Приключение жизни Виктора Ивановича Мочульского, описанное им самим

Когда он раздевался в своих покоях из его сапога выпала бумажка, которую подложил туда камердинер, описавший в ней весь план заговора. Однако Кутайсов отложил сложенный листочек и сказал слуге: «Хорошо, оставь это у меня на письменном столе», – а потом спокойно отправился к госпоже Шевалье.

Часом спустя заговорщики подошли к двери императора. Дежурный адъютант не хотел открывать, но угрозы заставили его отступить. Государь, услышав шаги, спросил: «Кто там?» Ему ответили, что если дверь не отопрут, они её выломают. Тут император понял, что находится в серьёзной опасности, и стал пытаться открыть тайный проход в полу, чтобы скрыться от преследователей на нижних этажах замка. Но он забыл точное положение рычага, и нужная пружина отказала. Павел в страхе стал искать убежища в камине. В это мгновение в покой вошли инсургенты и, найдя кровать и комнату пустой, немало перепугались. Всё происходящее видел и описал впоследствии слуга, спрятавшийся тогда за гардинами. Генерал Бенигсен захлопнул дверь, а граф Пален встал на стражу у входа. Вскоре заговорщики обнаружили императора в камине и, вытащив его оттуда, принудили подписать отречение от престола. Но, когда они уже уходили, граф Орлов сказал: «Этому малому нельзя доверять», – и инсургенты вернулись. Зубов ударил Павла серебряной табакеркой прямо в висок, затем остальные бросились на несчастного монарха и задушили его одеялом. Прямо по-турецки или по-персидски!

Далее заговорщики стали разыскивать Кутайсова. Но тот, услышав шум, сразу же воспользовался своим тайным ходом, в люке которого пружина сработала. Выбравшись из замка по льду замёрзшего рва, Кутайсов побежал на Фонтанку, а оттуда – на Литейный, к своей сестре. Там он переоделся в суконное платье и вскоре без помех достиг Финляндии.

Конечно, у императора Павла было немало плохих сторон, но и многое великое и благородное было ему не чуждо. Его убийство навечно останется в людской памяти деянием отвратительным, и потомки всегда будут оплакивать этого монарха.

Впоследствии провидение покарало всех, кто участвовал в заговоре, или хотя бы знал о нём. Говорят, даже император Александр и Великий князь Константин были посвящены в планы заговорщиков. Об этом говорила жена Павла, добавляя, что ей самой инсургенты обещали титул регентши.

Императрица Екатерина II тоже была убита: фрейлина Перекусихина подала ей отравленный шоколад. Весть о смерти государыни принёс Павлу граф Кутайсов, но недолго длилось правление нового императора…

Пётра III задушили по приказу Екатерины в Ропше. Говорят, что этот слабовольный и необразованный человек был то ли старообрядцем, то ли скопцом^[4]. И сейчас староверы считают его своим покровителем, и память о нём жива среди них. Когда этот цесаревич приехал из Гольштейна к Елизавете, он не умел ни читать, ни писать, и был столь диким и грубым, что его воспитатель, Брюмер, мог научить его чему-либо лишь с большим трудом, и часто, в отчаянии, жаловался на то императрице. Таков был человек, доставшийся в мужья чувствительной и образованной Екатерине. Как же могла она уважать такого супруга, как могла любить плод этого союза (т. е. Павла)? Но достаточно истории – она всё равно неисчерпаема. В утешение стоит заметить: хотя с нами и случается немало несчастий, но с другими происходят и более страшные беды.

Примечательно, что вслед за каждым убитым претендентом на престол в России появлялись люди, называвшие себя его именем: Лжедмитрии, Пугачев (Петр III); даже у Павла был такой «последователь». В Сибири мне однажды рассказали следующее. Когда генерал-губернатором там был генерал Капцевич, любимец Павла ещё с гатчинских времён, за Уралом распространился слух, что, де, император Павел не умер и живёт под видом ссыльного в Восточной Сибири. Было проведено расследование, и действительно – среди поселенцев нашли человека, выдававшего себя за государя. Он говорил, что вместо него похоронили кого-то другого, а ему подарили жизнь, под тем, однако, условием, что он изменит своё имя и навечно поселится в Сибири. Капцевич велел доставить его в Тобольск.

Был вечер, и генерал как раз работал у себя в кабинете, когда этот человек туда вошёл. Взглянув на него, Капцевич вздрогнул и побледнел как мертвец – настолько разительным было сходство в лице, манерах и речи. Генерал сразу же удалил всех присутствующих из комнаты и затем долго беседовал с тем ссыльным наедине. После он отправил фельдъегеря в Петербург, к графу Аракчееву, который был столь же удивлён и ошарашен, как и генерал-губернатор Сибири. Несколько дней спустя гонец, посланный с ответом из Петербурга, пропал по дороге в Иркутск.

Моё воспитание в инженерном училище было преимущественно военным, и Вы можете предположить, что основными предметами считались математика и в особенности фортификация. Ничего подобного! Больше всего времени занимали экзерсисы с флейтой и марширование, в которых мы могли бы соперничать и с солдатским пехотным корпусом. Эти занятия император Николай любил превыше всех других. Однажды я слышал своими ушами, как Великий князь Михаил сказал: «Тот, кто не способен к маршированию и экзерсисам, не будет достойным членом общества!» Таков был дух того времени: каждый способный поднять ногу становился генералом и щёголял своими эполетами перед людьми умными и учёными.

В этом училище меня вскоре произвели в унтер-офицеры. Но затем буйный характер дважды послужил причиной моего понижения в степени: в первый раз я назвал нашего учителя французского мерзавцем, в другой – не смог сдержать смеха при виде одного сумасшедшего дежурного офицера. Экзамен на чин офицера мне пришлось сдавать в больнице, куда я попал из-за второго из описанных происшествий. Но все учителя поставили мне высшие баллы, не задав ни одного вопроса. Так я стал офицером без экзаменов.

В то время нам довелось участвовать в одной грандиозной траурной церемонии – в похоронах императрицы Елизаветы, супруги покойного императора Александра. Мы выстроились цепью на Марсовом поле, через которое проходила процессия, и последовали затем за кортежем до крепости, где нам пришлось стоять по колено в снегу. Треть из нас попала после этого парада в лазарет, многие простудились, я же заболел желчной горячкой, которая приковала меня к постели на 3 месяца.

В конце 1828 года я стал, таким образом, инженер-прапорщиком. В классе я оставался первым, ведь тогда новоиспечённым офицером полагалось ещё 2 года оставаться в стенах училища, хотя экзерсисы с нами уже не проводились. Тем, кто хотел жить в собственной квартире в городе, было это дозволено; другие оставались в казённых комнатах. Только сейчас могли мы, нако нец, заняться нашим общественным образованием: обучиться хорошим манерам, познакомиться на балах с дамами, посетить театр. Кроме того, нам разрешили ездить на извозчиках и курить, что прежде было строго воспрещено кадетам. Естественно, молодые люди, внезапно выброшенные в большой город, нередко грешили против морали. Сладострастие и карточные игры, вино и долги были в порядке вещей. Нашим юношам предстояло сделать важный выбор, и одни без оглядки предались наслаждениям и погибли, другие, набравшись опыта и изведав нужду, поумнели и стали порядочными людьми, но таковых было меньшинство. Ведь в этой стране образованный, благородный человек может найти лишь немного способов достойно зарабатывать на жизнь.

1831. Польская кампания

Все должны служить, и тот, кто не служит, или не служил, не обладает никаким авторитетом, никаким значением. Треть не служивших людей погибает из-за наших законов о дворянстве. И, так как все должны служить, и все молодые люди подготавливаются обществом исключительно к службе, свободное развитие их талантов сдерживается. Это большое несчастье для государства, ведь из-за такой службы помещики ослабевают, имения забрасываются хозяевами и приходят в упадок, семьи нищают, торговля прозябает, выживая только в крупных городах, и страна беднеет.

Император Николай любил исключительно военных, представители же других профессий были вынуждены довольствоваться задним планом. Он полагал, что Россия способна процветать и удерживаться в порядке, только будучи преимущественно военным государством. Верно ли, однако, что можно удержать в порядке саму армию? Очевидно, нет, и история научает нас этому, ведь, пожалуй, нигде ещё не осуществили больше военных заговоров, чем в России.

Я окончил так называемые офицерские классы инженерного училища в конце 1830 года, как раз тогда, когда в столицу дошла весть о восстании в Варшаве. Подпитываемый всяческими слухами страх был велик, некоторые уверяли даже, что поляки преследуют наши войска. Сам император воззвал во время парада к патриотизму офицеров – те, конечно, ответили восторженными возгласами, будто Отечество и впрямь находилось в опасности из-за кучки непокорных студентов и юнкеров, разыгравших сущий спектакль. Если бы Константин отдал войскам приказ силой разогнать бунтовщиков, то всё кончилось бы за час. Но он того не желал. Конечно, не по трусости – свою отвагу Великий князь выказывал не раз. Но по многим признакам можно судить, что глубоко в душе он даже радовался такой возможности отомстить за свою обиду, за утерянный императорский престол. Я сам слышал от наших генералов, очевидцев всего произошедшего, что Константин решительно противился введению их войск на польские земли и упорно отклонял все разумные предложения по усмирению восстания.

Несправедливым было бы как безоговорочно осуждать поляков за эту революцию, так и превозносить их за неё до небес. Польша вошла в состав Российской империи с собственной конституцией, которую следовало бы соблюдать – её нарушения, а также произвол Великого князя стали главными причинами восстания. Но, с другой стороны, очевидна и неблаго дарность поляков по отношению к Константину и к России. Ведь только благодаря русской защите и помощи Польша за 15 лет достигла такого благосостояния, каким ранее никогда не обладала. Множество либеральнейших и полезнейших нововведений было проведено в жизнь и маленькое королевство могло служить примером для многих европейских государств. Можно говорить всё, что угодно, но ту революцию должно счесть делом неправедным и произвольным. Даже если целью восставших и было установление своего собственного короля, история свидетельствует, что ни при одном короле в Польше не было такой сильной экономики, как при Великом князе.

Польская кампания началась в 1831 году. Вскоре и я, прямо из инженерного корпуса, был направлен в армию в качестве инженер-унтерлейтенанта. Мне едва хватило времени на то, чтобы купить седло и некоторые другие, необходимые для путешествия вещи, – столь быстро надо было отъезжать. Тем временем поляки собрали в Варшаве целую армию.

Это была зимняя кампания. Артиллерии нередко приходилось идти, проваливаясь на два фута в снег. Когда гвардия вышла из Петербурга температура достигала –30 градусов. Бедные люди жестоко страдали от февральских ветров и метелей, и марш был много страшнее битвы. Наконец мы достигли города Седлец, расположенного недалеко от границы. Далее, однако, можно было продвигаться только пешком, вместе с солдатскими полками, сформированными здесь же из выздоровевших после тяжёлого перехода и вновь прибывших людей. Я, договорившись с одним евреем, арендовал у него за несколько дукатов так называемую «еврейскую бричку», на которой и отбыл ночью из города.

«Еврейская бричка» в Польше – это обыкновенная длинная крестьянская повозка с плетёным кузовом или навесом, под который кладутся вещи пассажира и куда усаживается он сам. Перед таким кузовом сидит на козлах кучер, перед которым, в свою очередь, располагается лошадь, поставленная в оглобли. Иногда сбруя бывает ещё более простой – тогда она состоит из двух верёвок, прикреплённых к заменяющей хомут шерстяной петле. Эта упряжь мгновенно набрасывается на шею лошади, а затем к ней столь же легко и быстро прикрепляются вожжи. Такая повозка проста и долговечна. Часто в неё усаживаются 10–15 детей и взрослых, мужчин и женщин, и одна лошадь тащит их всех. Тогда чуть ли не на всех станциях можно было наблюдать следующую печальную картину: целая еврейская семья сидит в подобной бричке и кучер хлещет бедную изголодавшуюся клячу, чтобы успеть приехать домой до начала субботы.

Вот в таком-то экипаже я и ехал по шоссе по направлению к Варшаве. Но дорога была пустынной, так как прошедшие полчища солдат опустошили всю округу и изгнали живших там людей. Только евреи с их кочевно-кабацким хозяйством получали недурную прибыль. Было холодно, сыро и уныло. Что же касается еды, то мне приходилось довольствоваться крохами, купленными ещё в Седлеце. На третий день пути я добрался до Милозно, где располагалась штаб-квартира Дибича. Утром моему взору предстало необозримое поле, заполненное грязными и заснеженными казачьими бивуаками. Всё это напоминало скорее цыганский табор, чем военный лагерь – ведь и здесь бродило множество лошадей.

Между тем сражение под Гроховской уже произошло. Храбрые кирасиры прорвались там к мосту, и поляки отступили в изрядном беспорядке – всё бежало и теснило при том друг друга: маркитантки и солдаты, пушки и коровы, фуры и генералы – всё смешалось, и, не выдержав этого огромного веса, лёд проломился и мост обрушился. На варшавском берегу с белыми флагами, хлебом и солью уже стояли горожане, показывая тем свою покорность победителям. Но – о ужас! – никто не поддержал наших храбрецов, и их атака захлебнулась. Все войска были отозваны, как только граф Гейсмар доложил о невозможности форсирования Вислы по льду. Поляки, тем не менее, успешно провели переправу, в чём им помог сильный ночной заморозок. Мороз был таким, что, проснувшись той ночью в палатке и встав, я порвал свою шинель, край воротника которой примёрз к земле.

1832. Варшава

Вскоре после моего прибытия, я был прикомандирован к генеральному штабу графа Дибича, который несколькими днями позже отступил от Варшавы к Югу, к Schenitza, надеясь перейти реку там. Для постройки моста меня, вместе с другими инженер-офицерами, направили в город Карчев, расположенный за 40 вёрст от Варшавы, выше по течению Вислы. Наш конвой состоял из двух гусарских эскадронов, которые лишились во время перехода почти всех своих лошадей. Им пришлось становиться на бивуак в необычайно ненастную погоду – всё из-за того, что жителям маленького, грязного городка Карчева нельзя было доверять. Кроме того, мы каждую секунду ожидали увидеть переходящих реку поляков, так как недалеко имелся брод, проходимый для всадников.

Я находился тогда в весьма стеснённом положении, ведь у меня совершенно не было времени на то, чтобы обеспечить себя всем необходимым для такой кампании. К счастью, прибыв в Милозно, я смог, чуть ли не силой, однако, выторговать у довезшего меня еврея его бричку и лошадь, что обошлось мне в 10 дукатов. Чуть позже я купил у казаков и верховую лошадь, изрядную каналью, за ужасающую цену в 800 рублей. Коней тогда было не достать, потому что их скупали каждый день приезжавшие в штаб-квартиру офицеры. После окончания кампании я продал свою 800-рублёвую лошадь за 7 флоринов, то есть за 4 рубля, 20 копеек на базаре в Варшаве…

В Карчеве мы устроились более-менее удобно – по крайней мере, у нас имелось отапливаемое жильё и немного еды. У евреев можно было раздобыть и что-нибудь из одежды. Хижины наши были построены на берегу, и однажды я завяз в иле Вислы, и погиб бы, если бы меня не вытащили с помощью шестов и веревок. Я провалился туда сразу по грудь и погружался всё глубже и глубже – ужасное чувство: тонуть в тяжёлой, липкой грязи.

Три недели спустя плоты для моста были готовы и сложены на берегу, так что под охраной солдат их можно было сколотить вместе. Меня же отозвали в Schenitza и приписали к генеральному штабу. Двумя днями позже вся армия двинулась на юго-запад, к Weisel, чтобы там переправиться через Вислу. В Гроховской было оставлено только два корпуса, ранее называвшихся литовскими, под командованием генерала барона Розена. Но когда поляки увидели, что наши основные силы удалились, их генерал, Скржинецкий, собрав все свои силы, предпринял атаку на Варшаву. Розен в трёх битвах был разгромлен и нашим войскам, находившимся в северной Польше, в том числе и всему гвардейскому корпусу, пришлось отойти к русской границе. Из-за этого отважного прорыва Дибич был вынужден быстро скорректировать свой план и предпринять против поляков фланговый марш. Между тем, одна польская колонна повернула к Югу навстречу нашей армии, намереваясь оказать помощь крепости Замостье.

* * *

Польскими войсками командовал генерал Кржановский и они маневрировали столь умело, что мы были ими совершенно одурачены и уже не могли вырваться из этого затруднительного положения, хотя наши силы и превосходили силы противника в четыре раза. Наш же генерал – князь Лопухин – никак не мог решиться на атаку.

Квартира, на которой я остановился в г. Шелихове принадлежала некоему еврею, в доме которого праздновали Пасху, и потому там невозможно было достать что-либо за деньги. Как известно, в праздничные дни иудеи не должны ничего продавать, а, соответственно, не должны и принимать за что-либо плату. Комната, где я разместился, была столь большой, что занимала почти весь дом. Пол она имела дощатый. Треть же её была разделена в длину какой-то низенькой, не доходившей до потолка деревянной перегородкой с пятью дверями. Каждая такая дверь вела в полутёмную комнатушечку – единственное окно освещало лишь большую залу. В лучшей из крошечных каморок лежали священные книги, затем шла спальня хозяина, далее – спальня его женатого сына, в следующем помещении спали дети, и, наконец, последняя дверь вела в чулан для одежды. Кроме того, в углу моей комнаты стояла огромная печь с дымоходом, вдоль стен тянулись лавки, имелись и два разбитых стула, большой стол, да сервант с посудой, невымытыми стаканами и кофейниками.

Я устроился на одной из вышеупомянутых лавок и еле заснул из-за одновременного скрипа кроватей во всех еврейских комнатках – самих же их обитателей это нисколько не стесняло…

На следующий день была Пасха, и я попросил хозяйку сготовить мне что-нибудь на обед. После долгого сопротивления в ней всё же возобладала алчность; чтобы традиция была хоть формально исполнена, я положил деньги на подоконник и женщина начала варить мне суп. Что же оказалось в этом супе, когда я его попробовал? – горячая вода, в которую покрошили сваренное вкрутую яйцо, немного листьев петрушки, перец и масло.

Казачий офицер рассказывал мне об одном таком еврейском доме следующее. Отряд из 12 его подчинённых расквартировался там на ночь. Один из них – парень молодой, с горячим характером – сразу же приметил хорошенькую жену хозяина. Когда наступил вечер, казаки легли спать – один рядом с другим – прямо посреди комнаты. И еврей тоже отправился в свою спаленку вместе с хозяйкой. Вскоре все спокойно заснули, и только молодой казак думал о том, как хорошо было бы подобраться к прелестной еврейке. Наконец, глубокой ночью он услышал, что хозяин удалился в известное место. Одним прыжком очутился он рядом со спящей женщиной, обнял её… И, когда муж возвратился, казак уже лежал спокойно на своём месте. Еврей же подошёл к своей жене, но та оттолкнула его с обидой. Видя своенравие супруги, корившей его том, что глупо беспокоить её столь часто, он затеял ссору. Затем мой еврей, всё же почувствовав обман, начал тихо подкрадываться к спящим казакам, желая найти того, чьё дыхание было неровным. Вскоре поиск завершился успехом, и хозяин положил рядом с уличённым таким образом преступником свою шапочку. Потом еврей отошёл к печи, намереваясь зажечь свечу, чтобы лучше разглядеть того шельму. К сожалению, спички были тогда неизвестны, и раздувание потухших углей заняло у обманутого мужа некоторое время, которого как раз и хватило казаку, чтобы переложить шапочку одному из своих товарищей. Еврей же, вернувшись уже со светом, грубо растолкал спокойно почивавшего казака, который оказался шестидесятилетним стариком с седой бородой. Выслушав упрёки хозяина, он, перекрестившись сперва, дал ему пару увесистых пощёчин. От шума проснулись и другие казаки, которые не преминули отколотить еврея. На следующий день командиру поступила жалоба мужа, желавшего получить возмещение за оскорбление своей жены и за понесённые им самим побои. Казак поклялся, что вот уже 15 лет не думал даже о возможности совершения такого прегрешения, и дело закончилось на том, что еврею доказали ошибочность его подозрений. Причём сие доказательство было подкреплено заверениями в невиновности старика, обвинениями в адрес самого хозяина в том, что тот со сна понял что-то неправильно, и 25 рублями. После того, как казаки ушли оттуда, юноша рассказал о своей шалости. Но что думала о том еврейка, мы не ведаем.

Вскоре в окрестностях Шелехова были расположены основные силы армии, и я здесь же был возведён в ранг капитана. После этого в моём распоряжении оказалась сотня казаков с одним унтер-офицером. Обычно мне и моим людям удавалось занять дом или сарай в том конце деревни, где находилась штаб-квартира. Я был обязан сопровождать графа Дибича повсюду в его разъездах. Притом ходили мы почти всегда на рысях, и потому в день приходилось делать 30–40 вёрст. Ещё тяжелее стало мне, когда вскоре умерла загнанная насмерть моя бедная лошадь. Весна к тому же выдалась ужасающе грязной и сырой. Я бы умер тогда с голоду, если бы не казаки. Часто нам приходилось бывать в таких областях, через которые вся армия прошла уже дважды или трижды. То есть сотню, а то и тысячу раз здесь уже пытались раздобыть что-нибудь съедобное. Ведь изначально кампанию предполагалось завершить за пару недель, и для удовлетворения нужд нашей армии вскоре пришлось применять примитивные реквизиции продовольствия. Получить что-либо съестное можно было только за огромные деньги. Даже интенданты выдавали нам положенные пайки деньгами – но деньги не съешь, и потому многие жестоко страдали от недоедания. Однажды мы зашли в безлюдную, оставленную крестьянами деревню и мне был выделен амбар со сплетёнными из ивовых прутьев стенами. Мои казаки принялись искать пропитание, но все их усилия не приносили успеха. Наконец ко мне подошёл унтер-офицер и попросил разрешения посмотреть и в моём, совершенно пустом амбаре. Я был совершенно уверен в безнадёжности этого предприятия: помещение неплохо просматривалось и, очевидно, было пустым, кроме того, на земляном полу не было никаких следов, указывающих на существование тайника. Появившийся старый казак начал, однако, протыкать обнажённой саблей землю рядом со стенами. Очень скоро раздался его крик: «Тут что-то есть!» Дёрн вмиг отбросили в сторону, и на свет божий был вытащен целый бочонок картофеля. В другом месте мы нашли пару говяжьих окороков и свиное сало и таким образом обеспечили себе скромный обед дня на два.

Руководители этой беспорядочной кампании не учитывали, к сожалению, способности поляков к сопротивлению. Считалось, что силами трёх отправленных в Польшу корпусов Варшава будет тотчас взята и восстание, соответственно, совершенно подавлено. Но решающая победа под Гроховым не была надлежащим образом использована. Из-за ложности сведений о состоянии льда там не удалось организовать безопасную переправу через Вислу, в то время как польская артиллерия успешно перешла на противоположный берег. Но об этом успехе врага стало известно только тогда, когда продолжительная оттепель действительно сделала переправу невозможной. Также и новые плавучие мосты, лежавшие на пражском^[5] берегу, были совершенно испорчены, потому что их, без всякого на то повода, продырявили. Позже, когда лёд уже сошёл, они не были использованы даже при взятии Праги^[6].

Стоило бы упомянуть ранее о том, что одна попытка совершить переправу всё же была предпринята под Карчевым – но она не удалась из-за атаки поляков под командованием Скржинецкого на позиции второго корпуса Розена. Гвардия же со всей возможной скоростью повернула по приказу Дибича от Шелихова и с верхней Вислы на север к реке Нарев, чтобы поставить мятежников между двух огней: с юга от них оказывалась армия самого генерала, с севера-запада – гвардия великого князя Михаила.

Неверный расчёт продолжительности кампании повлёк за собой разрешение на реквизицию продовольствия у населения для нужд снабжения ар мии. Когда военные действия стали затягиваться, была, наконец, замечена непригодность этой системы для ведения нашей войны, в которой стотысячная армия была сконцентрирована на очень небольшой площади. Но замечено это было, к сожалению, слишком поздно, и оттого войска очень часто страдали от отсутствия надлежащего снабжения; особенно туго приходилось кавалерии, потому что повсюду всё ещё лежал снег, и до появления травы оставалось месяца два-три. Сухарями питались не только солдаты, но и некоторым офицерам приходилось иногда по два, а то и по три дня голодать. Я сам, хотя и состоял при генеральном штабе и при ставке главнокомандующего, во время пятидневного флангового марша к г. Седлец был вынужден довольствоваться лишь сырым ячменным зерном.

Нелишним будет здесь вспомнить о следующем случае, доказавшем действенность правила, гласящего, что солдат готов к бою лишь после того, как отдал должное своему животу. Однажды мне и моему конвою был выделен дом и сарай, расположенные, как обычно, в том конце деревни, где находилась штаб-квартира. Ночлег нам предоставил некий весьма состоятельный крестьянин. Едва лишь я переступил порог, этот крестьянин подбежал ко мне и стал просить о защите от солдат, которые ворвались в его усадьбу, а точнее – в амбар. Я вышел с ним и обнаружил пятерых пехотинцев с соседнего бивуака, куда они, очевидно, не дошли. Эти солдаты выбили амбарную дверь прикладами ружей, потому что хозяин не захотел открыть её добровольно. Конечно, я стал угрожающе кричать им: «Да что ж вам надо?!» Узнав во мне офицера, пехотинцы немного оробели, и один из них ответил: «Хлеба!» Я подошёл ближе и прокричал им, что это место совершенно не подходит для розысков хлеба, и что они должны убираться. Но парни, к которым между тем присоединились некоторые их товарищи, начали весьма выразительно орать: «Мы уж три дня не ели!» Я приказал крестьянину открыть сарай и дать солдатам что-нибудь, для утоления их голода. Удовлетворённые этим пехотинцы благодарили меня и затем многократно просили прощения за свои деяния, совершённые из-за жестокой нужды. Конечно, затем пришли и другие голодающие солдаты, и запасы крестьянина вскоре были опустошены. Я, однако, успел спрятать кое-что для хозяина и его семьи, ведь в противном случае, он и сам мог бы пострадать от голода после нашего отбытия.

Всё это произошло в штаб-квартире армии – а как же обстояло дело там, где солдаты были предоставлены сами себе? Однако, к чести русского солдата, стоит признать и то, что он склонен к грабежу и разрушению менее, чем так называемые цивилизованные европейские народы, а именно англичане и даже французы; и что он более сдержан, чем они. Исключением здесь приходится счесть лишь азиатские племена, отличающееся кровожадной, разрушительной натурой. Даже так называемые казаки не так плохи, как может показаться, и многие происшествия свидетельствуют о том, что и их сердцу не чуждо сострадание. Страх же перед черкесами распространился после того, как они устроили страшную резню при Ошмянах (в Литве).

Когда штаб-квартира армии была перемещена в Седлец, главный город Подлясья, я поселился на квартире одного пекаря – можете ли Вы представить мою радость после пятидневной голодовки? Но натиск жаждущих хлеба был столь силён, что старый булочник, немец по национальности, умолял меня дать ему двоих казаков для защиты от непрошенных гостей, иначе не было возможности продолжать выпечку. Я был вынужден взять его под свою защиту и обеспечить ему надлежащий порядок при раздаче хлеба. То был первый пекарь города, и все высшие чины армии пользовались его услугами, но это не останавливало моих казаков: они позволяли покупателям подходить только по очереди. Так этот человек получил очень солидную прибыль, пообещав, однако, не повышать цену на хлеб.

Из Седлеца я был послан в деревню Игани, где генерал Розен при своём отступлении от Демба-Велького несколько дней назад провёл кровавое сражение с войсками Скржинецкого. Виденное мною поле сражение было усеяно бесчисленными убитыми и раненными. Никто не нашёл времени позаботиться о них. У многих началась гангрена, потому что ампутация не была проведена вовремя, и заболевание не было остановлено, другие истекли кровью или обессилели из-за голода и палящих лучей солнца, третьи погибали от жажды и боли в раздробленных конечностях. Там же лежали израненные лошади, разбитое снаряжение, куски разорванной одежды – плачевная картина людского варварства.

История спокойно и величественно рисует перед нами минувшие битвы и, сверх того, находит в них героев. Жаль, что летописец никогда не удостоит своим вниманием вышеописанное поле брани – иначе герой превратился бы в разбойника. Когда человек убивает человека, его колесуют. Но, когда монарх или другой властитель посылают на смерть на войне тысячи невинных людей, народ воспринимает это как должное, не требуя воздаяния. Так гласят справедливые законы нашего общественного порядка, столь далеко зашёл великий прогресс нашей цивилизации. Вместо того чтобы презирать такого изверга все, а в особенности историки, превозносят его до небес. И это совместимо с христианской философией?

Фланговый марш Дибича удался. Уже при деревне Пишки, что лежит в 15 верстах от Остроленки, мы столкнулись с арьергардом поляков, и несколько эскадронов их уланов были нами разбиты. Часть гвардии догнала затем основные силы противника, войска вошли в соприкосновение, и поляки не могли более уклоняться от решающей битвы. В ту же ночь Дибич приказал мне направить к Остроленке гвардейскую дивизию под командованием графа Ностица и батарею конной артиллерии для захвата моста через Нарев. Предприятие это было задумано с целью помешать переправе поляков или хотя бы задержать её до того момента, когда русские войска соберутся в достаточном для битвы количестве. К несчастью, граф Ностиц не понял замысла фельдмаршала и резко возразил на мои объяснения: «Я лучше Вас знаю, что мне следует делать». Итак, он направил свои войска в сторону от намеченного пути, к Czerrleny, чтобы пленить пару стоявших там польских пехотных батальонов. Я попытался возразить ему, говоря, что имею от фельдмаршала приказ привести его к Остроленке и не могу более работать с ним при таком явном неповиновении; тогда он соблаговолил ответить: «Скажите же главнокомандующему, что я иду к Czerrleny». С этим я и отправился назад, в штаб-квартиру. Когда Дибича разбудил мой приезд, была уже полночь. Можете ли Вы представить себе сцену, которая разыгралась после того, как я передал фельдмаршалу ответ Ностица? Дибич то хватался за волосы, то топал ногами, и, наконец, стал подходить ко мне, сжав кулаки и крича: «Я Вас расстреляю! Как вы посмели не выполнить мой приказ?!». Я молчал. «Скачите немедля к Нотицу и скажите ему, что он должен сейчас же повернуть к Остроленке, иначе я предам его военному суду! Скажите же ему это, да поторапливайтесь!»