000
ОтложитьЧитал
…А ветер слизывал пляшущие веснушки с Сашкиного лица.
Потом я проснулся. По одеялу скользила солнечная каша-размазня из желтых пятен. Разматывая бесконечную серебристую паутину, карабкался в небо паучок-самолетик. Качнулась ветка яблони и зашуршала, задевая раму окна… И я подумал, что осенью буду вспоминать все это: и как я лежал, и самолетик – и буду думать про себя сейчасного как про счастливого человека. И буду думать: «Эх! И почему тогда, летом, когда июль остановился на два дня, я не знал, как мне было славно…»
Вдруг за окном раздался шум. Я вскочил с кровати и свесился с подоконника. Папа поскользнулся и упал на грядку. А рядом стояла перепуганная Сашка и командовала.
– Вам следует немедленно умыться. Срочно! На вас земля! Немедленно! Вы фон замеряли? Сколько здесь микрорентген? Не знаете? О-о! У нас в Славутиче все знают. Ну что вы стоите? Быстрее умываться! Время, время идет! – всплеснула руками Сашка, и у нее на глазах заблестели слезы.
И тут вдруг меня осенило! На меня будто ушат холодной воды вылили!
«Идиот я какой! – думаю. – Какой дурак! Хуже Витьки. Книжки читать нужно!»
А тем временем мой папа подошел к поливальному фонтанчику и сполоснул лицо.
– Этого совершенно недостаточно! – подпрыгнула Сашка и через секунду примчалась с мылом. – Ах, ну как же вы живете без дозиметра? Разве же можно?
– Да-да… – вздохнул папа и повторил умыванье с мылом. – Как-то мы без…
– Ну, вы не переживайте… Это еще что! – несколько успокоившись, поделилась Сашка. – Вот со мной было! Мы на пикник в зону выезжали в мой день рождения. Опрометчиво, конечно, но там со всех сторон зона. Два шага на обочину – и… А я тогда еще поразительно стеснительная была. А у нас был такой гость, дядя Дима. Приезжий. Так он взял меня на руки, и мы с ним танцевали вальс-бостон, а потом мы нечаянно упали в мой праздничный торт. Представляете? Вот было весело! Я перепачкалась, а он давай меня отстирывать водой из ручья. Мои только ахнули. Представляете? А я, главное, вырваться не могу и глотаю свои рентгены, как дурочка… Обидно! И я объяснить не могу дяде Диме, почему это из самого обычного ручья умываться нельзя… Но все равно, – помолчала Сашка. – Я ему так благодарна до сих пор. Даже не знаю почему.
…Дядя Витя любил с утра окучивать картошку, а также пропалывать всякие сельдереи и петрушки. Любил он «отвинчивать» усы землянике, обрывать жирующие листья у помидоров и состригать дикие побеги у разных смородин и малин. Любил дядя Витя до ночи копошиться на грядках, трогая нежные побеги заскорузлыми пальцами, и кормить с ладони минеральными удобрениями голодные корни растений, нашептывая при этом с самым таинственным видом разные интересные слова.
Например, сейчас он шептал:
– Ах ты ж, птичечка моя золотая… Ах ты ж, фигушка моя удалая.
Дядя Витя разогнулся, положил руку себе на спину, потянулся и окинул взором окрестности. На его лице блуждала улыбка человека, знающего ответ на трудный вопрос, что такое счастье.
Сменяя друг друга, тянулись к горизонту ложбины и пологие пригорки, с которых так удобно ветру, разбежавшись, фыркнуть в затылок рано поседевшему одуванчику. От такого неуважительного к себе отношения тот, обиженный, стремительно лысеет, провожая грустным взглядом улетающие в дальний путь свои потерянные волосы. Коренастые степные сосны грелись на солнце, распушив пахучие колючки. Захмелевшие от густого запаха белого клевера кузнечики валялись в траве, загорали и пронзительно звенели. День-день-день… Чистый июльский день, остановись и замри! И стой так до середины декабря. Так ведь не остановится! Не уговоришь.
Высоко в небе плясала птичка. Заваливалась на крыло, падала, распушив перья, и вновь соскальзывала к зениту…
– Эх, птичечка… – прошептал дядя Витя и опустил глаза…
Между картофельными побегами, извиваясь и сверкая желтыми полосами, навстречу ему ползла рептилия неизвестного науке вида. И намерения у нее, судя по всему, были самые неласковые. Тогда дядя Витя взял лопату за штык и приготовился защищаться.
Но про дядю Витю я потом узнал, а сейчас я сидел на кровати и ждал, пока проснется Витька, чтоб рассказать ему про Сашку. И какой я идиот. Вот. А на улице Сашка уговаривала папу спеть. Папа долго отнекивался, но Сашка его уломала.
Что ж вы головы, соколики, повесили?
Что же бег ваш стал не так уже легохонек?
Иль почуяли, родные, мое горюшко…
– вот что пробубнил папа низким потускневшим голосом. Подозреваю, только лишь для того, чтоб Сашка отцепилась от него.
Но Сашка не отцепилась.
– Теперь я спою, – сказала она многообещающе.
А папа подошел к почтовому ящику, вытащил наше письмо и сказал:
– Смотри-ка, еще письмо… Ну-ну, что тут? «Все бесполезно. Мы знаем, что деньги в подоконнике. Ваш Друг». Каковы мерзавцы?!
И папа загремел ведрами. А Сашка уже пела. Она с таким выражением выводила, что я понял, что ей плевать на общественное мнение.
– Оркестр Поля Мориа, – объявила Сашка и пояснила: – Как будто в диком салуне дикого Запада…
Мне сразу расхотелось будить Витьку, а то еще проснется и все опошлит. Он такой. Он может.
– Пусть грабят. Черт с ними! – сказал папа. – Пусть все уносят: мебель, машину, дом. Пусть.
– Эй ты, заткнись! – закричала вдруг Сашка.
Я не выдержал и выглянул в окно. На площадке в густой тени перед крыльцом летней кухни разорялась Сашка, а несколько поодаль на опрокинутых ведрах сидел немного опешивший папа и рвал Витькино нахальное письмо на малюсенькие кусочки. И тут я понял, что Сашка играет, а папа догадывается, но, как и все взрослые, боится, что вдруг Сашка сошла с ума и кричит на него, солидного человека.
– Я тебе сейчас по чайнику как въеду коленом! – закричала Сашка, мимоходом объясняя папе: – Это они тут, озверевшие зрители, хватают меня за пятки… Я в кино видела…
И наконец запела:
Я, словно бабочка к огню,
Стремилась так неодолимо.
В любовь, волшебную страну,
Где назовут меня любимой,
Где бесподобен день любой,
Где б не страшилась я ненастья…
Сашка пела довольно писклявым от волнения голосом, но потом успокоилась и закружилась, запрокинув голову, похожая на тонкий синий луч, случайно не улетевший в небо…
Зачем я плачу пред тобой
И улыбаюсь так некстати?
Неверная страна любовь…
Там каждый человек – предатель!
Запуганный двусмысленными выпадами в свой адрес, папа потихоньку отодвигался вместе с ведрами к грядкам… А Сашка кружилась: полоски костюмчика слились в одну голубую линию, которая, словно гибкая ниточка, вовлеченная в стремительный водоворот маленьким смерчем, струилась, не касаясь земли.
Сашка перестала петь и отбежала к крыльцу.
– Здесь выстрелы в потолок, – объяснила она папе. – Приходится уходить за кулисы, пока у зрителей не кончатся патроны. Запад же… Ковбои!
– Они думают, я какой-нибудь остолоп, – гнул свое папа, уязвленный Витькиным письмом.
Он встал, взял стамеску и пошел в дом, – по всей видимости, отрывать подоконник.
– Что вы понимаете в искусстве? – бросила вдогонку Сашка и взяла себя за уши.
– А как вам уши? Ушки! – кривляясь, Сашка потянула собственное ухо к носу, чтоб разглядеть, и при этом страшно косила. – В конце концов, за большими ушами удобно прятать морщины, которые вспрыгнут лет через десять. Ах! – схватилась за сердце в ужасе Сашка. – Конечно, все лицо придется убирать… Стаскивать и пришивать за ушами к затылку! А рот? – Сашка так жутко скривила рот, что нижняя губа чуть не закрыла левый глаз. – А-а-ах! – она опять схватилась за сердце. – Так вот почему они поют под фонограмму?! Потому что кожа не пускает! Натянутая! Ах! И шея не поворачивается!
Этот кривляческий порыв был остановлен самым грубым образом. Со стороны кухни по дорожке к «певице» приближалась перекрашенная рептилия. Немой вопрос сквозил в ее взоре: «Вы тут меня не покусаете?» Но Сашка прочла обратное: «Ага, дорвалась наконец-то до настоящей пищи… Что может быть вкуснее маленькой девочки, мечтающей стать актрисой?»
– Кыш… – вяло отмахнулась Сашка и бросилась в дом.
И тут меня подкосило страшное подозрение. Даже уверенность. У меня просто сердце остановилось. Или не сердце, а что-то рядом, но все равно… Колени потеряли упругость, как будто из них выскочили шарниры. Я, как подкошенный, рухнул на четвереньки: так и есть! Ящик, старый посылочный ящик, в котором обитали перекрашенные ужи, валялся вверх дном, а неподалеку лежала фанерная крышка…
Иногда у отдельных филинов случаются такие большие и задумчивые глаза. Это обычно бывает, когда какой-нибудь лоботряс покажет птице кукиш вместо обещанной мышки. Вот именно такие глаза сейчас, наверно, были у меня.
Я полз вверх по яблоне и оттуда орал чужим голосом:
– Витька! Змеи сбежали!
Оказывается, ничто в мире так хорошо не будит человека, как весть о сбежавших змеях.
Словно электрический разряд большой мощности вышиб кровать из-под Витьки. Словно вихрь штормовой силы швырнул одеяло к потолку…
– Как?! – вопил Витька, скользя по морщинистому стволу яблони вниз: вверх путь был отрезан – там, среди недозревших яблок, мерцали мои розовые пятки.
– Сколько их было? – раскачиваясь на самой верхней и достаточно хрупкой ветке, спросил я у Витьки.
– Штук пять… кажется, – не отрывая глаз от земли, чтоб нечаянно не наступить босой ногой на рептилию, ответил Витька.
Ему кажется! Убью библиотекаря, чтоб не казалось! У меня с детства отвращение к рептилиям, как у некоторых, к примеру, к паукам! Ну и что из того, что ужи неядовитые!
Между тем на улице за забором стали останавливаться прохожие. Конечно, почему бы не полюбопытствовать, отчего это висит на дереве, рискуя сломать себе шею, человек в одних трусах?
Тем временем дядя Витя, прорычав боевой клич, который все по ошибке приняли почему-то за паровозный гудок, поднял лопату и сделал несколько фехтовальных выпадов. Он целил в рептилию кончиком «шпаги». И где-то с пятой попытки древко сельскохозяйственного инструмента припечатало хвост незадачливого ужа к грядке. Теперь дядя Витя с лопатой образовывал очень тупой угол, что лишало его устойчивости, но гарантировало некоторую безопасность.
– Ух, – сказал дядя Витя, потихоньку приходя в себя, и нервически хохотнул: – Хе-хе!
Из дома выбежали папа с оторванным подоконником, Сашка с сахарницей, в которой лежали деньги, и наткнулись на приплясывающего Витьку.
– Где, – спросил папа, – ползло?
– Штук шесть, – пролепетал невпопад Витька. – Кажется.
– Паша, – заметив соседа, воспрянул духом дядя Витя, – скорее, я його трымаю!
Тем временем желтокожий уж осознал, что ему наступили на хвост не из любопытства, и принялся метаться. Дядя Витя нехорошо побледнел. Еще бы! Когда шипящая пасть обиженной рептилии проносится в сантиметре от твоих ног…
– Витюша! – вскричал мой папа, наблюдая за дуэлью на соседском огороде с горячностью нервного спартаковского болельщика. – Поймали? Держите! Это же редкий, неизвестный науке экземпляр! Витька, энциклопедию на «зэ»! – приказал он и, вскинув подоконник на плечо, прямо по помидорным, уже достаточно затоптанным, грядкам бросился к штакетнику, намереваясь кратчайшим путем прийти на помощь дяде Вите.
А штакетник-то со вчерашней ночи был оторванный, и никто его гвоздями не прибивал. Представляете, как все рухнуло, когда папа с подоконником полез через него? Папу придавило, а Сашка не испугалась и храбро, прямо по забору, прижимая сахарницу к животу, подошла к папе. За инструкциями. У Сашки, наверно, в критических случаях мозги отключаются! Чуть отца не задавила! А у самой лицо такое вежливое…
Но тут ветер подул, и ветка, на которой я сидел, затрещала… У меня от этого треска внутри похолодело. Я бы слез, конечно, если бы не противно было наступить босой ногой на рептилию. Лучше, думаю, умереть в падении. Как птица. У меня даже слезы выступили на глазах от такой жизненной несправедливости…
Гляжу, прижатый к земле лопатой уж догадался, что покусать дядю Витю не получится: длины не хватает, если по гипотенузе рваться, по земле то есть. А если по катету, по черенку лопаты?.. Катет тупого треугольника всегда короче гипотенузы – вспомнил уж и пополз по черенку, торжествующе шипя и неумолимо приближаясь к незащищенным пальцам боцмана. Такой поворот событий вызвал у дяди Вити взрыв нервного хохота. И когда до пальцев оставались считаные сантиметры, он, как мужественный человек, выпустил лопату из рук. Та упала ему на ноги. И тут же желтый уж шлепнулся на обнаженные ступни моряка…
Есть такой прыгун Бубка. Он с палкой сигает. О нем еще в газетах пишут… Так вот, о нашем дяде Вите газеты не пишут, но он так прыгнул! Он просвистел в воздухе, как снаряд, и врезался в ворота. Если бы зеваки стояли не у нас под забором, а у дяди Витиных ворот, было бы несколько оглушенных инвалидов. А так, никого не задев, ворота пролетели немножко и брякнулись на дорогу. Только пыль фыркнула!
Тут уж и папа наконец-то выкарабкался из-под штакетника, выхватил у Витьки энциклопедию и, заламывая страницы, открыл на «Змеях». Он несся рядом с удирающей желтой рептилией, кричал, что если не определит вид и класс, то сделает из гадюки чучело, и колотил энциклопедией несчастную по затылку. Бедный уж мчался, совершенно одуревший от постоянных ушибов, не разбирая дороги, пока наконец не спрятался в фундаменте сарая… Там, в сырости и тишине, долго, наверно, сидел он, ощупывая хвостом шишки, вздувшиеся на башке от соприкосновения с энциклопедией на букву «зэ».
А потом я упал с дерева: ветка все-таки обломилась. Но я не испугался как-то… Не знаю… Как представил, что сейчас шлепнусь на гадюку, так у меня сразу все страхи пропали. Я упал в клумбу. Клумбы больше нет, потому что я упал точно посередине. Коленки взлетели к ушам. Земляной фонтан окатил меня до макушки. Какое у меня было ощущение? Никакого не было. Сами подумайте: сижу голый, как Миклухо-Маклай, черный от земли, весь в раздавленных георгинах, пахну глиной и цветами, и в голове кто-то лупит ложкой по кастрюле – дзинь… дзинь…