Штормовое предупреждение

Перемена участи

Мне же лето 1917 года подарило несколько примечательных событий и встреч. Началось всё, правда, ещё весной и весьма драматично: германские аэропланы пролетели к ближним тылам нашей армии, обогнув расположение противосамолётной артиллерийской батареи, и сбросили бомбы на квартал, где располагался ещё за два дня до того штаб. Сработала их разведка, да с некоторым опозданием. Частичным опозданием, увы: наш пункт связи, который к тому времени ещё не успел поменять диспозицию, попал под бомбардировку.

Потери наши, правда, оказались невелики – разбит один аппарат Морзе и ранено двое офицеров. Я – в их числе. И в Курском военном госпитале, куда меня направили на излечение, меня нашло письмо от Артура Фраучи, самого моего близкого приятеля по Петроградскому Петровскому политехническому институту.

Почта ещё работала исправно и после третьего письма, совпавшего со временем моей выписки на долечивание в домашних условиях, состоялась наша встреча.

Мне, честно говоря, поначалу было не совсем понятно, почему Артур променял важную для воюющей России работу проектировщика в Металлургическом бюро профессора Грум-Гржимайло на службу в Управлении по демобилизации армии и флота. Ни в его квалификации – он, золотой медалист, окончил с отличием отделение Политехнического института имени Петра Великого, – ни в патриотизме его, россиянина во втором поколении, я не сомневался. Но сам для себя нашёл объяснения.

Сначала то, что деятельная натура сына швейцарского итальянца и эстляндки требовала результатов более скорых и наглядных, чем долгие металлографические исследования.

А позже, когда мы проработали бок о бок в Управлении по демобилизации в бурлящем котле донельзя политизированного Петербурга и во время выездов в губернские комиссии, нашлось ещё и другое объяснение. То, в котором я уверен и по сей день.

Политические симпатии, которыми Артур щедро делился со мною в годы студенческой дружбы, теперь переросли в его душе в настоящие убеждения.

И вскоре перешли и ко мне.

…А во второй половине декабря я возвратился на службу в армию, – насколько это ещё можно было назвать армией. Раскол страны на несколько больших масс – я не называл их классами, как это делал шурин Артура, большевик Кедров, – накатил и на армию. За много полгода между моим ранением и возвращением в строй она совершенно преобразилась. Живописать сие не стану – без меня перьев найдётся достаточно, – тем более, что собственно мою службу, армейскую связь, прибежище технических специалистов, перемены затронули в наименьшей степени.

Перемены же во мне самом и вовсе афишировать не следовало. Хотя, по совету Артура, моего однокашника, более опытного в подпольной работе, в новые, советские документы мне вписали уже другую фамилию. Я сам её себе придумал – «Юньковский», от названия села Юньки, которое с давних, чуть ли не Елизаветинских времен, было родовым поместьем моих предков. Села, на окраине которого стояли кованые чёрные кресты над могилами матери, отца и сестрёнки и где до сих пор, наверное, зияли провалы в кровле родительского дома, в который я никогда не вернусь. Только записали мою новую фамилию неправильно, на слух – получилось «Янковский». А позже как-то потеряли букву «к», и получилось очень конспиративно – Яновский.

Оперативный отдел ВЧК в эти дни только формировался, Иностранный отдел как структура ещё не существовал, хотя уже создавалась сеть зарубежной агентуры – при самом активном участии Артура, уже называющего себя Артузовым. Несколько человек из «первого призыва», кстати, отобранные лично им, полиглотом и умником, успешно проработали три и даже четыре десятка лет.

Что касается лично меня, то решение, принятое на уровне Менжинского, звучало примерно так: пока работать здесь, в России, но с перспективой заброски на Запад.

«Только не в Германию», – в тот момент подумал я, хотя и знание немецкого языка, и мой внешний типаж как бы предполагали это направление.

Наверное, большинство из тех, кто пережил фронтовые, да и морские столкновения с тевтонами, меня понимают, а уж те, кто потерял от их рук близких своих, – так понимают наверняка.

…Мне следовало соблюдать внешний политический нейтралитет, не показывая ни армейскому начальству, вплоть до последнего моего места службы в Добровольческой армии, ни всевозможным Советам, включая преимущественно эсеровские, а то и большевистские по составу, на что направлена действительная моя работа.

В сущности, соблюдать это было несложно. Любым сколь-нибудь крупным воинским формированиям требовалась нормальная – не на уровне вестовых, – связь, особенно в условиях мобильной войны, когда не было сплошной линии фронта, разве что на отдельных участках, например под Царицыным или на Перекопе. Все командиры, начальники и атаманы понимали это. А если не понимали, то быстро и почти всегда бесславно канули в небытие вместе со своими формированиями. Так что специалисты по связи требовались всем – и многим из них, в том числе и мне, прощались уклоны от новых веяний. И уж, во всяком случае, не требовалось бурных проявлений корпоративного патриотизма.

Положение старшего, а затем и главного офицера-связиста давало мне возможность читать все донесения, работать на любом из наших, импортных и даже трофейных аппаратов и в любое время суток. Тем более, что я зарекомендовал себя специалистом по перехвату радиотелеграфных и радиосообщений, их расшифровке и интерпретации. Старшим командирам это помогало в оперативном планировании (воевать, до начала двадцатого года, приходилось не только и не столько с Красной армией), а мне – входить в доверие и успешно передавать своим всё, что хоть в малой доле, но способствовало удачным боевым действиям.

Конечно, не всё там, на фронтах (кстати, фронта как такового, со сплошными линиями окопов и заграждений, до средины двадцатого, когда загнали Вооруженные силы Юга России в Крым, почти что не бывало) и театрах военных действий, получалось так, как было запланировано здесь, и какие принимались контрмеры «там», у наших.

Помню, весной девятнадцатого, когда генералы Слащёв и Кутепов вели свои дивизии с боями по Тавриде на восток, навстречу дончакам, было решено поддержать армейские операции ударами и десантами с Азова.

О переговорах Антона Ивановича и армейской верхушки с вице-адмиралом Саблиным и плане большого десанта в Мариуполь мне удалось предупредить наших заблаговременно.

Радиоперехват сообщения от коменданта Мариуполя командованию Южного фронта о том, что в порядке защиты от возможной атаки с моря залив и гавань защищены минным заграждением, я прочёл и, естественно, ни в какие сводки не внёс. Ни десант, ни даже эффективный обстрел промышленного города, откуда соединенными силами рабочих отрядов и анархистов Махно недавно были выбиты войска Донской армии, не должен был состояться.

Но человеческий фактор сработал по-своему…

Мариуполь

Настоящей канонадой это нельзя было назвать, иногда по нескольку часов не доносились раскаты орудийных выстрелов и снарядные разрывы, но всё равно гремело уже недалеко. И с каждым днем всё ближе и ближе.

Бывший инженер-лейтенант Императорского флота, ныне – начальник оперативной связи «красного» Мариуполя Леонид Матусевич так и сказал коллеге, белобрысому, немецких кровей лейтенанту Теодору Ломману:

– Наши уже близко. Дня три, не больше.

Теодор, он же Фёдор, – а за глаза его иначе как «лоцман Ломан» и не называли в соответствии с главной его морской профессией, которой он владел исправно, ответил без особого на то энтузиазма:

– Может, три, а может, больше. Этот военком, Апатьев, уже вроде полтысячи штыков набрал, завтра выступают.

Матусевич только рукой махнул.

– Пятьсот ополченцев против кадровых дивизий? Тут тебе, брат, не Фермопилы будут, а избиение младенцев.

– Какое-то время продержатся. А там, неровён час, махновцы вернутся или ещё какая сволочь. Красным наш город и порт ой как нужны. – Ломман отодвинул пустой стакан в фирменном подстаканнике Кавказского пароходства.

Чай у начальника Оперсвязи Мариуполя был настоящий, колониальный. Всеобщие в разорённой войною России превеликие продовольственные трудности в портовом городе ощущались не так заметно. Рыбка и в Азове, и на столе в кабинете на втором этаже, над комнатами телетайпистов и коммутатором, не переводилась. Вот только вместо хлеба были жёсткие сухари из продпайка неведомо какого войска.

– Вот, расщедрились. – Ломман с заметным усилием отломил осьмушку сухаря, закинул её в рот и продолжил, ещё не разжевывая: – Двести восемьдесят мин, почти весь арсенал флотилии выделили: на семь линий заграждения всей бухты. Если так с моря закрываются, то и на суше обороняться будут отчаянно.

– Так вы всё, закончили постановку мин? – спросил Матусевич с несколько странной интонацией.

Теодор, который «лоцман Ломан», понял её по-своему:

– А что прикажешь делать? На обеих тральщиках – братишки наглухо распропагандированные, «революционную сознательность» проявляли вовсю, так что рогатые шарики выставлялись по всем правилам. Я только фиксировал координаты да проводил потом тральщики в порт по чистому фарватеру. Да что я тебе рассказываю, ты же сам передавал рапорт в штаб красных.

Матусевич кивнул и отозвался с тою же интонацией:

– И что теперь, ни один серьёзный корабль сюда не прорвётся? Вот уж тебя наши отблагодарят, когда Слащёв с лишней кровью, но всё же возьмёт Мариуполь.

– Да уж… Рядышком с тобою, кстати, поставят к стенке, – согласился Теодор. А затем спросил, глядя Леониду Матусевичу в глаза: – А что, есть варианты?

Начальник оперативной связи поцокал ногтем по панели корабельной радиостанции, занимающей добрую четверть кабинета. Чуть помедлил и сказал:

– Принимал я сообщения наших. Подготовлен десант. Крейсер «Кагул» – ну ты знаешь, он тогда отличился, раздолбал красных на Ак-Монайских позициях, – эсминцы, канонерки. Два батальона пехоты. Хватит и на город, и вломить с тыла Апатьевскому отряду. К завтрашнему вечеру должны подойти на внешний рейд.

– Но войти в бухту… – начал Теодор.

– Ты их должен провести по секретному фарватеру. Я свяжусь с «Кагулом», предупрежу и договорюсь. Работаем?

«Лоцман Ломан» отнюдь не был тугодумом. В считанные секунды он понял, что при таком раскладе их служба «на красных» приобретает совершенно иной смысл, – они становятся не изменниками Белому делу, а достойными соратниками и вполне могут рассчитывать не на расстрел, а на награду.

Поэтому и сказал только, не вдаваясь в несущественные в данной ситуации резоны:

– Я тебе сейчас запишу координаты внешней минной завесы – передашь, чтобы остановились в паре кабельтовых. Но затем нам надо попасть на эскадру…

– А твои лоцманские катера?

– Нет, они на приколе, без команды коменданта порта не выйдешь.

– А если взять шаланду у рыбаков? – быстро переспросил Матусевич.

– Так они тебе и дадут. А вот весельный ялик в учебке взять можно. Пройдём вдоль берега до пустыря, а там – по проходу, я как знал, оставил его.

…На следующий день, когда радиоперехват однозначно подтвердил выдвижение к Мариуполю эскадры с десантом, из кабинета начальника оперсвязи на борт крейсера «Кагул» ушла радиограмма, не зафиксированная ни в одном журнале. В ней было предупреждение о минировании, координаты внешней линии минной завесы, обещание лоцманской проводки и просьба о подтверждении приёма сообщения.

Первое подтверждение приёма пришло менее чем через час.

А второе – когда эскадра появилась уже в зоне видимости, но ещё вне зоны досягаемости огня последних двух мариупольских трехдюймовок, не увезённых на фронт.

Радиограмму с указанием конкретного способа прибытия («два офицера на весельном яле») удалось отправить позже, после того как Матусевич и Ломман побывали на экстренном совещании в кабинете коменданта Мариуполя.

Ещё не ведая беды…

И Матусевич, и Ломман были одеты как обычно – в расстёгнутых матросских бушлатах поверх офицерских мундиров без знаков различия, а хозяин, «красный» комендант, в прошлом унтер, и комиссар, седоусый «дядя» по фамилии Никулин, из бывших моряков, – в мотоциклетных кожанках. Ещё трое участников совещания были из городского Совета; и по их инициативе как раз обсуждалась животрепещущая тема – уход последнего эшелона с арьергардом махновской дивизии.

Всего две недели прошло с тех пор, как махновцы – весьма боеспособные и тактически грамотные, – почти без потерь оттеснили от города и отогнали вёрст на тридцать чубатых дончаков. А вчера, после бурного выяснения отношений, бравые анархисты уселись кто на коней, кто на свои тачанки, кто в два «реквизированных» со стрельбой и мордобоем эшелона и укатили в сторону Юзовки.

Климович, из Совета, как раз требовал немедленно направить Муравьёву, Фрунзе и Троцкому телеграммы с требованием вернуть распоясавшихся анархистов или прислать дополнительные части для защиты города. На что комиссар Никулин только безнадёжно махнул рукой и обронил солёное матросское словцо.

И комендант тоже сказал с досадой, обращаясь почему-то к новоприбывшим:

– Вот, извольте видеть, товарищи! Эти махновцы – как ордена получать, так пожалуйста, а слово поперёк сказали – снялись и укатили, да ещё эшелон угля увели.

– Три платформы, – поправил его комиссар. – Но всё равно, каковы суки, а? И как теперь город защищать?

Матусевич осторожно сказал, стараясь никак не выдать ни своего отношения к происходящему, ни своей информированности:

– Но этот наш, замвоенкома, Апатьев собрал… Как его…

– Первый Мариупольский ударный советский батальон, – подсказал Климович.

– Ну, так вот. Защитят город. – И Матусевич не поскупился даже на некий, чуть ли не на плакатный жест: выставил раскрытую ладонь.

– Защитят – это вряд ли, – комендант, участник двух кампаний на Юго-Западном фронте и боев с «сичовиками» на Херсонщине, оценивал обстановку достаточно трезво. – Но продержатся, пока наши с севера подойдут.

Комиссар Никулин тоже не пылал оптимизмом. Так и сказал:

– Может, пару-тройку дней и продержатся. Если в спину им не ударят. Зря, что ли, к нам эскадра беляков подплывает? Высадят десант – и всем кранты.

Вот тут-то счёл самым подходящим моментом подать голос и «лоцман Ломан»:

– Ваши опасения преувеличены. Семь линий минных заграждений перекрывают вход и в Таганрогский залив, и в нашу гавань.

– Пусть только сунутся, – подхватил Матусевич, – такой фейерверк начнётся! Опасность с моря исключена.

– Если мины сработают. Вы, служивые, должны помнить, как в четырнадцатом тот проклятущий «Гебен» топтался прямо по минному полю и добрых четверть часа лупил по Севастополю. И ушёл, сука, безнаказанным.

«Служивые», равно как все прочие черноморцы, конечно же помнили, о чём речь. Даже те, кто в тот памятный день не оказался в Севастополе…

В то раннее утро линейный крейсер «Гебен» – он же флагман турецкого флота «Явуз Селим Султан», – вынырнул из тумана почти что на траверзе Северной бухты, где стояли на банках и якорях больше половины кораблей Черноморского флота России. Приблизился, вышел на внешний рейд и открыл огонь.

Несколько раз, пока 280-мм орудия линейного крейсера посылали трехсоткилограммовые снаряды на Севастополь, датчики линии гальванических мин, установленных на внешнем рейде, срабатывали, отмечая контакт со стальной громадой «Гебена». Датчики срабатывали, – а взрыватели гальванических мин не были включены. И пока шли переговоры и согласования, линейный крейсер с обоими своими эсминцами сопровождения отвернул мористее и скрылся в тумане…

Матусевич подтвердил с искренним сожалением, поддерживая официальную версию причин произошедшего в 1914 году:

– Да, проспали тогда в Севастополе, не успели включить линию гальванических мин. Но, – тут же он включил мажорную интонацию, – здесь у нас только контактные и магнитные мины, эти не подведут.

И, только сказав, спохватился, что проявил знание, вовсе не входящее в компетенцию связиста.

Но, оказалась, на это никто больше не обратил внимания. Комендант спросил только:

– А белые о наших минах знают?

Ломман развёл руками.

– Да, постановку мин утаить не удалось. Даже аэроплан их прилетал, разведывал…

Комиссар Никулин ещё раз посмотрел в окно, обращённое к Таганрогскому заливу, прищурился на ясно различимый силуэт трехтрубного крейсера, на тёмные линии канонерок и катеров, и с сожалением покачал седеющей головой.

– Не зря эскадра остановилась возле вашей «первой линии». Тральщиков своих небось ждут.

Матусевич ещё раз проявил осведомлённость, не соответствующую его должности, и опять никто, кроме Ломмана, не обратил на это внимания.

– Мины защищены противотраловыми зарядами. Так что траление – дело долгое. Успеет к нам подкрепление подойти.

Тут Ломман решил несколько повернуть разговор, чтобы никто не успел задуматься над репликой партнёра:

– А схема постановки минных полей засекречена и надёжно спрятана.

Воцарилась непродолжительная пауза. Затем комендант Мариуполя спросил только:

– А не лучше ли её вообще уничтожить?

Вот тут уже Ломман сказал с искренним, неподдельным возмущением:

– Как можно? Нам же самим надо будет всё разминировать… Когда опасность минует.

Никому из присутствующих, кроме Леонида Матусевича, естественно, и в голову не пришло, что под «опасностью» Ломман подразумевает советскую власть.

Совещание вскоре завершилось – обстановка отнюдь не способствовала долгим разговорам. И спустя несколько часов из узла оперативной связи, которым заведовал бывший инженер-лейтенант Черноморского флота России Леонид Матусевич, ушла собственноручно отправленная им радиограмма:

«Кагул».

Конфиденциально, срочно.

Флагману эскадры.

Вход в залив и гавань заминированы. Достоверная карта всех линий заграждения имеется. Примите в 6.00 с NW весельный ял с двумя офицерами для разъяснения обстановки. Ждём подтверждения.

М-порт.

Ответная радиограмма поступила менее чем через час. Нормальное время для согласования, принятия решения и отправки. В ней «М-порту» от имени Флагмана разрешалось прибыть на борт минного катера № 7, выдвигаемого в условленное время на NW от основной группировки.

…Время было выбрано неслучайно. На этой широте в средине марта едва начинает в пять часов брезжить рассвет, но к шести утра уже светает.

От артельных мостков офицеры отчалили вообще никем не замеченными. А когда – через полчаса – береговой патруль всё-таки заметил уходящий в море ялик, стрелять уже было поздно.

Преследовать вёсельный ялик было не на чем: дизельные лоцманские катера и оба баркаса с паровыми машинами стояли на приколе, разрешение на выход в море мог дать только капитан порта, а мог и не дать: мины не разбирают, где там свои, а где чужие. И стоило ли поднимать шум из-за какого-то ялика?

Вот так Матусевич и Ломман выгребли за внешнюю линию минного поля, а затем, преодолевая невысокую резкую азовскую волну, догребли ещё кабельтов до минного катера № 7.

С катера им сбросили штормтрап, на палубе обыскали, тщательно, но не грубо. Затем катер, взревев мотором, заложил разворот и помчался к «Кагулу».

И вот кают-компания крейсера, где самозваных помощников ожидают командир «Кагула», капитан 1-го ранга Остелецкий, седовласый морской волк со знаками различия Вооруженных сил Юга России, начальник штаба эскадры кавторанг Потапов и трое старших офицеров, – один морской и два пехотных, командиры десантных батальонов.

Старшина бригады катеров, испросив по-уставному разрешения, ввёл в кают-компанию Матусевича и Ломмана, в форме офицеров Русского императорского ЧФ, с погонами и нашивками.

Матусевич – он вошёл первым, – отдал честь и обратился к старшему по званию:

– Здравия желаю, ваше превосходительство. Разрешите представиться?

Каперанг Остелецкий выдержал паузу и только затем сухо бросил:

– Позже. Вы прибыли для разъяснения обстановки?

– Так точно, – отрапортовал Матусевич, не подавая виду, что рассчитывал на несколько иную интонацию. – Подходы к гавани Мариуполя заминированы.

– Это нам известно, – так же сухо бросил Остелецкий. – И это всё?

– Никак нет, – невольно сглотнул Матусевич. – Мы располагаем достоверной схемой постановки минных полей.

– Вот как? Забавно… – произнёс тем же тоном капитан 1-го ранга; на секунду его взгляд остановился на пакете в руке у Ломмана. – Вы её доставили?

– Так точно. Извольте получить.

Капитан 2-го ранга Потапов выступил вперёд.

– Разрешите, ваше превосходительство?

– Да, прошу, – кивнул Остелецкий.

Ломман достал из пакета сложенную вчетверо карту и подал её Потапову.

Начальник штаба развернул карту и, близоруко щурясь, начал просматривать.

На несколько секунд возникла пауза, которую осмелился нарушить Матусевич, повторив, что карта совершенно достоверна.

– Достоверна? – поднял голову кавторанг. – Столь же не соответствующая действительности, как ваши погоны?

В сущности, в сравнении не было ничего оскорбительного: погоны и нашивки в своё время были совершенно уставными и вполне заслуженными; а то, что время изменилось весьма кардинальным образом, вины ни Ломмана, ни Матусевича особой не было, равно как не было у них возможности одеться по нормам флота Вооруженных сил Юга России. И всё же Фёдор-Теодор с некоторой излишней даже горячностью возразил:

– Карта составлена мною лично: как начальник лоцманской службы, я непосредственно участвовал в постановке мин, промерах и провешивании фарватеров. Отвечаю за каждую точку!

Командиры и старшие офицеры эскадры переглянулись. Общую мысль высказал все тот же кавторанг Потапов.

– Войти в порт… Без потерь… Десантироваться прямо на пирс… Заманчиво.

– Лоцман? – переспросил Остелецкий, разменявший третий десяток лет службы на Чёрном море. – «Лоцман Ломан»?

– Ну, так меня прозывают, – не по-уставному ответил лейтенант.

– Вы гарантируете проводку эскадры в акваторию? – уже по-деловому спросил капитан 1-го ранга.

– Так точно. Готов первым пройти по фарватеру.

– Не на весельном яле, надеюсь? – подал голос Потапов.

– На любом судне или корабле, по вашему указанию. Ширина оставленных секретных проходов и глубины гарантируют безопасность.

Офицеры ещё раз переглянулись; затем Остелецкий скомандовал:

– Пойдёте на головном катере, – и указал на флаг-старшину, всё это время стоявшего навытяжку за спинами гостей из Мариуполя.

Затем обратился к бывшему инженер-капитану:

– Вы тоже лоцман?

– Никак нет. Инженер-капитан Матусевич, связист, Черноморский флот. А здесь… исполнял обязанности начальника узла связи. Радиопереговоры с «Кагулом» вёл непосредственно.

– Следовательно, в проводке через минное поле вас привлекать бессмысленно?

Матусевичу на миг показалось, что у командира вот-вот сорвётся с губ приказ отправить его, фактически прислужника красных, на гауптвахту, а то и попросту расстрелять. И он поспешно сказал:

– Я располагаю полными данными об организации защиты города и порта, расположении артиллерийских батарей, численности и вооружении остающихся в городе войск.

– Какова противодесантная оборона? – быстро спросил начальник штаба.

– Минимальная. Две полевые трёхдюймовки, с десятью снарядами на ствол, дислокация отмечена на карте. Дежурное Отделение охраны – двадцать человек, у всех только винтовки. И по тревоге к месту высадки десанта выдвигается взвод комендантской роты при двух пулемётах.

Не больше минуты понадобилось каперангу Остелецкому для принятия решения:

– Приступаем, господа офицеры.

И вот в полукабельтове за минным катером по безопасному секретному фарватеру в акваторию порта прошла первая канонерка и спокойно, как на учениях, тремя выстрелами из носового орудия подавила береговую батарею. Затем обе скорострельные пушки Гочкиса с канонерки сыпанули дюймовыми снарядами по казарме и постам охраны – и высадка десанта фактически была обеспечена. Вскоре прямо у причалов Мариупольского порта швартовались корабли и суда эскадры, и на пирсы сходили – да ещё под знаменитое «Так громче, музыка, играй победу…» старательного оркестра, – с палубы эсминцев, канонерок и транспорта вооруженные матросы и солдаты.

Дальше всё в городе происходило, как в предшествующие разы после смены власти. Кто-то выбирался из укрытий, а кто-то уходил в подполье, менялись составы городской администрации, титулы газет и большинство в Советах, кого-то выпускали из тюрем, а кого-то бросали за решётку, в новые комендатуры и службы безопасности ворохом сыпались доносы – и нередко оборачивались расстрельными списками.

Командованию противостоящих войск уходили реляции, доклады и донесения. Такие, например:

Срочно. Секретно.

Штаб Южного фронта.

Особый отдел.

Источник «Сова» сообщает, что эскадра деникинцев беспрепятственно вошла в порт Мариуполя и высадила десант, свыше тысячи штыков. Город захвачен.

Батальон Апатьева разбит у Решетиловки.

На них реагировали – например, так:

Особому отделу ВуЧК.

Противнику – эскадре Черазморей ВСЮР, – предположительно была выдана схема минирования гавани Мариуполя. Десантирование войск белогвардейцев непосредственно в порту привело к падению города и усложнению оперативной обстановки.

Прошу выяснить обстоятельства предательства и наказать виновных.

Нач. штаба Южного фронта.

На тот момент – когда существовала реальная угроза развития наступления белогвардейских войск на юге России, – было не до наказания виновных, сколь бы ни «осложнилась оперативная обстановка» из-за высадки десанта. Но «выяснение обстоятельств» никак не отменялось, оставалось в числе актуальных задач чекистской контрразведки, разве что откладывалось до благоприятного случая.

За последующий год Мариуполь ещё пять раз переходил из рук в руки – дроздовцы и красногвардейцы, махновцы и повстанцы, войска Врангеля, и вновь – уже окончательно – наши. Вот тогда и появилась первая информация.

Бывший комиссар Мариупольской комендатуры, который сумел с небольшим отрядом отбиться от авангарда десанта и отойти к своим, припомнил внезапное исчезновение начальника оперсвязи и начальника лоцманской службы непосредственно перед десантом.

Телеграфист, один из немногих переживших все перемены властей, показал, что бывший его начальник вдруг появился, когда пришли деникинцы, в офицерском флотском мундире, а через пару дней отбыл вместе с эскадрой.

А старик лоцман, которого не мобилизовали ни одни из временных «правителей» и начальников, безо всяких серьёзных расспросов показал, что их благородие «лоцман Ломан» лично проводил в порт военные корабли, поскольку сам раньше ставил мины в заливе.

Прямых доказательств предательства ещё не было – но сотрудничество с врагом уже само по себе подлежало наказанию. И в донесении мариупольцев – наряду с ещё дюжиной фамилий коллаборационистов, которых не удалось схватить в городе, – были названы и фамилии Леонида Матусевича и Ломмана, то ли Фёдора, то ли Теодора. Эти фамилии были внесены в розыскные списки особых отделов 4-й армии, особых отделов советского Черноазморей и позже Пограничных особых отделов.

Но – только фамилии. Ни личных дел с фотографиями в Мариуполе не сохранилось, ни каких-то фото, на которых предатели были бы запечатлены.

Конечно, это произошло позже, уже после того, как рассеялся дым труб полторы сотен кораблей, уходящих из Крыма к Босфору.

Когда Гражданская война закончилась.