000
ОтложитьЧитал
– Вот, – говорит папа, – слышал? Опять подозрительный шум.
– Який там шум? – ухмыляется дядя Витя. – Кошки!
И тут, совсем уж некстати, Витька у ворот пароль подает – мяукает, дурак. И главное, убедительно, словно мартовский Мурзик в отчаянии от неразделенной любви…
Ну, тут дядя Витя долго думать не стал. Поднял обломок кирпича да как швырнет в Витькину сторону. Грохот был страшный, словно от ворот доски поотлетали. Витька не домяукал пароль – заткнулся.
Когда я приполз, перепуганный Витька сидел у самой дороги в пыли и за башку свою держался. Ну, я ему все объяснил.
Витька дыханье перевел и говорит:
– Везет тебе, Макс! У тебя приключение, а мне чуть голову насквозь не пробили.
Положили мы письмо в почтовый ящик, вытащили из сарая лестницу и по ней вернулись домой. А потом Витька улику, то есть лестницу, решил убрать. По ней всякий мог бы понять, что мы ночью выходили из дома. Ну и убрал. Оттолкнул ногой, а та возьми да и брякнись посередине двора на банки для консервирования. Так загремело… Мы окно захлопнули – и по кроватям…
Слышим, во дворе папа на чем свет стоит ругается. Его понять можно – такой ущерб хозяйству.
– И как эта дрянь здесь оказалась, когда я ее, точно помню, в сарай убирал?! – кипятился папа. – Раз десять!
– Жалко банок. Останемся без варенья, – говорю я.
– Без ущерба – это не приключение, а цинизм, – шепчет Витька, но по его голосу чувствуется, что варенья ему тоже жалко.
А на следующий день я проснулся первым. Я всегда просыпаюсь раньше Витьки, так как я «жаворонок», а он – «сова». И хотя солнце недавно встало, вся трава и все крыши уже нагрелись, все дисциплинированные люди давным-давно работали, все длинные тени превратились в короткие, и лишь в самых укромных уголках блаженствовала живительная сырость и прохлада… Как мы ее будем проклинать осенью!
Я посмотрел в почтовый ящик – письма не было. Папа уже куда-то уехал на машине. А вдруг в милицию с нашим посланием? Одно только успокаивало: папа в милицию не верил. Как и в сберкассы. Он вообще у нас скептик.
– Эй, сосед! – позвал меня от забора дядя Витя. – Меня твий батько попросил поберечь дом, пока он ружье зарегистрирует в милиции.
– Да?
Дело принимало скверный оборот, именно такой, о котором мечтал Витька. Поэтому я тут же его разбудил и обрадовал последними новостями.
– Это уже на что-то похоже, – процедил Витька, одеваясь. – Появляется огнестрельное оружие. А то я уже начинал чувствовать себя дураком.
Позавтракав, Витька схватил сачок, большой посылочный ящик и умчался. Вскоре приехал папа. И не один. У ворот рядом с выгруженными чемоданами стояла девчонка в бело-синем полосатом костюмчике.
– Максим, – торжественно произнес папа, доставая из машины ружье в чехле, – тут нам письмо пришло. Прочти. – И дает мне Витькино письмо.
Я прочитал и говорю:
– Шутка.
– Я тоже так думаю, но береженого Бог бережет. Кстати, едва не забыл, это Сашка, – кивнул папа в сторону ворот. – Утром телеграмму принесли. Наша дальняя родственница из Славутича. Встречать ездил. Если вы, мерзавцы, будете ее обижать, всех перестреляю. Я теперь нервный. Покажешь ей где и что, понял?
– Как не понять… – вздохнул я, а сам подумал: «Нам только еще девчонок не хватало в момент ограбления. Визжать было некому, так прислали».
Я показал Сашке ее кровать и перетащил чемоданы в дом. Потом вывел Сашку на крыльцо:
– Гуляй. А на папу не обращай внимания, он со вчерашнего дня нервный.
– Почему? – поинтересовалась Сашка.
– Грабят.
– А-а… – понимающе кивнула Сашка.
В этот момент из-за угла показался Витька с перекошенной физиономией и посылочным ящиком, который он держал в вытянутых вперед руках так, словно ящик мог его запачкать или укусить. Заметив меня в обществе незнакомой девчонки, Витька круто повернулся и хотел удалиться.
– Не бойся, – остановил я его. – Это к нам родственницу прислали из Славутича. Будет у нас жить.
– Да? – Витька опять круто развернулся, невежливо отодвинув всех с дороги, проскользнул в дом.
– Какой-то он неразговорчивый, – заметила Сашка.
– Он тоже нервный.
– Почему? – удивилась Сашка.
– Грабят нас…
– А ты? – спросила Сашка. – Нервный?
– Пошли лучше клубнику есть, – предложил я.
– Прямо с грядки?! – опешила Сашка. – Немытую? Это же опасно!
– Как это? – удивился я.
– Ну, немытая же, грязная!
– А-а-а… У тебя хобби – гигиена…
Я сразу потерял интерес к занудливой девчонке и пошел смотреть, что там замышляет Витька. А Витька уже пел от радости. Впустив меня, он выглянул в коридор и, удостоверившись в отсутствии «хвоста», закрыл дверь на щеколду.
И опять запел.
– Любит, любит Бармалей всяких маленьких детей, – пел Витька, доставая из посылочного ящика бельевыми щипцами, теми, которыми мама переворачивает кипящее белье, змею.
– Вот! – Витька прищемил испуганной рептилии утюгом хвост. – Может, мне тоже противно, – он прижал голову змеи толстым томом Большой советской энциклопедии, – но только что это за ограбление без ядовитых тварей?
Затем Витька достал с полки банку с разбавленной желтой гуашью и кисточку:
– Ничего, поползают полосатыми – не убудет. Гуашь легко водой смывается. А то, какую книгу ни возьмешь, всюду, где большие деньги, появляются всякие змеи, крокодилы, пираньи… Противно! Но правила есть правила.
Тут мне стало не по себе. Даже еще хуже. Я просто прилип спиной к двери. А Витька заметил мое состояние и говорит:
– Да не бойся, это ужи. Придется нам их перекрашивать в африканских гадюк. Я про таких у Даррелла, кажется, читал. Про ядовитых, желто-полосатых.
– Знаешь… Я лучше на улицу. Ты лучше сам. – И я быстренько удрал.
Вот такие дела.
За обедом ни папы, ни Витьки не было. Я ковырял вилкой вермишель по-флотски и брезгливо морщился: вермишель напоминала мне даррелловских змей. Зато Сашка проявила свои чистюльские наклонности в полном объеме. Руки она вымыла несколько раз с щеткой и удовольствием, как хирург. Редиску Сашка перемыла на два раза, хотя я мог поклясться, что та и до мытья блистала чистотой. Что и говорить, к концу обеда манерная девчонка ничего, кроме раздражения, у меня не вызывала.
– Тебя где учили так жить? – спросил я. – А если воды поблизости нет, а кушать очень хочется?
– Видишь ли, что нельзя помыть, то лучше не кушать.
– Да-а?! Подохнуть с голода в окружении немытых продуктов? – поразился я.
– Ну, вначале, наверно, лучше потерпеть… —предложила Сашка.
– А потом?
– Если все равно умирать, так можно, наверно, и съесть… Да? Тогда уж какая разница, от чего помирать? Да?
Я потрогал свой лоб – лоб был холодный. В таком случае это у родственницы что-то с головой. На что уж мама у меня чистюля, но и то не до такой изощренной степени. А Сашка стояла посередине кухни и грустно смотрела мне в глаза, словно хотела спросить: «Что тебя еще интересует? Я тебе объясню все. Бактерии на немытых руках? Зараза? Тиф? Скарлатина? Я тебе объясню, в чем их вред». Но мне почему-то не хотелось, чтобы мне объясняли.
– А что еще нельзя? – раскачиваясь на стуле, ехидно спросил я.
Но Сашка ехидства не заметила. Так бывает с простодушными людьми.
– Видишь ли… – подняв к потолку карие глаза и загибая последовательно пальцы, начала перечислять Сашка, – нельзя, конечно, лежать на голой земле, предварительно не подложив хотя бы целлофан. Нельзя много гулять по лесу и вообще под кронами деревьев, так как с них сыплется всякая хвоя и пыль. А если уж гулял, то после прогулки, будь любезен, прими душ. Ни в коем случае нельзя собирать грибы, так как они в большинстве своем опасные, нельзя…
– Всё! – треснул я ладонью по столу. – Жить-то можно?
– Можно… – неуверенно произнесла Сашка, – если осторожно.
Ну, тут я распсиховался.
«Вот, – думаю, – еще только музейного экспоната нам не хватало. Ошибка природы, умытая и занудливая. Хоть стреляйся!»
И в этот момент на кухню заглянул папа.
– Ну что, подружились? – фальшиво-веселым голосом поинтересовался он.
– Очень, – буркнул я и поплелся на улицу.
А папа и говорит:
– Что, Александра, не принимают они тебя в свою компанию?
Эх, если бы тогда знать, что это за человек такой – Сашка, разве бы я мысленно так ругался? А то иду и ругаюсь: «Вот таких девочек нужно на парашютах в тыл неприятелю забрасывать. Чтоб противник с ума сошел и стал из окопов выскакивать. Тут его, противника, бери тепленьким и веди картошку с полей убирать. Ну или капусту».
А потом наступил вечер. Перекрашенные ужи лежали под моей кроватью в старом посылочном ящике и тоскливо чесались желтыми спинами о фанерные стенки. Я их, конечно, понимал: что за радость потерять свободу и попасть в руки к моему брату Витьке? Но от этого мне было не легче. А вдруг фанерная крышка сдвинется и ужи выберутся наружу? Поэтому приходилось все время нырять под кровать и проверять. Я просто не врубался, как сегодня буду спать. Хоть бери одеяло и укладывайся на улице под яблоней. Да, чуть не забыл… Днем мы расставляли мышеловки в таких местах, чтоб в них случайно никто не попал.
– И что это за капканы, если в них никто не попадет? – поддел я Витьку.
А он знаете что говорит?
– Это и неважно, попадет туда какой-нибудь остолоп или нет. Главное, чтоб капканы стояли. Тогда мы сможем себе сказать: все было сделано по правилам, как в настоящем ограблении. И нас совесть не будет глодать… обглад… нет… не будет мучить. Понятно?
«Ну, – думаю, – уже проблемы с совестью».
У меня раньше с этим все было нормально. Пусть она гложает, глодает, черт, жрет Витьку!
А к вечеру пришел дядя Витя, и они с папой стали отрывать половицу в прихожей. Долго мучились, пока дяде Вите не прищемили палец. Но оторвали-таки… Оторвать-то оторвали, но папе не понравилось место для тайника. Сахарница, видите ли, не пролазит в дырку, хоть ты тресни. Пришлось доску обратно приколачивать. А она же хорошая, может даже дубовая, и, пока два раза папе по пальцам молотком не прилетело, не прибивалась.
Потом решили отрывать подоконник. С ним было проще. Вначале зачем-то сняли раму, потом нечаянно выдавили стекло из рамы, потом папа порезал палец, и я бегал по всему дому, искал бинт. Нашел у соседки, Машки Переваловой. В конце концов затолкали мы несчастную сахарницу под подоконник. Раму уже не стали ставить на место, все равно стекла нет…
У Сашки от всех этих идиотских действий глаза на лоб вылезли: она раньше такого не видела, хотя, я думаю, просто притворялась… В таком вытаращенном виде Сашка идеально подходила на роль последнего свидетеля. Я поделился этой мыслью с Витькой – ему идея понравилась. Тем временем он второе письмо наклеил: «Все бесполезно. Мы знаем, что деньги в подоконнике. Ваш Друг». Ничего себе друг! Правда? От таких друзей нужно избавляться в раннем детстве.
Дождавшись, когда дядя Витя с папой разойдутся по домам и успокоятся, а папа осмотрит все шпингалеты, замки и запоры (интересно, какой в этом смысл, если в окне на первом этаже стекла нет?), Витька предложил нам переодеться в негров. Все дело в том, что в какой-то там идиотской книжке или в фильме очень хорошо всех грабил какой-то негр. Или мулат? Но это неважно… Что я написал? Мулат? В том-то и дело, что не мулат, а мулатка! Представляете? Офонареть можно…
А потом Витька за голову схватился и говорит:
– Хоть убей, не могу вспомнить, мулатка грабила всех или одна женщина по кличке Анжелика?
«Ничего себе, – думаю, – разница».
Тогда я говорю:
– Ты давай вспоминай быстрее, а то это большая разница: негр, мулатка или Анжелика.
А он:
– Ладно, не такая уж и большая… Пусть Анжелика будет мулаткой. Вот и все.
Короче, прокрались мы в мамину спальню…
– Ты все испортишь, – заявляет мне Витька и натягивает на себя мамино праздничное платье. – Ты будешь моим негром-слугой. Как будто я с фазенды вернулась. Ясно? А то для тебя роль Анжелики еще не по зубам.
Думаете, я огорчился? Я обрадовался. Натянул себе на голову женский капроновый чулок, проковырял там, где глаза, дырки – и готов первосортный негр. Слабонервный наткнется – облысеет. А Витька помучился! Думаете, легко мужчине невысокого роста в праздничном женском платье гулять? Это только в фильме «В джазе только девушки» легко. Да и то актеры спотыкались, сам видел. А потом Витька маминой коричневой помадой себе по щекам – раз! И еще!
– Ну как тебе? – спрашивает шепотом.
– Я не разбираюсь в индейцах, сбежавших с тропы войны.
Это я его подкалываю, а он не соображает и еще себе немножко по лбу помадой как мазнет! Теперь вообще стал страшный, как баскервильское привидение.
Короче, кое-как выбрались мы из дома и поползли к воротам, чтоб письмо в почтовый ящик опустить. Анжелика за кусты цепляется и ругается, как… Нет, так мулатки не ругались! В этом я уверен. Даже когда их притесняли бледнолицые.
А когда до ворот оставалось всего ничего, метров пять, не больше, Анжелика повернула ко мне свое красное от злости и удушья лицо и говорит:
– Чихать мне на маскарад! Я сейчас задохнусь, ползая. Встану – и плевать, что подумают окружающие.
– Сдурела? – возмутился я. – Нас же увидят! Ты же знаешь, как папа на каждый шорох бросается! На каждую тень! Терпи, мулатка.
А Витька как прошипит:
– Сам терпи, негр. А Анжелика не такая, чтоб терпеть, и, вообще, я что-то не помню, чтобы она на карачках ползала. Всё! Терпение лопнуло! Если хочешь знать, это перед ней маркизы ангелов и короли ползали, а она через них переступала.
– Кончай лекции! – взмолился я. – Мы тут лежим, как разноцветные придурки, а ты!
– Вот сейчас будет дружба народов, – прошептал Витька и нахально встал. Встал, переступил через меня и положил письмо в почтовый ящик.
И в этот момент раздался звон осыпающегося стекла, и нервный голос папы потребовал:
– Стоять! Не шевелиться! А то стрелять буду. Мы будем стрелять. Нас не один! Нас много!
Тут мы с Анжеликой, маркизой ангелов, испугались.
А папа:
– Я уже стреляю.
Спокойным таким голосом, словно он внутренне смирился с тем, что, раз бандиты не шевелятся, придется их продырявить, пока целиться удобно.