bannerbannerbanner
Название книги:

Клеопатра

Автор:
Генри Райдер Хаггард
Клеопатра

000

ОтложитьЧитал

Шрифт:
-100%+

© ООО ТД «Издательство Мир книги», оформление, 2010

© ООО «РИЦ Литература», 2010

* * *

Введение

В мрачном уединении пустынных Ливийских гор, лежащих позади храма и города Абидоса, предполагаемого места погребения священного Озириса[1], недавно была открыта гробница. В ней нашли, между прочим, свиток папируса, на котором была написана вся история Гармахиса, потомка фараонов. Гробница очень обширна и замечательна уже глубиной входа, спускающегося вертикально вниз, в самый склеп, из пещеры, высеченной в скале и служившей, очевидно, надгробной часовней для друзей и родственников усопшего. Вход этот имеет не менее 89 футов в глубину. Внизу, в склепе, нашли три гроба, хотя там могло поместиться и более. Два гроба, в которых, вероятно, покоились останки великого жреца Аменемхата и его жены, родителей Гармахиса, героя рассказа, были взломаны бесстыдными арабами. Хищники растерзали тела, своими нечестивыми руками касались тела священного Аменемхата и той, через которую, как было написано, говорило великое божество, рвали их на части, ища сокровищ между костями, – быть может, и самые кости они, по своему обычаю, продали за несколько пиастров какому-нибудь невежественному туристу, побывавшему там мимоходом. В Египте всякий бедняк заработает себе хлеб на гробницах великих людей, живших задолго до него.

В это время один знакомый автора, доктор по профессии, путешествовал по Нилу до Абидоса и познакомился с теми арабами, которые нашли гробницу. Они открыли ему тайну, что один гроб остался нетронутым. Вероятно, говорили они, это был гроб бедного человека, и, торопясь, они не успели ограбить его.

Побуждаемый любопытством исследовать тайну и увидеть гробницу, не оскверненную туристами, мой друг подкупил арабов, чтобы они показали ему гроб.

Что из этого произошло, пусть он рассказывает сам так, как писал мне.

«Я спал, – пишет он, – эту ночь близ храма Сети и на следующее утро проснулся еще до рассвета. Спутниками моими были: косоглазый каналья Али – я звал его Али-баба, – тот самый, у которого я достал посланное мною вам кольцо, и несколько удачно подобранных его товарищей, таких же грабителей. Спустя час после восхода солнца мы очутились в долине, где находилась гробница. Это пустынное место, накаляемое солнцем в течение целого дня до того, что до огромных коричневых скал нельзя коснуться рукой, а песок жжет ноги. Было слишком жарко, мы не могли идти пешком, сели на ослов и таким образом ехали по долине, где единственным свидетелем нашего путешествия был коршун, реявший над нашими головами в безбрежной синеве неба.

Так мы добрались до огромной скалы, отполированной в течение столетий и солнцем, и песком. Здесь Али остановился, заявив, что гробница находится под камнем. Мы слезли и, оставив ослов на попечение мальчика-феллаха, направились к скале. Внизу скалы виднелось небольшое отверстие, достаточное, чтобы пролезть человеку. Вероятно, его проделали шакалы, и благодаря им гробница была открыта. Али пополз на четвереньках в отверстие, я последовал за ним и скоро очутился в темноте. После яркого света и теплого воздуха тут было очень холодно и темно. Мы зажгли свечи, и я принялся за расследование. Мы находились в пещере, похожей на комнату. Дотронувшись рукой до стен, я заметил, что пыли здесь не было и что религиозные изображения имели обычный характер Птолемеев. Между ними я заметил изображение величественного старца с длинной белой бородой, сидевшего в резном кресле, держа в руке жезл[2]. Перед ним шла процессия жрецов с священными реликвиями. В правом углу находился зияющий четырехугольный колодец, вырытый в черной скале. Мы принесли с собой бревно из тернового дерева и, положив его поперек колодца, привязали к нему веревку. Али – надо отдать ему справедливость, смелый негодяй – схватился за веревку и, засунув за пазуху несколько свечей, уперся босыми ногами в стенки колодца и быстро спустился вниз. Скоро он исчез из виду, и только колебания веревки показывали нам, что он продолжает спускаться ниже. Наконец веревка перестала колебаться, и слабый звук выстрела долетел до нас из колодца: то Али извещал нас, что спустился благополучно. Далеко внизу показался свет: Али зажег свечу; свет ее спугнул сотни летучих мышей, которые тихо, как духи, летали и метались вверх и вниз. Веревку вытянули наверх. Настала моя очередь спускаться. Я решился на такой рискованный спуск; конец веревки обвязали посредине моего тела и спустили меня в глубину. Нельзя сказать, чтобы это было приятное путешествие, так как если бы спускавшие меня вниз люди сделали маленькую ошибку, я разбился бы вдребезги. Летучие мыши били меня в лицо, цепляясь за мои волосы, а я очень не люблю их.

Прошло несколько минут качания на веревке, и я очутился на ногах рядом с достойным Али, в узком проходе, покрытый потом, усеянный летучими мышами; локти и колени мои были изодраны. За мной спустился один из спутников, скользя по веревке, как матрос. Остальные стояли наверху, по уговору ожидая нашего возвращения. Али пошел вперед с свечой в руке; каждый из нас имел свечу, указывая дорогу в длинном коридоре пяти футов в вышину. Дальше коридор был шире, и мы очутились в склепе. Тут царила тишина, но было так жарко, что можно было задохнуться.

Это была четырехугольная камера, высеченная в скале и совершенно лишенная всяких украшений: не было ни священных изображений, ни скульптуры. Я взял свечу и оглядел склеп. Неподалеку лежали крышки гробниц и остатки мумий, оскверненных руками арабов. Я заметил, что рисунки на первой гробнице были замечательно красивы, хотя, не имея понятия о иероглифах, ничего разобрать не мог. Бисер и покров валялись около останков, очевидно, мужчины и женщины[3]. Голова мужчины была отделена от тела. Я взял эту голову и долго разглядывал ее. Она была чисто выбрита – после смерти, как мне показалось по некоторым признакам, и черты лица были обезображены золотым листом, обыкновенно накладываемым на лицо мумий. Несмотря на это и на морщины, лицо было поразительно красиво. Это был очень старый человек, на мертвом лице его застыло выражение такого торжественного покоя, что мне стало страшно, какой-то суеверный ужас охватил меня (хотя я, как вы знаете, весьма привык к мертвецам), и я положил голову опять на место. Лицо второго трупа было закрыто покровом, и я не тронул его. Но это, очевидно, была при жизни очень высокая женщина.

– Здесь еще есть мумия! – проговорил Али, указывая на большой и прочный ящик, который, казалось, был небрежно брошен в угол и лежал на боку.

Я решился осмотреть мумию. Это был хорошо сделанный ящик из кедрового дерева, без всякой надписи или изображения.

– Никогда я не видал такого! – заметил Али. – Бросим его опять назад!

Я смотрел на ящик с возрастающим интересом. Потрясенный видом праха усопших, я сначала не хотел трогать гроба, но любопытство превозмогло, и мы принялись за работу.

Али принес долото и молоток и, усевшись на гробницу, принялся за дело со всем усердием опытного гробокопателя и вора. Он указал мне на нечто странное. Обыкновенно ящики с мумиями скрепляются четырьмя маленькими деревянными клинышками, по два с каждой стороны, этот же ящик имел целых восемь клинышков, хорошо закрепленных.

Очевидно, ящик старались закрыть крепче и плотнее.

Наконец с большим трудом мы подняли массивную крышку около трех дюймов в толщину и на дне ящика увидали труп, прикрытый толстым слоем ароматных трав. Али смотрел на мумию, широко раскрыв глаза: мумия не походила на другие. Обыкновенно мумии лежат на спине с спокойным и окаменелым видом, словно высеченные из дерева. Наша же мумия лежала на боку, и под покровом заметно было, что ее колени согнуты. Более того, золотая маска, которая по обычаю во времена Птолемеев надевалась на лицо, была сброшена и буквально сплюснута под головой. При виде всего этого невольно приходило в голову, что мумия была жива и даже двигалась тогда, когда была положена в гробницу.

– Странная мумия, – сказал Али, – точно она была жива, когда ее положили сюда!

– Глупости, – возразил я. – Кто слыхал о живых мумиях?

Мы подняли труп из ящика, избегая прикосновения к нему, и под ним, в покровах, нашли сверток папируса, небрежно связанный и, казалось, брошенный в ящик в момент его заделывания[4].

Али жадно смотрел на папирус, но я схватил его и спрятал в карман, так как по уговору все, что мы найдем, принадлежало мне. Потом мы начали развертывать труп, покрытый широкими повязками, навитыми и грубо перевязанными узлом. Казалось, все это делалось наспех и с трудом. Теперь, когда все покровы были сняты, на лице мумии оказался второй свиток папируса. Я хотел взять его, но не мог. Оказалось, что он был прикреплен к савану без швов, наброшенному как мешок и завязанному у ног. Этот саван, плотно навощенный, был сделан из одного большого куска.

 

Я взял свечу, чтобы разглядеть свиток, и понял, почему он не отставал от трупа: душистые мази приклеили его. Невозможно было отнять его от трупа, не разорвав нижних листов папируса[5].

Наконец я добыл его и опустил в карман, затем, заботливо сняв саван, осмотрел труп мужчины. Между его коленями находился третий свиток папируса. Я взял его и взглянул в лицо мумии. Одного взгляда на его лицо было достаточно для меня, врача, чтобы понять, отчего он умер. Труп не очень высох. Очевидно, он не лежал положенных семьдесят дней до погребения, и поэтому выражение лица и сходство сохранилось лучше обыкновенного. Не входя в подробности, скажу только, что не дай мне бог когда-нибудь увидеть такое ужасное лицо, как у этого мертвеца. Даже арабы с ужасом отвернулись и начали бормотать молитвы. Кроме этого, на трупе не оказалось обыкновенного отверстия в левом боку, через которое его бальзамируют. Тонкие, правильные черты лица принадлежали человеку средних лет, хотя волосы были совершенно седые. Сложение тела говорило о физически сильном человеке, плечи были необыкновенно широки. Я не успел хорошенько рассмотреть его, так как через несколько секунд ненабальзамированное тело начало рассыпаться под влиянием воздуха. Через пять или шесть минут от него буквально ничего не осталось, кроме клочка волос, черепа и нескольких больших костей. Я заметил, что берцовая кость – не помню, правая или левая – была сломана и очень дурно вправлена. Одна нога была на дюйм короче другой.

Больше искать здесь было нечего. Когда наше возбуждение улеглось от жары, опьяняющего запаха ароматов и мумий, я упал, полумертвый, на землю…

Я устал писать, корабль сильно качает. Это письмо, конечно, пойдет сухим путем, а я поеду «вдоль по морю» и надеюсь быть в Лондоне дней на десять позже письма. Тогда расскажу вам при свидании о моих забавных приключениях при подъеме из склона, как мошенник из мошенников Али-баба и его достойные друзья пытались напугать меня и отнять папирусы и как я отделался от них. Мы с вами прочитаем папирусы. Я ожидаю, что это будет простая штука, копия с Книги мертвых, но, быть может, в них есть еще что-нибудь. Разумеется, я никому не говорил о своем маленьком приключении в Египте, иначе весь Булакский музей погнался бы за мной по пятам. Прощайте, «Mafech Fineech», как говорил Али-баба».

В скором времени мой друг, автор письма, действительно приехал в Лондон. Мы отправились с визитом к одному ученому, знатоку иероглифов и демотического письма. Можно представить себе наш страх, с каким мы следили, когда он серьезно и последовательно смачивал и рассматривал свитки сквозь стекла своих золотых очков.

– Ну, – заявил он, – что бы там ни было, но это не копия с Книги мертвых, клянусь Георгом! Что же это такое? Кле-Клео-Клеопатра… О, милостивые государи, это так же верно, как то, что я живой человек, что это история кого-то, кто жил во времена Клеопатры; рядом с ней встречается имя Антония!.. Отлично, шесть месяцев работы – шесть месяцев, и все будет ясно! – При этой приятной перспективе ученый потерял всякую власть над собой и начал прыгать по комнате, пожимая нам руки и бормоча: – Я переведу, переведу это, хотя бы мне грозила смерть, мы напечатаем, и, клянусь Озирисом, все египтологи в Европе лопнут от зависти. О, какая находка! Какая драгоценная находка!..

Ученый исполнил свое обещание, и перед нами явился удивительный рассказ из давно минувших времен.

Гармахис заговорил из своей забытой могилы. Стены веков упали, и, словно при ярком блеске молний, явились картины прошлого, окаймленные мрачной тенью протекших столетий…

Перед нами два Египта: молчаливые пирамиды одного смотрят на нас через многие сотни веков; это Египет греков, римлян, Птолемеев. Другой – одряхлевший Египет Гиеорофантов, покрытый плесенью веков, подавленный тяжестью древних легенд, воспоминанием о давно потерянном величии.

Из рассказа Гармахиса мы узнали, как погибающая страна Кеми ожила и вспыхнула перед смертью, как стойко боролась древняя, временем освященная вера против нового веяния, которое разлилось, подобно Нилу, по стране и потопило древних богов Египта.

Эти страницы скажут нам о почитании великой, многообразной Изиды, исполнительницы высших начертаний. Мы познакомимся с Клеопатрой, «сотканной из пламени», чья страстью пышущая красота играла судьбами царства. Прочитаем, как душа Хармионы погибла от меча, выкованного ее мстительностью.

Гармахис, царственный египтянин, из-за могилы приветствует вас, шествующих по жизненному пути. История его разбитой жизни укажет вам на проступки вашего собственного существования. Из мрачного Аменти[6], где он искупает свой грех, взывает он к вам, рассказывая историю своего падения, судьбу того, кто продал и забыл своего бога, свою честь и свою страну.

Часть I
Приготовление Гармахиса

I

Рождение Гармахиса. – Пророчество. – Убийство невинного дитяти

Именем священного Озириса, почивающего в Абуфисе, клянусь, пишу истинную правду я, Гармахис, наследственный жрец храма, воздвигнутого в честь божественного Сети, бывшего фараона в Египте, теперь почившего в лоне Озириса, властителя Аменти.

Я, Гармахис, по воле божества происхожу от крови царственного властителя двойной короны, фараонов Верхнего и Нижнего Египта!..

Я – Гармахис, отложивший в сторону все светлые надежды, свернувший с правого пути, забывший голос бога ради голоса прекрасной женщины! Я – Гармахис, падший и погибший человек, над которым склонились все горести и невзгоды, подобно тому, как скапливаются воды в пустынном колодце; который вкусил и стыд, и унижение, сделался предателем из предателей, потерял будущие блага ради земного счастья, теперь несчастный, опозоренный, – я пишу, клянусь именем священной гробницы Озириса, пишу только правду.

О Египет! Дорогая страна Кеми, чья чрезмерная почва вскормила меня, страна, которую я предал! Озирис! Изида! Хор! Боги Египта, которым я изменил! О храмы священные, портики которых возносятся к небу, вашу веру я бессовестно предал! О царственная кровь старейших фараонов, что медленно течет теперь в моих ослабленных венах, вашу чистоту и добродетель я опозорил!

О Невидимое Существо Всевидящего Бога!

О судьба, чья чаша весов под тяжестью моих преступлений склонилась на мою сторону, услышьте меня и в день страшный последнего суда засвидетельствуйте, что я пишу правду!

В то время как я пишу, вдали, за зеленеющими полями, течет Нил, и волны его кажутся окрашенными кровью. Передо мной солнечные лучи заливают горы Ливии, играя на колоннах Абуфиса. Жрецы и теперь еще молятся в храмах Абуфиса, который навеки отвернулся от меня. Там приносятся жертвы, и каменные своды вторят жарким молитвам народа. Поныне из уединенной кельи моей башни-тюрьмы я, олицетворение стыда, жадно сторожу развевающиеся священные знамена на стенах Абуфиса, жадно вслушиваюсь в пение, когда длинная священная процессия извивается, подвигаясь от святилища к святилищу.

Абуфис, навеки потерянный Абуфис! Мое сердце рвется к тебе! Наступит день, когда песок пустыни занесет все твои священные уголки! Боги осуждены, о Абуфис! Новая вера будет смеяться над твоей святыней, и на крепостных стенах раздастся зычный клик центуриона[7]. Я плачу, плачу кровавыми слезами; я виновник всех твоих несчастий, твое унижение покрыло меня позором!

Я родился здесь, в Абуфисе, я, Гармахис, и мой отец, почивший в Озирисе, был великим жрецом храма Сети. В самый день моего рождения родилась и Клеопатра, царица Египта. Я провел свое детство среди цветущих полей, наблюдая за тяжелой трудовой жизнью народа, бегая по обширным дворам храма. О своей матери я ничего не знал, так как она умерла, когда я был грудным ребенком. Но перед смертью – она умерла в царствование Птолемея Анлета, прозванного Флейтистом, – по словам старой женщины, Атуи, моя мать открыла ящичек из слоновой кости, вынула из него золотой уреус, символ нашей царственной крови, и положила мне на лоб. Те, кто видел это, подумали, что Божество внушило ей этот поступок и что под наитием Высшей Силы она предвидела, что дни македонян Лагидов[8] кончились и что скипетр Египта перейдет наконец в руки настоящего царственного рода. Мой отец, великий жрец Аменемхат, у которого я был единственным ребенком, узнав о поступке умирающей жены, возвел руки и очи к небу и благодарил Божество за посланную свыше милость. Во время его молитвы аторы[9] осенили мою умирающую мать даром пророчества; больная с необыкновенной силой поднялась на своем ложе, трижды простерла руки над колыбелью, в которой я спал с священным уреусом на лбу, и воскликнула: «Приветствую тебя, плод моего чрева! Приветствую тебя, царственное дитя! Приветствую тебя, будущий фараон! Священное семя Нектнера, ведущее род свой от Изиды, чрез тебя Бог очистит страну! Береги свою чистоту и будешь возвеличен и освободишь Египет! Но если в тяжкий час испытания ты не выдержишь и изменишь, да падет на тебя проклятие всех богов Египта, проклятие твоих царственных предков, которые правили Египтом со времен Хора. Тогда ты будешь несчастнейшим из людей! Тогда после смерти пусть Озирис отвергнет тебя и судьи Аменти пусть свидетельствуют против тебя. Сет и Сехлет будут мучить тебя, пока не искупишь ты грех свой, пока боги Египта, названные чужими именами, не будут снова восстановлены в храмах Египта, пока жезл Гонителя не сломается совсем и следы чужестранца не изгладятся в египетской земле, пока не совершится все, что ты причинил по своей слабости и неразумию!» Когда моя мать произнесли эти слова, дар пророчества оставил ее, и она упала, мертвая, на мою колыбель.

Я проснулся с криком ужаса.

Отец мой, великий жрец Аменемхат, страшно испугался, так как пророческие слова матери были явной изменой Птолемею. Он хорошо знал, что если эти слова дойдут до ушей Птолемея, фараон немедленно пришлет солдат, чтобы убить дитя, к которому относилось это пророчество. Отец мой запер двери и заставил всех присутствующих дать ему под клятвой обещание, что ни одно слово из слышанного не сойдет с их губ. Все поклялись ему святым символом храма, именем Божественных трех Атор и душой умершей, лежавшей под камнями храма.

Среди присутствующих находилась старая женщина, Атуа, бывшая кормилица моей матери, горячо любившая ее. В наши дни – и не знаю, как это было в прошлом и как будет в будущем, – я наверное знаю, что нет такой клятвы, которая могла бы сдержать женский язык. Мало-помалу, когда старая Атуа освоилась с происшедшим и страх отлетел от нее, она сообщила о пророчестве своей дочери, моей кормилице, заменившей мне мать.

Атуа рассказала обо всем дочери во время прогулки, когда они несли обед ее мужу, скульптору, высекавшему изображение богов на могилах.

Рассказав, она добавила, что заботы и любовь кормилицы ко мне должны быть особенно велики и дороги, так как я будущий фараон, долженствующий изгнать Птолемея из Египта.

 

Дочь Атуи, моя кормилица, была так поражена этим чудом, что не могла сдержаться и ночью рассказала все своему мужу, тем самым подготовив свою собственную гибель и гибель своего ребенка, моего молочного брата. Муж ее рассказал своему приятелю, тайному шпиону фараона.

Таким образом фараон скоро узнал обо всем. Тот был очень смущен известием. Хотя в пьяном виде Птолемей издевался над богами египтян и клялся, что римский сенат – единственное божество, перед которым он склонит колени, но в глубине души Птолемей боялся их, как я узнал впоследствии от его лекаря.

Оставаясь один ночью, он вопил и кричал, обращаясь к великому Серапису и другим богам, боясь быть убитым, боясь, что душа его обречена на вечные мучения. Чувствуя, что его трон колеблется, фараон рассылал богатые подарки в храмы, вопрошал оракулов (в особенности чтимый им оракул – в Фивах). Когда до него дошел слух, что жена великого жреца при великом и древнем храме Абуфиса, одержимая перед смертью духом пророчества, предсказала, что ее сын будет фараоном, он сильно испугался и, собрав несколько надежных солдат, – они были греки и не боялись святотатства, – отправил их в лодке по Нилу с приказом проникнуть в Абуфис, отрубить голову сыну великого жреца и принести ему эту голову в корзине.

Но случилось так, что лодка, в которой поплыли солдаты, глубоко сидела в воде, а время плавания совпало как раз с убылью воды в реке. Лодка наткнулась и задержалась песчаными отмелями, а северный ветер дул так свирепо, что была опасность утонуть.

Тогда солдаты фараона начали сзывать народ, работавший вдоль берегов реки, приказывая им взять лодки и снять их с мели.

Народ, видя, что это были греки из Александрии, не шевельнулся: египтяне не любили греков. Но солдаты кричали, что они едут по делу фараона. Народ непременно хотел знать, что это за дело. Среди солдат был евнух, совершенно опьяневший от страха; он сообщил толпе, что они посланы убить дитя великого жреца Аменемхата, которому предсказано, что он будет фараоном и выгонит греков из Египта. Народ не посмел колебаться долее и исполнил приказание, не совсем поняв смысл слов евнуха. Но один из присутствующих, фермер и смотритель каналов, родственник моей матери, слышавший ее пророческие слова над моей колыбелью, быстро пустился в путь и через три четверти часа стоял в нашем доме, со стороны северной стены великого храма. В это время мой отец находился в Долине Смерти, налево от большой крепостной стены, а солдаты фараона, усевшись на ослов, скоро добрались до нас. Фермер закричал старой Атуе, язык которой наделал столько зла, что солдаты, прибывшие с целью убить меня, близко от нас. Оба они с ужасом смотрели друг на друга, не зная, что делать. Если б они спрятали меня, солдаты не ушли бы, не разыскав моего убежища. Вдруг фермер, взглянув на двор, заметил игравшего там маленького ребенка.

– Женщина, – спросил он, – чье это дитя?

– Это мой внук, – отвечала она, – молочный брат принца Гармахиса; его мать навлекла на нас столько несчастий и бед!

– Женщина, – произнес фермер, – ты знаешь свой долг! Делай же! – Он снова указал на играющее дитя. – Я приказываю тебе это священным именем Озириса!

Атуа затряслась от горя: дитя было ее собственной крови, ее родной внук, но, несмотря на это, быстро схватила его, вымыла, надела на него дорогое шелковое платье и положила в мою колыбель, меня же старательно испачкала песком, чтобы моя белая кожа казалась темнее, сняла хорошее платье и сунула меня в грязный угол двора, чему, впрочем, я был очень рад.

Едва успел мой добрый родственник скрыться, как вошли солдаты и спросили старую Атую, где находится жилище великого жреца Аменемхата.

Атуа попросила их войти в дом и подала им меду и молока, так как они были утомлены и хотели пить.

Утолив жажду, евнух, находившийся среди солдат, спросил, действительно ли сын Аменемхата лежит в колыбели. Атуа отвечала утвердительно и начала рассказывать солдатам, что ребенку предсказаны величие и царская власть.

Греки засмеялись, один из них схватил дитя и отрубил ему голову мечом. Евнух показал Атуе бумагу, полномочие на убийство с печатью фараона, и велел ей передать великому жрецу, что его сын может быть царем и без головы.

Когда солдаты уходили, один из них заметил меня, игравшего в грязном углу, и заявил, что я больше похож на принца Гармахиса, чем убитый ребенок. На одну минуту они остановились было, но потом прошли мимо, унося с собой голову моего молочного брата.

Через короткое время вернулась с рынка моя кормилица, мать убитого ребенка, и, когда узнала все, что произошло, пришла в отчаяние. Она и муж ее хотели убить старую Атую и отдать меня солдатам фараона. В это время вернулся мой отец и, узнав всю правду, приказал ночью схватить скульптора и его жену и спрятать их в один из темных углов храма, чтоб никто более не мог видеть их.

Теперь у меня часто является сожаление, что по воле богов солдаты не убили меня вместо невинного ребенка.

С тех пор стало известно, что великий жрец Аменемхат взял меня к себе вместо Гармахиса, убитого фараоном.

1Бог света в Древнем Египте.
2Очевидно, это портрет самого Аменемхата.
3Несомненно, Аменемхата и его жены.
4Этот сверток содержал в себе третью, неоконченную книгу истории. Остальные два свертка были завязаны обычным способом. Все три написаны одной рукой демотическим письмом.
5В силу этого, вероятно, и произошли пропуски в последних листах второго папируса.
6Египетский ад или чистилище.
7Так назывались сотники у римлян.
8Первый Птолемей Лагид был военачальником Александра Македонского.
9Египетские парки, боги судьбы.

Издательство:
Public Domain