000
ОтложитьЧитал
© С. Красаускас. 1962 г.
На 1-й странице обложки коллаж Марии Титовой
Поэзия
В декабре 2019 года в подмосковном пансионате «Ершово» состоялись семинары для молодых писателей «Путь в литературу. Продолжение». Союз писателей Москвы, организовавший это мероприятие, многие годы работает с молодыми авторами, выявляя талантливых, небанальных творческих людей. Многие из них уже стали победителями, лауреатами и дипломантами разных литературных премий, их имена давно на слуху у читающей публики. Многие только начинают свой путь в литературу. Но это яркое и многообещающее начало! Мастера, которые вели поэтическую часть мероприятия – Анна Аркатова, Ирина Ермакова, Елена Исаева, Александр Переверзин, – отмечают энергию, поэтическую свободу, поиск своего пути, незашоренность молодых поэтов. И искренне надеются, что авторам, представленным в этом номере журнала, суждено большое будущее.
Максим Бессонов
«на входе у детского сада…»
на входе у детского сада
каштан пирамидками цвел.
не хочешь, как вспомню, а надо —
и шел.
случалось, сбежать получалось,
и благо, наш дом – визави.
подумаешь, детская шалость —
реви
над всем, предначертанным свыше,
теперь, над собою, большим:
в любви искупался – и вышел
сухим
Иван Асланов
«Мне метафору Бог ниспослал: человек – как свеча…»
Мне метафору Бог ниспослал: человек – как свеча,
И на то ему дали конечную плоть восковую,
Чтобы свет источал, у иконки в латуни покорно торчал,
По нему же – по Богу – тоскуя.
Но не зря я сдавал теорлит:
Ведь в свече и фитиль без остатка горит!
Это что же в божественном тропе выходит такое?
Неужели средь пыльных икон
Я прикован светить, и торчать дураком,
И закончиться полностью ради чужого покоя?
Анастасия Кинаш
«Память легче мотылька…»
Память легче мотылька,
Легче призрака в прихожей.
Отпусти ее пока.
Смерть зудит под белой кожей.
Облака в сырой зиме
Пахнут сумрачной тревогой.
Налегке поверишь мне
Ради голоса и Бога.
Дай мне время обмануть
Птичку в горле – спи спокойно.
Где-нибудь и как-нибудь,
Кафель, шторка, рукомойник.
Потолок в мелу. Страна
За стеклом и без предела.
Память легче сна. Она
Отлегла и отболела.
Евгения Баранова
Золушка
Я счастлива и тем, что угол отгорожен,
что ящерица спит, что вымыт потолок,
что вскормленный листвой оркестр многоножек
уехал по воде в чугунный водосток.
Горох перебирать (для памяти полезно),
готовить впопыхах, рассказывать пшену
о том, как холодна отчищенная бездна,
о том, как я в нее когда-нибудь нырну.
Что тыква мне, когда не выстиран нагрудник,
когда сочится пыль сквозь мýку порошка
Успеть бы дотемна, успеть бы до полудня.
Жаль, ноги устают в хрустальных ремешках.
Екатерина Бармичева
«Найди себя в сужении кругов…»
Найди себя в сужении кругов,
Когда затянет кучевая поволока
И штыковым дождем отрежет путь на Льгов
С мечтами о Москве, слоистый путь порога
С отходными тропинками в райцентр
Сквозь дымку сосен, комаров роистость,
Поля охровые неистовством люцерн,
Квадраты хлеба, ягодные низки;
Когда дикарский деревенский ареал
Сдает без боя ясеням пространство
И загоняется в бревенчатый пенал
С москитно-сетчатым и ведерным убранством.
Найди себя, покуда тусклый свет
Лениво залипает в пятистенок,
Молчальников двустворчатых квартет
Минуя, тесноту их, копоть гренок,
Осевшую от века и на век.
Держи свечу и спички наготове —
Когда б кисель из сумерек поблек
И грудь сдавило слезное апноэ
Горизонталью грузной потолка;
И утварь заиграла б с тобой в прятки,
А глубина, вдруг, сделалась мелка;
Угвазданные грязью голопятки,
Как будто до обеда не топтав
Рыхлистость сдобных муравьиных кучек,
Забрезжили крылато и стремглав
Рассеялись в углу, глаза измучив
Желанием отчаянным прозреть —
Тогда б ты напоследок чиркнул спичкой
И запер тело в теневую клеть,
И понял – правит свет. Он вечен, ты – вторичен.
Крис Гайдукова
Ипотечное
Столько домов возводится,
к небу поданы.
Смотришь: пустырь-безводица,
год – и проданы
площади, метражи,
пластик, плиточки.
Нанизаны этажи,
как на ниточку.
Кипенно-белый мел,
двери, лестница.
Тысячи новых тел
в короб вместятся.
Тысячи голосов:
мамы, деточки.
И на глухой засов
свои клеточки.
В солнце бликует двор
металлический.
Каждому свой мотор
механический.
Каждый, кто так сумел —
считай, выиграл бой.
Этого ты хотел,
ипотечный мой?
Борис Пейгин
L&M
Я знал твои черты в домах конструктивистских,
И в силуэтах труб, и в оголовках шахт.
Так пахнет торфяной охряно-ржавый виски,
Так екает в груди, когда объявлен шах,
Так зреют за столом пустые разговоры,
Так падают огни с седьмого этажа,
Так запоздалый гость не прокрадется вором,
И так свербит в ногах, что просятся бежать;
Так радугой блестит засвеченная пленка,
Так в небе городском нет ни одной звезды
В дымах далекой ГРЭС, под облачной клеенкой,
Так время мчится вскачь, как Сивка без узды.
Четырнадцать часов прошли почти навылет —
Я не сошел с ума и с рельсов не сошел.
Настанет новый день, и виски будет вылит.
Прости меня за то, в чем не был я смешон.
Я знал твои черты в домах конструктивистских,
В пыли обочин трасс и в смоге городов,
В чужих путях домой, неясных и неблизких,
Во всем, на что смотрел, во всем, на что готов…
С утра заладил дождь, и стартер неисправен,
Похмелье из ружья стреляет по вискам.
Я знал тебя во всем, чему я не был равен,
И в том, что вдруг нашел, хотя и не искал.
Леонид Гужев
«И уходишь во тьму ты, дура…»
И уходишь во тьму ты, дура.
И плывет над дурой закат.
Подмосковный город Шатура
Необычной негой объят.
Вот и все. Дагестанец хмурый
Колу пьет, будто жизнь мою…
Вот и все, и горит Шатура,
И мне кажется, я в раю.
Ах, борзеющий дагестанец,
Подмосковные небеса…
И плывут среди труб и пьяниц
Над Шатурой твои глаза.
Елизавета Трофимова
«я расскажу тебе потом…»
я расскажу тебе потом
о детском трепете
о первозданном голубом
травинок лепете
о невозможном насовсем
вчера оставленном
сегодня отданном им всем
почти исправленном
я расскажу когда смогу
открою заново
а ты рисуешь на бегу
родное зарево
как будто можно опоздать
и не обидеться
какая это благодать
уйти приблизиться
Ксения Август
«Сложи меня из солнечных ледышек…»
Сложи меня из солнечных ледышек,
за стеклышком рассвета – небо дышит,
вдыхая свет и выдыхая тишь.
Меня, собрав почти наполовину,
ты попадаешь в снежную лавину,
и, обнимая всю ее, летишь.
Ни снегом, а водою родниковой
ладонь мою наполни на Николу,
и слово затрепещет под рукой,
как мотылек, в плену оконной рамы,
и вырастут из снежных зерен храмы,
и станет поле белое – рекой.
Войди в нее, не испытав ни жажды,
ни радости, единожды и дважды
войди в нее, а после, на немом
наречье помяни в житейском всуе
ты бога, что внутри себя несу я,
и отзовется бог в тебе самом.
Послушай, он звучит, не умолкая
в том зимнем сне, где ты похож на Кая,
летящего в заснеженный чертог
на ледяных санях, не зная, сколько
осталось, от зеркального осколка
до сердца: сантиметров, мыслей, строк.
Маргарита Голубева
«В сердцевине дубовой укроется жизнь…»
В сердцевине дубовой укроется жизнь,
корни с кроной забудут друг друга,
за платформой бетонный забор побежит
и выгнутся ЛЭПы упруго.
Долгостроев гекзаметры вышли в тираж,
но уже за огнями окраин
проступает и вечный осенний пейзаж,
а ему рукотворный не равен.
По-германски, по-русски петляет строка,
допивается мед равноденствий,
а в лесу ожиданья темны облака,
но прозрачны озон и силенций.
Разделиться на душу и тело, на боль
и болящее, мельче разбиться,
как стеклянный кувшин, как толченая соль,
как разорванная страница.
Над опушкой работали смутные дни
безвременья – на страх и на совесть,
но тропинка сужается, как ни тяни,
так что я и во сне беспокоюсь.
По весне корни с кронами ощупью путь
друг ко другу восставят из пепла,
но пора расходиться, и падает ртуть,
и речное зерцало ослепло.
Расходиться кругами, скрываться в тени,
зимовать по военным законам,
но и ждать, что прорежется, как ни тяни,
новый день в переплете оконном.
Данила Иванов
«Он весь был – тонкость, бледная андрогинность…»
Он весь был – тонкость, бледная андрогинность,
Свитер с барочным вырезом, узкий проток запястья.
Обычно на людях он демонстрировал нелюдимость,
А женщина его летела над городом в белом платье.
Он садился в эльку и ехал по новым тропам,
Он смотрел в окно – туда, где сгущались ветви.
Азия была в сердце его, на губах – Европа.
А женщину то приносило, то забирало ветром.
Он объехал без малого все маршруты
По Москве и дальше, в тоннелях подземных ульев.
Ему было достаточно и минуты,
Чтобы снова…
…но женщину не вернули.
И тогда он взял флаг и маску надел кротовью,
Письменность создал, определил границы
И стал легендой… Ближнего Подмосковья,
Чтобы женщина та однажды смогла явиться.
Полина Леонова
«Долго кружась по телу…»
Долго кружась по телу,
вылетев из полушарий,
они приземлились, зная,
как мне щекотно от них.
Легкое щебетанье,
щекот сидящих на бронхах
ласточек и синиц.
Трепетный пух,
лапка и цевка.
Моя грудная клетка
нас не пускает в мир.
Сергей Скуратовский
«Бабка-коробка приходит на небо…»
Бабка-коробка приходит на небо,
Боса и простоволоса.
Держит платок в руке.
Просит хлеба. Теребит косу.
Говорит на русалочьем языке,
На травяном языке, насекомом.
Слова застревают комом.
Ее слушают внимательно, но неохотно.
Что вы, гражданка, в самом деле?
Вон там, во втором пехотном,
Там хлеб нужнее.
А вы, извините, в теле.
Пусть в красном, пусть в черном, но в теле.
А бабка просит за дочь, за сына,
За тех, кто рядом и не рядом с ними,
За таких же тощих, пропащих,
Пропахших тиной речной, земляникой и потом.
Это потом кто-то станет панком, гопником или готом.
Места и хлеба хватит не всем.
А сейчас все – голодные и бессмертные,
их много, пока еще много.
У самого шустрого вместо клыка молочного – дырка.
Подбежал, схватил полукруглое тельце: «Позырь-ка!»
Ему кричат: «Раздавишь, не трогай!»
И вместе считают точки на спинке. Семь.
Анна Маркина
«Представляешь, как же так можно, скопом?..»
– Итак, – приступил барышник, – вот этот
стоит совсем недорого и может еще хорошо послужить.
Борис Виан
Представляешь, как же так можно, скопом?..
Пока в небе шла выпечка облаков
с солнечным сиропом,
на земле проводили аукцион,
торговались за стариков.
Публика была собранна и строга,
то и дело с табличкой вытягивалась рука —
лишь бы, лишь бы не проморгать
подходящего старика.
Был один превосходный лот:
грузный и серый, как кашалот…
Но ушел, к сожалению, за бесценок.
Приобрел его хозяин дорогого особняка,
посадил в углу
в декоративных целях.
А еще запомнилась (даже страшно,
как же годы бывают злы!)
неудачливая актриса, вышедшая в тираж, но
сохранившая стать и отзвуки благородства.
Некрасивая дама взяла ее мыть полы,
чтобы та оттеняла ее уродство.
Были двое (пара) – просили не разлучать.
И за них все поднимались и поднимались руки
полчаса или, может быть, целый час.
Они, видимо, умудрились набить оскомину,
раз их продавали внуки.
Чья взяла – не помню уж.
Я ведь тоже могла бы купить кого-то,
устроить своей свекровью,
чтоб нудела о времени, о здоровье
да была засохшая, как смола,
чтобы пахла ивой, шалью и молоком,
ну, ты знаешь, просто была порядочным стариком,
я б такую приобрела.
Елена Погорелая
«В коридорах пахнет мелом…»
В коридорах пахнет мелом.
Вслед за матом неумелым
пятиклассников щербатых
в класс врывается звонок,
гомон, смех и ругань,
ворох
сплетен и тетрадей, шорох
рюкзаков, подолов мятых,
спотыкающихся ног.
В коридорах пахнет потом
и малиновым компотом
из трехведерного бака
для столовой.
На углу
опоздавший к перекличке
по привычке ищет спички:
то ли съедет из барака,
то ли сядет на иглу —
это он узнает летом…
В коридорах пахнет светом.
Просквозит по кабинетам
беглый луч – и все молчат.
Опоздавший постучится,
промелькнет и истончится…
Что зимой с тобой случится,
oh my sweet and summer child?
Лета Югай
Ангеловы кружева
Ниточка дороги
Идет под ногами прямо,
Перекрещивается с другою,
Поворачивает направо,
Закручивается в улитку,
Завязывается узелочком
И снова расходится со своей товаркой,
И идет под ногами прямо
Все дальше от места встречи.
Ангеловы кружева
Плетутся из наших судеб.
Симметричный узор
Виден,
Когда поднимаешься к облакам.
Иные ангелы, что коклюшки
С тончайшей шеей и длинным телом,
Другие острые, как иголки,
Их крылья – заточенные мечи,
А те и вовсе складываются крючком,
Из-под земли достанут и выведут к свету.
Солнечный зайчик прыгает по обоям,
Золотой клубочек.
Беги за ним,
Мимо точек, цветочков и закорючек,
Попадая в омуты фотографий,
Перелетая по сиреневым лепесткам букета,
Выпрыгивая в окошко,
Сливаясь с всесветлым солнцем.
Олег Мошников
Родился в 1964 году в Петрозаводске. Окончил Свердловское высшее военное политическое танко-артиллерийское училище. Служил заместителем командира военно-строительной роты, в государственной противопожарной службе МВД и МЧС России по Республике Карелии. Автор четырех сборников стихов и трех книг прозы. Член Союза писателей России. Живет в Петрозаводске.
Морозко
Брату Александру
Сказкам верить не хотим,
Мимо – не проедем…
Одиноко – днем одним
Постаревшим детям.
Пролетел без мамы век,
Без отца – полжизни:
Был в безбрежном детстве снег
Слаще и пушистей.
Расставанье – без вины,
Оклик – без ответа, —
Две стрелы разведены
Сторонами света.
В искупленье – глаз сухих
И походки твердой —
Ткнутся нежные стихи
В снег медвежьей мордой.
Улица Пионерская
«Пионерская – не сдается!» —
Обещала Анапа с вокзала
Приполнехонько моря и солнца —
Только коек – в сезон – не хватало…
Не меняется город Анапа! —
Порт понтийский, османская крепость,
Город воинской славы, однако, —
Все хранит лебединую верность
Берегам, казакам, флотоводцам,
Обещая сезонникам гордо:
Пионерская – не сдается! —
И не только на пике курортном.
Станция Погостье
Войной, ветрами ленинградскими
Насквозь простреляно Погостье…
На твердом поле окопаться бы,
Погреть сухой землицей кости.
Дернина жесткая на бруствере.
В чехле – саперная лопата…
Не примиряются – сочувствие
И долг безусого солдата.
И на умение, на счастье ли
Надежды мало – это ясно:
Плечом к плечу встают в согласии
Бессилие и сопричастность.
На подсознанье где-то – боязно
От мокрых ран отнять ладони:
В полегшей роте выжить – совестно,
Упав плашмя в медовый донник.
Степан Фрязин
Младшее альтер эго итальянского слависта Стефано Гардзонио, с которым он находится в постоянной борьбе и соревновании. Автор книги «Мои безделки» (2017).
Живет на ПМЖ в Италии (г. Цветоград, Флоренция). Фамилия его указывает на происхождение оного и на обычай ездить уже с 1975 года на пл. Воронок по линии Москва Ярославская – Фрязево и путать ее с линией Москва Ярославская – Фрязино. Как С. Г. публиковал повести и очерки в журналах «Знамя» «День и ночь» и др.
Степан Фрязин – литературный псевдоним профессора Пизанского университета, исследователя русской литературы, десять лет возглавлявшего Ассоциацию итальянских славистов, члена Международного комитета славистов Стефано Гардзонио. Он пишет стихи и прозу на русском языке уже давно: на русском языке опубликованы повесть «Рабыня кудрявая» и поэтический сборник «Избранные безделки. 2012–2015». Публикуемая в этом номере подборка стихотворений Степана Фрязина – творческий эксперимент и литературная игра знаменитого итальянского профессора и его русского альтер эго.
Старость рифмуется с радостью
Забыл повеситься
За полумесяцем…
Н. И. Х.
Иллюзия
Ты вернулась в квартиру с террасой,
Где драцена нас ждет, словно счастье,
Где старинная светится лампа
И молчит, зеленея, листва.
Ночью слышишь гудок из вокзала,
Вечерком вкруг толпятся фанаты,
И внезапно их гол возбуждает,
Будто ценится в жизни лишь миг.
Ты вернулась и хрупкой, и сильной.
И вся улица блещет тобой.
На холме монастырь чуть белеет.
И все синее небо – твое!
5 октября 2017 года
«Выпал снег, и старый зуб…»
Выпал снег, и старый зуб
Тихо заболел.
Я стою, как старый дуб,
Слышу птичью трель.
Пой, скворец моей души,
Песню в честь страстей.
Дева, нежно обними
Жгучий ствол скорей.
Выпал снег и тает вдруг.
Старый зуб гниет.
Улетел скворец на юг,
С девой – самолет…
1 марта 2018 года
Раннее послание
Я люблю твою нежную кожу
И шипящее в неге «Хочу!».
Где же ты, что мне жизни дороже?
Милый друг, я в тиши не ворчу!
Ой, вернись, нет, я больше не буду
Обижаться, в досаде молчать.
Как хочу я к весеннему чуду,
В обнимку проснуться…
и вся благодать!
5 марта 2018 года
«Старый трутень я бесплодный…»
Старый трутень я бесплодный,
Не летаю, только сплю.
Ко всему давно негодный,
Даже мух я не ловлю.
Краб слепой, сижу в ракушке.
Моя жизнь как анекдот.
Чей конец – шепчу я в ушко,
Чтоб не слышал черный кот.
14 сентября 2018 года
Массачукколи
Потускнело озеро,
С гор сошел туман,
С неба льются слезы,
Плачет Чио-Чио-сан…
Идет мальчик к пристани,
Ветер зонт украл,
Ноты реют листьями,
Заиграл рояль…
15 июля 2019 года
Из старого альбома
Снимок Первой мировой.
Окна лагерной палаты.
Сидишь, дедушка ты мой.
Рядом русские солдаты.
Третий год уже война.
И в плену ты врач военный.
Из Калуги лейтенант
Лекарь твой коллега пленный.
А вокруг лишь пустота.
Тени прошлого, просторы.
Всюду жизни простота.
Тиха память, светлы зори.
Снимок Первой мировой.
Да рассказывал ты мало.
Мир не вечный, мир другой.
Это все, что мне осталось.
27–28 ноября 2019 года
Проза
Ричард Семашков (РИЧ)
Родился в 1991 году в Калининграде. По окончании гимназии поступил в московский институт на факультет экономики, а затем в тульский университет на психфак. Оба факультета бросил. Работал разнорабочим, продавцом, грузчиком, сторожем.
После службы в армии поступил на заочное отделение журфака, которое окончил в 2016 году. Под псевдонимом РИЧ записал несколько музыкальных альбомов, в том числе «Патологии» (совместно с Захаром Прилепиным), «У дома», «Литий», «Мой трип-хоп» и др. В настоящее время живет в Санкт-Петербурге и работает колумнистом в разных изданиях.
Ваш чай, товарищ полковник
Бабушка была на суете, дед на паузе.
– Сейчас же надень шапку! – крикнула на меня бабушка, закрыв собой выход из дома.
– Пока, бабуль, мне пора, – добродушно сказал я, сделав вид, что не заметил приказа.
– Надень шапку! – повторила она для своего наивного внука.
– Ба, ну какая шапка? Не холодно же, – пытаясь скрыть раздражение, продолжал я заведомо проигранное сражение.
– Немедленно надень шапку, осень на дворе! – Она не слушала, что я говорил.
– У меня ее даже нет с собой, мне не холодно, – отмахнулся я, пытаясь обойти бабушку и скользнуть в дверь.
– Тогда надень капюшон, – не растерялась бабушка, уткнув руки в бока.
– Нет.
– Да.
– Нет.
– Да!
– Нет!
– Надень капюшон, кому сказала!
Шансов обойти примерно стопятидесятикилограммовую бабулю в узком коридоре не было. Много раньше меня это понял дед, который всю словесную битву стоял за нами и ждал, пока я выйду на улицу, чтобы последовать за мной и сесть в «жигули», на которых мы должны были отправиться на вокзал.
– Надень капюшон! – неожиданно сзади раздался суровый возглас деда – даже бабушка вздрогнула.
После того как я накинул капюшон и, едва коснувшись губами рыхлой бабушкиной щеки, вышел из дома, дед, хлопнув входной дверью, повторил: «Надень капюшон». Я поднял брови. «…А потом сними! Что ты как маленький?»
К серым «жигулям» я шел, по-дурацки улыбаясь.
Я любил деда по отцовской линии. Деда по материнской линии я тоже любил, но не так, как деда по отцовской. Он выигрывал по всем пунктам: никогда не ругал, уделял мне внимания больше, чем остальным внукам, и всегда давал мне свою машину – без доверенности, не спрашивая, зачем она мне нужна, просто говорил, что ключи лежат в бардачке.
Статный, худой человек с благородными чертами лица. Сколько помню, он всегда был седым, поэтому лет с десяти я его так и звал – Седой. Дед был не против, ему прозвище нравилось.
В популярном сериале «Игра престолов» есть герой, которого зовут сир Джорах, он состоял в рядах миэринских наемников, а затем перешел служить Дейенерис Таргариен. Один из самых привлекательных стариков в этом сериале. Так вот, мой дед очень похож был на этого наемника, которого играет шотландский актер, с той лишь разницей, что охранял он не красивую блондинку – мать драконов, а огромную суетливую бухгалтершу.
Отслужив три года в армии, он сразу же уехал на три года в тюрьму – в последнюю неделю службы слишком сильно ударил сослуживца. Еще я слышал какую-то историю про хранение пистолета, но подробностей мне так никто и не выдал. Сидел он там же, где и служил, – в Тикси.
Вернувшись на тульские земли после шести напряженных лет на Севере, дед увидел пухловатую, ярко накрашенную брюнетку и решил обзавестись семьей. Девушка не побрезговала поужинать с бывшим зэком. Дед прочитал ей по памяти стихотворение Анны Ахматовой, спустя три месяца они поженились.
В заранее прогретой машине было накурено и уютно. Если бы меня попросили одним словом охарактеризовать машину деда, я бы выбрал слово «курилка». Я провалился в пассажирское кресло и слушал радио, которое здесь звучало всегда, даже если машина была не заведена. Радиоведущие, женщина с мужчиной, эмоционально спорили по поводу внешней политики России, иногда принимая звонки от слушателей. Спустя минуту я понял, что они не спорят, а подначивают друг друга, чтобы выйти на новый виток экспрессии. Дед закрывал ворота своего гаража. Я бы и сам их закрыл, но подумал, что этого не нужно делать, поскольку дед редко, уезжая, закрывает гараж, и просто сел в машину.
Самому бы деду и в голову не пришло скомандовать мне закрыть ворота.
Постарев и ослабнув, он все равно никогда не просил почистить снег у дома или поменять резину на «жигулях». Если я вовремя не приходил, он справлялся сам, даже если работа ему стоила сорванной спины. Нет, он не был гордым. Просто не любил кого-то напрягать. И сам не сильно напрягался, если в том не было острой необходимости.
Упав в машину, дед застыл, затем громко выдохнул и, немного передержав педаль сцепления, тронулся.
Несмотря на то что дед сидел за баранкой около сорока лет, он все равно не стал хорошим водителем. Конечно, рулил ровно и на тормоз нажимал плавно, но его стиль вождения был чрезвычайно нудным: он не разгонялся; плохо видел дураков на дороге и всегда им удивлялся; если впереди маячил поворот, он начинал тормозить метров за пятьсот, как будто рулил не машиной, а парусной лодкой.
«Достали, придурки», – сказал дед, делая радио тише. Такое ощущение, что это придурки сами подключились к дедовым «жигулям» и с утра до вечера что-то громогласно ему рассказывали, а не дед им позволил круглосуточно жить в его машине. Ясное дело, реплика была специально для меня. Когда через пятнадцать минут я выйду у вокзала, он вернет громкость на прежний уровень. А сейчас нет необходимости в придурках, потому что есть я.
Я знал, что происходит в жизни деда, – его стандартный день состоял из телевизора, поездок на рынок и за колодезной водой, еще он мог по два часа сидеть в «курилке» и слушать придурков. А дед в целом имел представление, что происходит со мной – вернулся из армии, женился, переехал в Москву, работаю где попало, занимаюсь музыкой, – поэтому мы не вели бессмысленные диалоги о жизни. Могли обсудить снесенную недавно остановку или жизнь бродячих кошек, которых дед втайне от бабушки кормил в гараже.
Были времена, когда дед выпивал, тогда он, поймав нужную волну, подолгу рассказывал мне длинные фантастические истории из своей жизни.
Сначала дед был в большом спорте: с водкой, застольями, драками, проигранными машинами. Благо, работая бригадиром на строительстве котельных, он имел для этого все ресурсы. Затем, когда его четырнадцатилетний сын пообещал спустить деда с лестницы, если тот еще раз придет в нетрезвом состоянии домой, дед зашился. На десять лет. Жизнерадостности при этом не растерял.
Сын подрос, женился, начали появляться внуки. Дед дождался ранней пенсии и вернулся в игру на легких условиях: после обеда он шел в магазин и брал пять бутылок пива «Балтика 9», которые выпивал в течение длинного вечера. Когда пустые бутылки заполняли весь балкон, дед брал меня, и мы шли сдавать их, на вырученные деньги покупали полные бутылки.
Каждую неделю в воскресенье меня с остальными детьми отправляли к бабушке с дедушкой. Насладившись фирменной жареной картошкой от бабули (фирменной она была из-за обилия подсолнечного масла – дома такую не готовили) и мультфильмом про человека-паука, я шел к деду на кухню, чтобы послушать его героические истории.
Если на второй бутылке дед мог быть артиллерийским лейтенантом, то ближе к пятой он сам себя повышал до гэрэушного майора. «Помню, высадились мы в Афганистане» – типичное начало истории. «После этой операции мне еще Героя Советского Союза дали», – опережая события, продолжал дед. «Седой, а звезду покажешь?» – заинтригованно спрашивал я. «На старой квартире остались. Железяки все это». Я верил, не догадываясь, что сюжеты для своих историй дед брал из сериалов, которые смотрел в течение недели. Готовился.
Уже в детстве я обращал внимание на некоторые несостыковки, но дед их филигранно нивелировал. Конечно, он мог рассказать мне, как стройбатовским сержантом дембельнулся прямо в тюрьму, но вряд ли бабушка оценила бы такую искренность. О том, что он три года сидел, она мне, стесняясь, рассказала в присутствии деда, когда я вернулся из армии. Старики не знали, что эта информация была давно открытой в нашем доме.
Как-то раз дед не стал дожидаться, когда нас заберут родители, и под суетливое ворчание бабушки упаковал нас в свою «Волгу» (тогда у него была «Волга»), чтобы отвезти домой. Мы любили его огромную белую «Волгу» с кожаным диваном сзади. Сюрприз не удался. По дороге нас остановил милиционер и после короткого разговора с дедом сел за руль, приказав деду сесть на пассажирское. «Дядя, а почему вы везете нас домой?» – поинтересовался я, глядя на огорченного деда. «Потому что ваш дедушка неправильно себя повел, – ответил он мне и презрительно добавил деду: – Стыдно должно быть». Я не понимал, почему дед терпит подобный тон. Стыдно должно было быть милиционеру.
Деда лишили прав на три года, но, что хуже, на несколько месяцев нам запретили навещать бабушку с дедушкой. Чертов милиционер!
«Газелисты совсем оборзели!» – выругался дед, засовывая бычок в пепельницу, которая стояла на неиспользуемом (когда-то сорванном) ручнике. Впрочем, сигналить он «газели», подрезавшей нас, не стал. «Кто вообще идет работать водителем “газели”?» – поддержал я любимую тему деда. «Кто… козлы!» – среагировал дед. Я засмеялся.
Я часто смеялся в присутствии деда. С ним я чувствовал себя хорошо и спокойно. Я знал, что если прямо сейчас мы вылетим в кювет, дед не будет паниковать, а просто скажет что-то типа: «Давно надо было отвезти это корыто на помойку», а когда мы выберемся из машины, добавит: «Бабке не говори, что в Москву опоздал».
Сколько себя помню, бабушка всегда была недовольна дедом. Раньше много пил, даже гулял, говорят; теперь много курит и сидит в своей «проклятой машине». Бабушка могла без остановки пулеметной очередью высказывать деду свои претензии: молоко он не такой жирности купил, воды привез на баклажку меньше, кухня вся прокурена, вонючие кошки в гараже, документы на машину просрочены, а он дал ее мне… Дед курил и слушал все это как радио, что звучит у него в «жигулях», даже не оглядываясь в ее сторону. Когда вторая подряд сигарета кончалась, дед с улыбкой говорил: «Я хоосий, ба!» и уходил к телевизору – реклама кончилась.
– Седой, ты, наверное, меня на повороте высади, чтоб не кружиться там, – вспомнил я о толкающихся автобусах на нашем маленьком вокзале.
– А я никуда не тороплюсь. Покружимся.
– Ну как знаешь.
– Ага.
Друзья и сослуживцы у него умерли. Из дальних родственников он ни с кем не общался. Иногда в городе попадались мужики, с которыми он строил котельные, но он всегда как-то без интереса с ними здоровался. «Ладно, пойдем мы. Внуку мороженое надо купить», – прощался он, крепко пожимая руку. Рука у него была крепкой до самой смерти – сухая и длинная, – я любил ее жать и пытался соответствовать.
Окончательно пить он перестал после той истории с двухсторонним воспалением легких. Тогда я учился в своем первом университете, который к тому времени еще не успел бросить. Приехал из Москвы навестить его. На третьем этаже больницы я назвал нашу с дедом фамилию. «Елисеич, что ли? – слишком радостно ответил мне врач. – В пятой палате его найдешь». Дед занял самую козырную койку в палате – у окна.
– Здорово, Седой! – жал я ему руку дольше обычного.
– Ого, ты чего здесь? – улыбался дед.
– Тебя приехал навестить.
– Да хватит, что ль!
– Ваш чай, товарищ полковник! – раздался мужской голос за спиной.
Дед не подал вида, что это к нему.
– Горячий, с пятью ложками сахара, как и просил. – Обойдя меня, мужик в больничном халате поставил на полку деда алюминиевую кружку.
– Ага, – сдался дед.
Я не стал делать удивленного лица. Мне ли не знать военных подвигов деда.
– Внук? – не отставал мужик.
– Внук-внук. Иди уже, – скомандовал дед, привставая.
– Хорошие у тебя условия тут, – улыбнулся я деду.
– Да ничего, ага.
Я уехал обратно в Москву делать вид, что учусь, а дед остался в больнице делать вид, что лечится.
Условия в этой больнице если и были хорошие, то уж точно не в плане санитарии. Седой от кого-то подхватил туберкулез, и мой отец против воли деда перевез его в другую клинику.
Помимо прописанных таблеток, дед принимал и горячительные напитки вместе со своими соседями-туберкулезниками. «Все равно помирать, так хоть весело». Дед не просил ему что-то привозить – все, что ему было нужно, ему поставляли младшие по званию. Они все делали по первому зову – не каждый день лежишь с таким авторитетным и жизнерадостным больным.
Вместо положенного года дед отлежал в больнице четыре месяца и вернулся домой. «Ненавижу врачей. Лучше дома помру». Главврач полюбил деда и на прощание сказал ему: «Елисеич, если не хочешь помереть, как эти, то завязывай». Дед задумался.
Бабушка проявила свой до этого не проявляющийся характер жены декабриста и лечила его что было сил, не отходя ни на минуту. Заразиться не боялась и, как и прежде, спала с ним в одной кровати. Болезнь ушла вместе с желанием выпивать. Не хотелось умирать, как эти…
На смену неожиданно заступил его сын. Развелся, пусть и неофициально, с женой и начал в ежедневном режиме пить, как конь из ведра. Дед и в лучшие свои годы так не употреблял. В какой-то момент живущие рядом с сыном бабушка с дедушкой переехали к нему – присматривать. Теперь дед ходил за водкой сыну. Трясся на кассе, брезгливо укладывал бутылки в пакет и шел похмелять так похожего на него сына.
Как сейчас помню: омерзительно пахнущая кухня, на столе стоят пустые бутылки, немного покусанной еды, куча таблеток и пузырьков, бабушка, отгородившись от нас огромной спиной, мешает в стакане водку с водой для моего папы, который уткнулся головой в забытые на столе руки, дед мрачно курит в углу (там пахнет лучше всего). «Еще не хватало сына пережить», – говорит он и уходит в комнату – реклама кончилась.
Когда ему стукнуло семьдесят, я привез ему семимесячного правнука. «Хороший пацан, – улыбнулся дед, глядя на жизнерадостного ребенка. – Наш человек!»