся в своей постели. Открываю глаза – передо мной лицо бригадира Кузьмича. «Тебя начальник порта вызывает, – угрюмо говорит он. – Ты чего вчера натворил?»
Я пожал плечами, встал, привел себя в порядок и потопал к начальнику.
«Горовой! – закричал начальник, едва я возник на пороге его кабинета. – Ты зачем напоил американца? Он же не лошадь так пить!» Я отвечаю: «Видите, я же в порядке. А мы с ним одинаково выпили». – «Он же не русский, а американец! – вопит начальник. – Он в госпитале лежит. Алкогольная интоксикация. Это же международный скандал. Американца отравили в советском порту!»
Я голову понурил, а начальник говорит: «Тебя капитан американского сухогруза, с которого этот несчастный матрос, к себе зовет. Иди, Горовой, проси прошения, что хочешь делай, но чтобы этот скандал замял. Понял?»
Пошел я на американский сухогруз. Там меня уже ждет вся команда. Глаза у всех раскрыты, того и гляди из орбит выпрыгнут! Поднялся я по трапу на борт. Ведут меня в кубрик. Там капитан сидит, перед ним стол со всякими закусками стоит. Капитан встал, жмет мне руку и говорит: «Хочу посмотреть, как советский человек водку пить может. Мне рассказывали, но я не верю». И наливает мне полный стакан водки.
Чувствую я, зреет провокация. И говорю капитану: «Вы прикажите бутылку пива принести». Капитан удивляется: зачем, мол, пива? Я ему отвечаю: «У нас в народе так говорят: водка без пива – деньги на ветер». Насилу ему переводчик смысл этой поговорки передал. Дошло, наконец, до капитана, засмеялся он, велел пиво принести.
Выпил я стакан, не моргнув, и пивом запил. Вспомнил фильм «Судьба человека» и от закуски заморской наотрез отказался, говорю: «Я после первой не закусываю! А вторую мне нельзя, мне еще целый день в порту трудиться!»
Капитан распорядился закуску мне в пакет сгрузить и пожал на прощанье руку. Попросил написать по-русски «Водка без пива – деньги на ветер». Очень уж ему пришлась по душе наша поговорка…
– Вот так я честь советскую перед американцами защищал, – напоследок сказал Владимир и добавил: – Прошли теперь те времена, да и я уже не тот. Давно со спиртным завязал. Но вспомнить приятно!
Перекати-поле
Владимир Романович Горовой – неутомимый рассказчик. Вся его жизнь соткана из разнообразных встреч, событий и приключений. Горовой рассказывает о них со вкусом, мастерски. Вот и сейчас он оторвался от эскиза будущей картины и обратился ко мне, рассматривавшему в мастерской его знаменитые полотна из дерева.
– Ваша работа связана с книгами, – утвердительно сказал художник и продолжил: – Как-то я познакомился с известным писателем. Случилось это в восьмидесятые годы в Иркутске. Там проходила встреча советских художников, работавших с морской тематикой, так называемых маринистов. После заседания нас повезли в ресторан. А после него мы вдвоем с местным художником Львом Борисычем Гимовым поехали сначала к нему в студию, а потом он повез меня к своему родственнику. Мы довольно долго давили кнопку звонка, пока нас соизволили впустить внутрь. Дверь нам открыл небольшого роста мужчина в трусах и майке. Наше вторжение, видимо, вырвало хозяина квартиры из цепких лап сновидений. Он смотрел на нас так, словно мы свалились прямо с Луны.
– Валентин! Ты нас прости, голубчик, – загремел Лев Борисыч Гимов.
Удивление мужчины можно было легко понять – шел второй час ночи.
Гимов сграбастал меня своими длинными жилистыми руками и втолкнул в открытую дверь мимо остолбеневшего хозяина.
– Понимаешь, брат, – продолжал объяснять своему родственнику Лев Борисыч, – у нас гости – художники-маринисты со всего Союза. Вот знакомься, Владимир, художник из Фрунзе. Приехал писать Байкал. Это же моя страсть! Я ему такие места покажу, лучше которых нет в целом мире!
– Ты погоди, Лёва, – тихо сказал мужчина, – я пойду, приведу себя в порядок. А ты на кухню гостя веди – будьте как дома.
Мы с Гимовым прошли по коридору в кухню. В открытую дверь большой комнаты я увидел, что во всю стену стоят шкафы с книгами.
Меня не покидало смутное чувство, что я где-то этого родственника Гимова уже видел. Вот только не помню, при каких обстоятельствах. Поездил я по стране, сколько разных встреч было! Правда, на память я никогда не жаловался. А тут, как назло, абсолютный провал. Может, думаю, по телевизору или в кино его видел? Спрашиваю Гимова:
– Лев Борисыч, а кто ваш родственник? Мне его лицо почему-то знакомо.
А знаменитый художник энергично опустошал хозяйский холодильник. На столе появились квашеная капуста, соленые огурчики, колбаса и бутылка вожделенной водки. Лев Борисович продолжал ревизию съестных припасов, нарезал ломтями хлеб и, не останавливаясь, говорил:
– Валентин – это голова! Видал, какой у него лоб? Там столько умных мыслей, что на всю нашу художественную братию хватит! Он же писатель. По его книгам даже фильмы ставят!
В это время хозяин вошел в кухню. На нем уже были штаны и рубаха в клетку. Он улыбнулся, и его и без того узкие глаза превратились в щелочки. Улыбка была открытая, приветливая и слегка застенчивая. На вид ему было около 45 лет.
– Я – Валентин Распутин. Слыхали про такого? – спросил он меня.
Я кивнул головой.
– Даже фильм видел по вашей повести, – сказал я. – «Уроки французского». Мне понравилось. Это вы о своем детстве писали?
Валентин бросил на меня острый взгляд и тоже кивнул.
– В детстве пришлось учиться вдали от дома, – сказал Распутин и обратился к Гимову: – Лёва, вы чего так поздно?
Лев Борисыч так и заходил ходуном. Энергия била из него ключом. Рассказывая, он жестикулировал руками, длинное лицо, обрамленное начинающей седеть бородкой, обращалось то ко мне, то к Валентину.
– Валя, у нас все было расписано по плану. До полуночи – в ресторане гостей принимали, а как нас оттуда попросили, разбились на группы по два-три человека. Каждый иркутчанин повел гостя к себе, там у него заранее все подготовлено было. Я Володю в мастерскую свою привез. И место свое рабочее показать, и запас у меня там имелся. Да ребята мои, заразы, ученики-художники, без меня закрома нашли – ничего не оставили. А мы уже разгоряченные были, в предвкушении, так сказать, продолжения банкета. Тут я о тебе вспомнил, Валя. У тебя же всегда есть что выпить!
– И правильно сделали, что приехали, – отозвался хозяин. – Я всегда рад общению. Как у вас жизнь во Фрунзе?
Я ответил, что сейчас больше по Союзу работаю. На Черном море, Каспие, вот на Байкал приехал.
Валентин Григорьевич слушал как-то отстраненно, словно думая о своем. Я даже решил, что он не слышит меня.
– Вот и вы оторваны от своих корней, – внезапно грустно произнес Распутин и продолжил: – Может быть, вы читали мою повесть «Прощание с Матёрой»? Нет? Сейчас по ней снимают фильм. Это грустная история о том, как на Ангаре уходит под воду целая деревня, построенная на острове. Представьте себе: жили люди триста лет на одном месте. Чего только не видали за это время, чего только не пережили. Вросли в эту землю. И вдруг кто-то решает, что здесь надо строить плотину, возводить ГЭС. Людей вырывают из земли вместе с корнями и отправляют жить на другое место. Рушатся все жизненные устои. Умирает душа человека. Не питают его более земные соки, а движет лишь страсть к наживе и стремление к техническим новинкам. Человек превращается в перекати-поле. Нет у него никаких духовных ценностей, ибо он лишен памяти. Триста лет люди хоронили своих умерших близких на этом острове, и теперь родные могилы должны уйти под воду вместе со всей деревней. И кое-кто не может покинуть свою «малую родину» и остается погибать вместе с ней.
Я внимательно слушал Распутина. Чувствовалось, что у него наболело на душе и хотелось высказаться.
Лев Борисыч наполнил стаканы и сказал:
– Славна наша земля якутская талантами. Валентин – один из них. Давай, Володя, выпьем за него. Пусть у него будет еще много сил и книг. Он стучится людям прямо в сердца и напоминает, что у них есть душа. В наш век часто забывают об этом. Что у тебя со съемками, Валентин?
Валентин Григорьевич вскинул глаза на Льва Борисыча:
– Ты же знаешь, Лёва, потеря Ларисы была для меня страшным ударом. Лариса Шепитько, – Валентин Григорьевич повернулся ко мне, – была удивительным человеком, талантливым режиссером. Кстати, свой первый фильм «Зной» она сняла по произведению Айтматова «Верблюжий глаз» на «Киргизфильме». Вы должны знать Ларису Шепитько, Владимир. Все ее фильмы несут печать интеллекта, тонкого психологизма. Я так был рад, что Лариса взялась за «Прощание с Матёрой»!
Я ответил, что работаю с «Киргизфильмом» и наслышан о Ларисе Шепитько.
– Она была полна творческих идей, заряжала всех своей энергией, – Распутин говорил тихо, глядя мне в глаза. – Почему талантливые люди уходят так рано? На утреннем шоссе практически не было машин. Никто не может понять причин, по которым «Волга» с Ларисой и съемочной группой выехала на встречную полосу и врезалась в мчавшийся навстречу грузовик. Уцелевших в этой аварии не было. В прошлом году, когда Лариса была в Болгарии, она встречалась со знаменитой Вангой. Прорицательница предсказала Ларисе скорую смерть. Все смеялись над этим. А видишь, как все вышло. А насчет съемок, Лёва, могу обрадовать. Элем Климов, муж Ларисы и хороший режиссер, решил закончить «Матёру» в память о своей жене. Этот фильм будет прощанием не только с Матёрой, но и с Ларисой Шепитько.
Разговор наш тянулся до утра. Мы беседовали о литературе, спорили об искусстве, живописи, о морских просторах, которые вдохновляют наше творчество. Но неизменно мы возвращались к теме земли, «малой» родины, к корням, которые питают духовную жизнь человека.
– Человек без памяти, без истории ничем не дорожит, – говорил Распутин. – Им легко управлять. У вас, Володя, где родина? – неожиданно задал мне вопрос Валентин Григорьевич.
– Я – перекати-поле, Валентин Григорьевич, – ответил я. – Деда по отцу расстреляли в 37-м, бабушку в 39-м. Дворянских кровей были. Отец, как сын «врагов народа», по зонам скитался. Мать мою отец встретил, когда его перевели в Карлаг. Там я и родился. Моими воспитателями были две бывшие графини, которые учили меня французскому языку и богословию. Дед по матери, Максим, был раскулачен в 31 году. С Оренбуржья в степи Сары-Арки, где потом Карлаг появился, с одиннадцатью детьми на телеге добирался по этапу. Он был в числе первых заключенных этого «лагеря смерти». Последние километры, когда лошадь пала, не выдержав тягот пути, дед сам толкал телегу. Таких, как он, было еще более двух тысяч. Бросили их в голую степь в феврале, когда там лютовали морозы, на верную смерть. А все с семьями, детьми малыми. Начали они ямы в земле копать, чтобы схорониться от холода. А там кое-кто и на уголь вышел. Поблизости пруды нашли с рыбой. В общем, кое-как до весны дотянули. Правда, много тогда детей погибло. Почитай, все, кто в возрасте до пяти лет были, померли. А потом потянулись новые этапы заключенных. Мужчин забрали железную дорогу строить. В рекордные сроки от Акмолинска до Карлага железку построили. Вторую ветку от Балхаша протянули. Только стоят они на костях человеческих. Говорят, что более 400 тысяч полегли при строительстве. Их так и хоронили в насыпи под шпалами. Вот по этим железкам и пошли составы с заключенными. Только за год в Карлаге уже было 52 тысячи крестьянских семей. Не буду я рассказывать про все ужасы Карлага, наслышаны, наверное.
По некоторым данным, до шести миллионов заключенных лежат в земле на территории бывшего «лагеря смерти». А он занимал огромное пространство, равное по площади Франции.
Когда в 70-х годах хотели строить в тех местах плотину, копнули бульдозером на полметра, а там все белое от костей. В основном детские и женские скелеты. Закопали назад и не стали тревожить их покой. Когда дети умирали, не положено было гробы выдавать, их так хоронили или в бочках деревянных.
Когда я еще маленький был, случилось восстание в Степлаге. Сорок два дня держали оборону заключенные. Там были военачальники, прошедшие Вторую мировую войну. Так их потом фугасами с самолетов забросали, танками передавили. Вот такая моя родина, Валентин Григорьевич. Я сам не знаю, где должны быть мои корни. В Оренбуржье, откуда родом мой дед, или Карлаг, где я родился. У нас там и поляки сидели, и финны, и немцы, и чеченцы. Можно продолжать и продолжать этот список. Власовцы, украинцы, прибалты, румыны, венгры, казахи, японцы – всех молола страшная мясорубка. Мальчишками, мы видели, как расстреливали людей. Матери пугали нас не бабой-ягой, а черным воронком. Дед Максим начитанный был, грамотный, знал пять языков, в плену германском был в Первую мировую. К нему люди тянулись со всеми вопросами – и немцы, и казахи, и татары, со всеми дед разговаривал на их родном языке. В Карлаге многие видные люди отбывали срок. Например, Лев Гумилев, историк, Чижевский, который там свою знаменитую люстру разработал. Дудаев, будущий президент Чечни, в соседнем от нас квартале в Караганде жил. В каждом квартале города стояли комендатуры, и люди должны были ежедневно отмечаться там.
Не тянет меня на мою «малую родину», Валентин Григорьевич. Мне весь Союз – родной дом, – закончил я свой рассказ.
Распутин слушал внимательно, и в его пронзительных глазах читалось какое-то смятение.
– Я знаю о Карлаге, да и не только о нем, – с горечью произнес Валентин Григорьевич. – Сколько было депортировано народа, сколько арестовано и расстреляно по решению «троек». Полстраны было выдернуто с корнями и превращено в перекати-поле. Хотели построить великую страну, воспитать нового человека, а разрушили все, что имели, и получили безродного и бездуховного человека…
Уже у себя в номере гостиницы, засыпая, я вновь вспомнил разговор с Распутиным. «Неужели действительно у меня в душе не осталось никакого следа от моей родины? – крутились вопросы в моей голове. – Неужто никакой корень не удерживает меня на этой земле?»
И вдруг мне ясно представился мой дед Максим. Он сидел возле костра и, подбрасывая в огонь ветки, тихо рассказывал что-то сидящим вокруг людям. Я, десятилетний, прижался к его боку и ловил каждое его слово.
– Я говорю людям: «Берите ломы и лопаты. Давайте ямы копать. Или умрем в них, хоронить будет легче. Или спрячемся в них от морозов», – рассказывал дед. – Так оно и вышло. Как уголек нашли, тепло появилось в наших норах. Как-то за сопками мы нашли тела трех убитых монахов. Расстреляли их, да и бросили в канаву. Похоронили мы их по-христиански, хоть и сами не далеко ушли от покойников. Еле на ногах держались. А весной на том месте, где мы схоронили монахов, ручей забил. Его вода святая, от всех болезней лечит. Святогоркой назвали мы это место. Никогда не должны забывать люди это место. Приходите и кланяйтесь безвинно убиенным жертвам. Память человеческая с душой связана. Если что пройдет через ваше сердце, вы никогда того не забудете…
Нас окружала темнота, люди сидели молча, и тишину нарушал лишь веселый лепет святого ручья.
«Вот, – подумал я, засыпая, – корень, который, посадил мой дед в землю Сары-Арки и который держит меня на земле – ручей Святогорки!»