Демон, которого ты знаешь

Gwen Adshead, Eileen Horne

THE DEVIL YOU KNOW

© Gwen Adshead and Eileen Horne, 2021

© Перевод. А. Загорский, 2021

© Издание на русском языке AST Publishers, 2023

Посвящается Лоре, чей дух объединил нас

Причина зла, существующего в мире, состоит в том, что люди не умеют откровенно говорить о себе.

Карл Юнг. «Карл Юнг и Зигмунд Фрейд: Полный архив переписки», т. 2

Предисловие

В те далекие времена, когда люди разговаривали друг с другом в самолетах, меня иногда спрашивали, чем я зарабатываю на жизнь. Вот что я в таких случаях отвечала:

– Я психиатр и психотерапевт, работаю с пациентами, которые склонны к агрессии и насильственным действиям.

Легкое любопытство перерастало в изумление.

– Вы хотите сказать, что общаетесь, разговариваете с такими людьми?

Нередко за этим следовала импровизированная лекция на тему о том, что «заниматься проблемами» подобных «монстров» – это «потеря времени», или же о том, что с такой профессией я скорее сама сойду с ума – «им ведь нельзя помочь, они же родились такими, разве не так?». Время от времени какой-нибудь пассажир-англичанин, наклонившись ко мне, мог, понизив голос, сказать:

– Если откровенно, я думаю, парламенту следовало бы вернуть закон, позволяющий вешать таких типов.

Сейчас крайне редко кто-то пытается завязать беседу, пока пассажиры устраиваются в самолетных креслах и пристегивают ремни, но даже если это происходит, я предпочитаю говорить, что моя профессия – флорист. Тем не менее считаю, что всем, у кого человеческая жестокость вызывает интерес и одновременно отторжение, стоило бы знать, какие существуют методики лечения людей, склонных к насилию. И цель моей книги – дать им возможность это узнать.

Название книги связано с латинской пословицей, которая гласит, что демоны, которых мы знаем, менее опасны, чем те, которые нам неизвестны. Если бы среди моих попутчиков оказалась люди, из которых можно было бы сформировать небольшую психотерапевтическую группу, я бы, пожалуй, проверила их способности к образному мышлению, попросив подумать над этой пословицей и сказать, как они ее понимают. Я часто представляла себе такую гипотетическую психотерапевтическую группу как небольшое сообщество общительных, разговорчивых людей. Мы с ними могли бы открыть дискуссию, заговорив о знакомых им разновидностях демонов, существующих в тех или иных религиях или же в их фантазиях.

– А что вы скажете о демоне, которого мы не знаем? – спросила бы я в какой-то момент. – Кто это в вашем понимании?

– Очевидно, это кто-то нам незнакомый или что-то нам чуждое, – ответил бы кто-нибудь из моих собеседников. – Вроде тех ужасных людей, с которыми вы работаете.

Надеюсь, со временем члены группы с удивлением поняли бы, что это также может быть жестокое и подчас неосознаваемое нами «я», живущее внутри каждого из нас. Я прекрасно понимаю, что для многих было бы нелегко это принять. Здесь уместно привести, слегка перефразируя, слова дочери короля Лира: «Самих себя всегда мы плохо знаем».

В следующих далее историях я расскажу, как именно мои коллеги и я работаем с «ужасными людьми», и продемонстрирую, насколько важно бывает выслушать человека и проявить к нему сострадание. Я не осуждаю тех, кто не согласен с этим, как не осуждаю и моих пациентов, и прекрасно понимаю, почему у многих людей сложилось весьма категоричное мнение по поводу моей работы. Всех завораживает то, что мы называем злом, а именно – способность человека к проявлениям насилия и жестокости. Контент наших новостных и развлекательных СМИ – лучшее тому доказательство ^[1]. Даже если глобальная статистика указывает на медленное и постепенное, но все же неуклонное сокращение числа всевозможных проявлений насилия в современную эпоху, наше желание знать о них как можно больше, наоборот, растет. Говоря об этом, говорю и о себе – в конце концов, я не случайно выбрала свою профессию.

В 1980-х годах, когда я училась в медицинском институте, к психиатрии как науке и специальности многие все еще относились с пренебрежением и скептицизмом, хотя к тому времени все уже давно признали важность и необходимость не только телесного, но и душевного здоровья. (Как любит говорить один мой коллега, «врачи-психиатры следят только за той частью человеческого организма, которая голосует».) Будучи студенткой, я некоторое время пыталась углубленно изучать ортопедическую хирургию – вероятно, по той причине, что мне нравилось приводить в порядок поврежденные кости и суставы, а также потому, что я могла ясно видеть положительный практический эффект, которого добивались представители этой медицинской специальности. Но меня также интересовала психиатрия с ее вниманием к тому, как и кем именно осознает себя тот или иной человек и как он коммуницирует с окружающим миром. Мне казалось, что эта медицинская специальность способна стать серьезным стимулом к интеллектуальному и эмоциональному развитию. Я видела, что потенциал такого сложного механизма, как человеческий мозг, поистине огромен и что воздействие на восприятие людьми окружающего мира может иметь большое значение – как в сугубо личном, так и в более широком плане.

На протяжении веков люди часто использовали в качестве метафор для обозначения человеческого сознания технологические термины. Вероятно, в наше время мы чаще всего сравниваем наше сознание с компьютером – некой машиной, в которую как бы встроена личность того или иного конкретного человека. Данные о мыслях и эмоциях «обрабатываются» и «сохраняются», меняя предмет наших размышлений или занятие, мы «переключаем режимы». Подобное представление о сознании само по себе в какой-то степени требует изучения, но при этом дает очень слабое представление о сложности и важности человеческого опыта, особенно в сфере межличностных отношений, в которую мы погружены на протяжении всей нашей жизни. Физики, как, например, Карло Ровелли, говорят нам, что Вселенная – понятие релятивистское, таковым должно быть и наше сознание, а если это так, то, значит, нам нужны более точные и совершенные метафоры, которые отражали бы наш постоянно меняющийся и обогащающийся психологический опыт.

Я предпочитаю представлять сознание в виде кораллового рифа, древнего, многослойного и во многом загадочного, не лишенного темных сторон и таящего в себе в том числе и опасности, но в то же время обладающего живительным многообразием. Его устройство может казаться беспорядочным, но на самом деле представляет собой сложную и весьма совершенную структуру-экосистему, бесконечно разнообразную и являющуюся неотъемлемой частью жизни людей. Многие такие рифы под влиянием экологических проблем теряют яркую окраску и разрушаются. Однако научные данные свидетельствуют, что они обладают способностью реагировать на внешние воздействия, приспосабливаться и становиться более к ним устойчивыми. Еще будучи студенткой, я поняла, что изучение психиатрии потребует «глубокого погружения» и проникновения в темные пространства, где можно столкнуться как с прекрасным, так и с серьезными опасностями. Я довольно рано усвоила: чтобы привыкнуть к пребыванию в таких пространствах и научиться, находясь там, не терять хладнокровия, потребуется время.

С тех пор на протяжении долгой профессиональной карьеры мой благоговейный трепет от осознания того, что я имею дело с океаном и его таинственными глубинами, лишь рос. Должна признаться, я обожаю идею Э. Э. Каммингса, что «в море мы находим не кого-нибудь, а самих себя»^[2]. Работа приносила мне огромное удовлетворение, а ее результаты часто оказывались непредсказуемыми. Благодаря ей я узнала, что добро и зло, разные представления о том, что хорошо, а что плохо, как и осознание людьми себя жертвой или преступником, отнюдь не высечены в камне и могут одновременно сосуществовать в одном и том же человеке. В самом начале профессиональной деятельности я думала, что моя работа состоит в том, чтобы помочь людям чувствовать себя лучше. Со временем я поняла, что моя задача – помочь им разобраться в собственном сознании, а это, согласитесь, совсем другое. Для моих пациентов решение такой задачи было довольно болезненным, да и мне этот процесс зачастую давался нелегко. Я обнаружила, что мне не удается избежать тягостных чувств, хотя это, как правило, скорее печаль и разочарование, нежели ужас и отвращение. Мое дело – найти в сознании пациентов ответы на те или иные вопросы и при этом сохранить сочувственно-отрешенное, нейтральное состояние духа, которое буддисты описывают как промежуточный этап между смертью и последующим перерождением.

По мере того как уровень моей подготовки как психиатра рос, я постепенно начинала узнавать, что такое работа эксперта в области психиатрии, в ходе которой специалистам приходится проникать в такие темные уголки сознания других людей, что это подчас может быть связано с определенным риском. Прилагательное «forensic», то есть «экспертный», «криминалистический» или «судебный», изначально происходит от латинского «forum», что означает место для проведения юридических дискуссий. Помимо предоставления заключений, постановки диагнозов и координации действий по лечению пациентов, то есть той работы, которой занимается любой медик, психиатры-криминалисты изучают вопрос о том, как общество относится к людям, которые нарушают уголовное законодательство. В ходе этого изучения возникают весьма интересные этические и юридические вопросы – в частности, о степени вины преступника и мере его ответственности за совершенное злодеяние, если он психически нездоров. Многие психиатры-криминалисты работают в спецучреждениях для душевнобольных в составе команды профессионалов, обеспечивающих пациентам скоординированное и квалифицированное лечение. Они и другие медики словно воздушные гимнасты или прыгуны в воду с большой высоты, которые обсуждают планы своих действий и в равной степени несут ответственность за безопасность друг друга. Я изначально по своей природе люблю работать совместно с другими, о чем весьма красноречиво говорит тот факт, что я довольно много занималась групповой психотерапией (а также то, что написала эту книгу), так что деятельность эксперта-криминалиста для меня практически идеальный выбор.

Овладев специальностью психиатра-криминалиста, я вскоре поняла, что хочу повысить свою квалификацию и как психотерапевт. Когда психиатрия как наука только начинала развиваться, большинство психиатров одновременно являлись невропатологами и психотерапевтами, но к концу XX века эти профессии приобрели статус отдельных медицинских специальностей. Так что теперь ситуация, когда психиатр одновременно оказывает услуги в качестве психотерапевта, считается нетипичной. Как и другие медики, психиатры в основном стали выступать в качестве координаторов, ведущих тех или иных конкретных пациентов и осуществляющих общий надзор за их состоянием и применяемыми методами лечения. Для меня же главным в психиатрии был диалог с пациентом, истории жизни людей. Мне хотелось добиваться глубокого взаимодействия с ними и иметь достаточно времени на размышления. Впоследствии, обучаясь профессии психотерапевта, я стала овладевать знаниями в таких специфических областях, как насилие со стороны матери по отношению к ребенку, эмоциональные и психологические травмы, особенности работы с группами пациентов, а также медицинская этика и лечение других врачей. Все это так или иначе вплетено в полотно описанных далее человеческих судеб. Важной нитью, проходящей через все повествование, стало изучение мной такой темы, как детские привязанности в человеческих отношениях и их связь с насилием в более позднем возрасте. Как станет ясно дальше, это оказало сильное влияние на мое восприятие человеческого поведения.

Любое насильственное преступление является трагедией – и для его жертв, и для их близких, и для тех, кто его совершил. Я написала эту книгу вовсе не затем, чтобы попытаться доказать, что любое насильственное действие следует прощать или что обитателей наших тюрем и психиатрических больниц следует выпустить на свободу. Я твердо верю в необходимость того, чтобы люди следовали требованиям закона, и у меня нет сомнения в том, что преступники, склонные к насильственным действиям, должны находиться в изоляции от общества. Я также понимаю, почему некоторые люди испытывают непреодолимое желание клеймить таких преступников и говорить о том, что они заслуживают самого сурового наказания: жажда мести – одна из самых сильных и глубоких человеческих эмоций, стремление к некой первобытной, примитивной справедливости. Но она не дает нам избавиться от страха и гнева и вызывает у нас стремление к жестокости – той самой, которая для нас, по нашим собственным словам, неприемлема. Такая ситуация может оказаться для нас болезненной. Есть немалая доля истины в весьма распространенном убеждении, что ненавидеть кого-то – это все равно что принять яд и ждать, что объект нашей ненависти умрет. И, как справедливо отмечал Ганди и его последователи, мерилом справедливости общества является то, в какой степени ему присуща способность к состраданию к худшим его членам.

С годами я постепенно все больше прихожу к восприятию моих пациентов как людей, выживших после катастрофы, а себя и своих коллег – как сотрудников экстренных служб. Я встречаюсь со своими больными в критические, поворотные моменты их жизни и помогаю им свыкнуться с их новым «я», что может быть очень непросто. Я хорошо запомнила высказывание одного из моих пациентов, который как-то заметил: «Вы можете быть бывшим водителем автобуса, но не бывшим убийцей». В процессе нашей работы мы пытаемся научить людей брать на себя ответственность за свою жизнь, а это долгий и трудный процесс. Причем все это приходится делать в обстановке меняющихся политических реалий, которые во многом влияют на психику пациентов и на итоговые результаты лечебного процесса. Не могу не вспомнить, как вскоре после того, как в начале 1990-х годов я начала карьеру эксперта-криминалиста, тогдашний премьер-министр Великобритании, Джон Мейджор, сделал свое нашумевшее заявление: «Обществу следует немного больше осуждать и проявлять немного меньше понимания». За этой недлинной, но весьма категоричной фразой, прозвучавшей из уст главы правительства, последовала волна заключения людей в тюремные камеры одновременно с резким сокращением службы психиатрической помощи. Это имело тяжелые и весьма далекоидущие последствия как в Британии, так и в мире в целом. На эту тему уже много было сказано и написано людьми, гораздо более опытными и квалифицированными, чем я. От себя добавлю только, что мы сажаем в тюрьмы слишком многих – главным образом ради того, чтобы удовлетворить общественный запрос на проявление жесткости и решительности в борьбе с преступностью. И это притом что лишь очень небольшой процент подвергаемых заключению действительно настолько жесток и опасен, что этих людей нельзя реабилитировать, не изолируя от остальных.

Я проработала на Национальную службу здравоохранения Великобритании более тридцати лет. Значительную часть этого времени я провела в Бродмурской больнице в Беркшире, примерно в пятидесяти милях к западу от Лондона. Больница была построена в 1863 году и стала частью системы психиатрических больниц, созданной в Викторианскую эпоху, то есть медицинских учреждений, где можно было лечить душевнобольных преступников – иногда неограниченно долго. Возведенная в карикатурно-готическом архитектурном стиле и известная тем, что в ней содержались самые печально известные злодеи, совершившие насильственные преступления, Бродмурская больница уже давно снискала весьма мрачную репутацию в британском обществе. В студенческие годы, посещая ее в учебных целях, я тоже со всей самоуверенностью и горячностью молодости думала о ней как о безнадежно устаревшем, архаичном лечебном учреждении и даже просто как о варварском месте. Однако придя туда работать, я довольно быстро поняла, что это не так. Наши психиатрические лечебницы выполняют важную и весьма гуманную функцию, и я с радостью могу сказать то же самое и об аналогичных заведениях в большинстве других развитых стран – они тоже являются достойной альтернативой тюрьме для людей, которым такая альтернатива нужна.

Сегодня такие места, как Бродмурская больница, больше не считаются темницами для тех, кому ничем нельзя помочь и кто никогда не выйдет на свободу. Напротив, акцент делается на лечении и реабилитации пациентов в целях их выздоровления при среднем сроке пребывания в таких учреждениях пять лет. В Бродмуре в настоящее время около двухсот коек – почти вдвое меньше, чем тогда, когда я впервые появилась там в качестве сотрудника медперсонала. Многих людей теперь направляют в лечебные учреждения не со строгим, а с усиленным или даже общим режимом безопасности, и там мне тоже довелось немало поработать. Большинство пациентов таких медучреждений попадают туда либо по решению суда после завершения процесса, либо в результате перевода из тюрьмы для лечения (если состояние их психики ухудшается), или же – в редких случаях – тогда, когда в процессе амбулаторного психиатрического лечения возникает опасность, что они могут создать проблемы другим людям.

В одной из глав книги я расскажу о своей работе с заключенными в тюрьмах в качестве сотрудника Национальной службы здравоохранения. Ведомства, отвечающие за психическое здоровье населения Соединенного Королевства, обязаны проводить работу в исправительных учреждениях с теми из содержащихся там людей, у кого имеются психиатрические проблемы. Такая ситуация существует с 1990-х годов. Выделенные в этих целях группы специалистов делают все возможное, чтобы обеспечивать психиатрическую помощь и лечить беспрецедентно большое и все время продолжающее расти количество заключенных. Я собственными глазами видела, насколько сильно потребность в услугах психиатров в тюрьмах отстает от реальных возможностей оказания таких услуг, а также то, как пребывание в заключении обостряет душевный недуг и ухудшает состояние больного. Эта ситуация уже признана кризисом, требующим экстренного внимания. Специалисты подсчитали, что 70 процентов заключенных тюрем в Великобритании страдают по меньшей мере двумя психическими расстройствами, спектр которых простирается от депрессии до употребления запрещенных веществ, наркозависимости и разного рода психозов. В последние годы власти активизировали действия, направленные на укрепление правопорядка, и это тоже внесло свой вклад в быстрый рост числа заключенных в исправительных заведениях: с той поры, когда я начала всерьез овладевать профессией врача, в Британии оно увеличилось вдвое, а в США – более чем втрое. При этом количество совершаемых преступлений за это же время сократилось. Таким образом, бурный рост количества обитателей тюрем (темпы этого процесса в Англии и Уэльсе выше, чем где-либо еще в Западной Европе) означает, что доля людей с психическими нарушениями среди них тоже повышается ^[3].

Эти подсчеты отражают серьезные социальные и расовые проблемы, существующие в современном мире, а также тенденцию к усилению карательного подхода по отношению к тем, кто совершил преступление, но отнюдь не причинно-следственную связь между психическими заболеваниями и преступностью. Подавляющее большинство людей с психическими отклонениями никогда не нарушали и никогда не нарушат закон, даже если речь идет о правилах парковки. При этом печально осознавать, что их шансы стать жертвой преступников гораздо выше, чем у здоровых граждан. Представителям небольшой прослойки тех, кто, страдая заболеванием психики, действительно совершает акты насилия и оказывается в тюрьме, в пенитенциарных заведениях живется несладко. Условия содержания в тюрьмах тяжелы даже для тех заключенных, чье телесное и душевное здоровье в полном порядке. Отсутствие достаточных ресурсов для оказания им помощи приводит к тому, что лишь 10–20 процентов обитателей тюрем, нуждающихся в психиатрической помощи и лечении, получают их – и то лишь при условии, что их официально признают душевнобольными. Но и тогда им зачастую приходится очень долго дожидаться этой помощи и лечения; к тому же триаж при определении тяжести душевного недуга куда более сложная вещь, чем та же процедура, касающаяся сломанных конечностей или огнестрельных ранений.

Мне и моим коллегам – психиатрам и психотерапевтам – приходится жить, испытывая дискомфорт от понимания того, насколько несовершенна и ненадежна существующая система. Мы являемся частью демократического общества, в котором люди выбирают правительства путем голосования, а законы отражают волю большинства, и это означает, что жестокое обращение, которому подвергаются преступники, применяется по отношению к ним в том числе и от нашего имени. Всякий раз, работая с пациентом, испытывающим серьезные проблемы, я понимаю, что есть много таких же людей, как он, которых я никогда даже не увижу и до которых у меня в любом случае просто не дойдут руки. Осознание этого факта вовсе не означает, что я в знак протеста могу на все плюнуть и просто уйти, ничего не предпринимая. Всем врачам неизбежно приходится испытывать подобное неприятное чувство, но они делают для пациентов все, что в их силах. Кроме того, нередко пациенты отказываются от нашей помощи, когда им ее предлагают, – психиатрическая и психологическая помощь не может никому оказываться насильно.

О судебной психиатрии для широкой публики написано очень мало. Обычно, говоря об этом и о лечении преступников, склонных к насилию, люди оперируют мифами и ложной информацией. Зачастую они пересказывают вымышленные истории, а если и описывают реальные преступления, то вольно или невольно прибегают к натяжкам и преувеличениям. Недавно я стала ощущать острую потребность высказать свое мнение по одному из очень многих острых вопросов, в ответах на которые человечество сегодня очень нуждается. Мне кажется, что горячие дискуссии по множеству серьезных проблем, которые ежедневно кипят вокруг нас благодаря современным высокотехнологичным средствам коммуникации, буквально пронизаны страхом. А что может вызывать больший страх, чем «монстр», который совершает насильственные преступления? Подобно акуле, чье серебристое тело мелькает в темных морских глубинах вокруг рифа, человек, творящий насилие, воспринимается в современном обществе как хищник – и никак иначе. Этот человек, который когда-то, как и все мы, был ребенком и разделял общепринятые понятия о том, что такое хорошо и плохо, что должно вызывать радость, а что – горе, теперь находится, фигурально выражаясь, на противоположном полюсе от подавляющего большинства людей, которые горячо и шумно осуждают его самого и его действия.

В течение многих лет я читала лекции о том, что такое насилие и зло, а также на протяжении всей своей карьеры с удовольствием писала на эту тему статьи, рассчитанные на представителей научного и медицинского сообщества. Относительно недавно я приняла участие в нескольких публичных дискуссиях и почувствовала готовность пригласить более широкую аудиторию на нечто вроде сеансов психотерапии – наподобие тех, в ходе которых я так много узнала о человеческом сознании. Однако та работа, которую я пытаюсь проделать, может застопориться, поскольку достичь необходимой скоординированности между участниками сеансов очень трудно. Дело в том, что некоторым людям сложно заставить себя откровенно говорить о своих мыслях и чувствах, а кто-то с трудом отличает реальность от вымысла. Чтобы рассказать о накопленном мной опыте, я объединила усилия с моей хорошей подругой Айлин Хорн. Она драматург и писатель, автор повестей и рассказов. То есть владеет сразу двумя профессиями, представители которых, равно как и моей, традиционно занимаются тем, что ищут смысл в том, что кажется бессмысленным, и используют воображение для того, чтобы вызвать сострадание. Вместе с ней мы изобразили траекторию моей профессиональной карьеры в виде серии рассказов. Они, помимо прочего, позволят оценить тектонические изменения, происшедшие за три десятилетия в Национальной службе здравоохранения, а также в методиках, используемых в психотерапии и деятельности британской правоохранительной системы. Я получила свой опыт в Соединенном Королевстве, но когда это уместно и необходимо, в книге делаются ссылки на профессиональную деятельность специалистов в других странах и на данные исследований, проводившихся за пределами Великобритании.

В книге присутствует некий гендерный баланс, несмотря на то, что женщины составляют всего 5 процентов преступников, совершивших насильственные преступления ^[4]. Это связано с тем, что я довольно глубоко занималась исследованиями женского насилия и работала со многими пациентами-женщинами, и для меня важно, чтобы их голос тоже был услышан. Примерно в четверти глав книги рассказывается о людях с небелым цветом кожи. Это примерно соответствует доле таких людей среди обитателей тюрем и психиатрических больниц. Данный факт можно считать весьма красноречивым, учитывая, что, согласно последним статистическим данным, представители небелой расы составляют 13 процентов населения Соединенного Королевства. Было бы нечестно игнорировать существование в нашей судебной и правоохранительной системе нездоровых тенденций, обусловленных культурными, этническими и расовыми различиями, а также то, что они порождают предубеждения и предрассудки среди экспертов (в том числе даже у меня).

Наконец, хотя мне в основном довелось работать с пациентами, совершившими убийство, и делала я это в тюрьмах и психиатрических больницах, я включила в книгу эпизоды, связанные с насильственными преступлениями иного характера, – такими, как поджог, навязчивое преследование и запугивание, а также правонарушения сексуального характера. В том числе совершенные людьми, с которыми я работала в тюрьме или же вскоре после их условно-досрочного освобождения. Две главы посвящены людям, которым даже не предъявлялись обвинения в каких-либо преступлениях, – передо мной стояла задача оценить их потенциальную опасность для общества. В каждом случае я рассказываю о том, как познакомилась с тем или иным пациентом и в каком именно качестве выступала, как развивалось наше взаимодействие (включая мои промахи и ошибки). А также о том, что мне довелось узнать в процессе нашего общения, и о тех вызовах и угрозах, с которыми мне временами приходилось сталкиваться. Некоторые моменты, возникающие в процессе лечения, возможно, не будут для большинства читателей чем-то новым. Например, попытки добиться того, чтобы пациент воспринимал свою психическую или психологическую травму как нечто имевшее место в прошлом, отказался от прежнего образа жизни, выбросил из головы то, что причиняет ему боль, и перестал мучиться и переживать понапрасну. Речь идет также о поисках эффективных способов управления гневом и выхода из состояния отчаяния. Иногда во всем этом удается достичь определенного прогресса, в каких-то случаях решить эти проблемы не получается – все как в жизни. По ходу дела я разбираю наиболее распространенные представления о нарциссизме и психопатии, исследую мифы, существующие вокруг таких часто фигурирующих в фильмах и сериалах преступлений, как серийные убийства, а также рассказываю, что такое делегированный синдром Мюнхгаузена.

Каждая глава посвящена отдельной теме, но при этом в каждой из них мне хотелось донести до читателей весьма важную мысль о том, что в работе психиатра-эксперта вскрываются одни и те же или весьма сходные факторы риска, способные привести к совершению насильственных преступлений. Один мой коллега весьма удачно сравнивает механизм, запускающий применение насилия, с велосипедным замком, на котором нужно набрать комбинацию цифр или букв. Выстраивается целая цепочка стрессогенных факторов. Роль первых двух цифр зачастую играют факторы социально-политические. Это и бедность, и восприятие пациентом своей мужской сущности, и в то же время ощущение общей уязвимости. Грубо говоря, чаще всего насильственные преступления совершают молодые мужчины с низким уровнем доходов. Далее идут специфические особенности, присущие данному конкретному человеку, такие, например, как употребление запрещенных веществ или наличие детской травмы (существует довольно много их разновидностей). Последний символ, при срабатывании которого замок открывается, что в нашем случае означает совершение жестокого насильственного преступления, – наиболее интригующая вещь. Речь идет о чем-то сугубо индивидуальном – например, когда жертва преступления совершает некое действие, которое вызывает идиосинкразию и совершенно определенную негативную реакцию только у преступника. Это зачастую и есть триггер, которым может оказаться какой-то самый обычный жест, какая-то фраза и даже просто улыбка. В своей работе я всегда концентрируюсь на поисках этого триггера, а также выяснении того, что он может означать для преступника и как именно вписывается в историю его жизни, о которой он мне рассказывает. Эти поиски сродни охоте на весьма проворного зверька или ловле маленькой юркой рыбки в лабиринте кораллового рифа. Они требуют времени, внимания и умения слушать.

Одним из моих наиболее авторитетных преподавателей и наставников был доктор Мюррей Кокс, врач-психотерапевт, работавший в Бродмурской больнице. Он всегда говорил, что очень важно уметь слушать и слышать «подсознательную поэзию», которую можно обнаружить даже в словах тех, кто кажется чужаком и вызывает ощущение угрозы. Он очень любил приводить в качестве примера пациента, который однажды сказал: «Я слеп, потому что слишком много вижу. Поэтому я занимаюсь с выключенной лампой»^[5]. Эта весьма примечательная метафора в сжатом виде выражает цель, которую я поставила перед собой, решив написать эту книгу. Иногда мы все можем быть слепыми – от страха, нетерпимости или нежелания признать что-либо. Человек, сидящий рядом со мной в салоне самолета и считающий моих пациентов чудовищами, возможно, тоже «видит слишком много», поскольку в своих суждениях опирается на заголовки ежедневных газет, сообщения на новостных сайтах или то, что ему скармливают «Фейсбук»^[6] и «Твиттер». Я приглашаю читателей рискнуть и проникнуть в тему гораздо глубже этого поверхностного уровня, туда, где темные истории озаряются светом понимания. Вместе мы встретимся с реальными людьми, а не со статистическими данными или мистическими созданиями, и я покажу, как их судьбы обогатили опытом мою жизнь и чему они могут научить нас.