000
ОтложитьЧитал
Все отказываются, а Зиночка превращает мерси в русский глагол, но это никого уже не смешит – все устали.
– Ну, Петр, – пошатываясь, говорит Лохов, – идем, нам пора!
Они уходят, взяв друг друга под руки, я остаюсь с дамами.
– Дети, – ласково говорит хозяйка, провожая их смеющимися глазами.
Потом она интересуется, почему я не женат, а Зиночка, покачиваясь на стуле, мурлычет:
В шестом этаже
Мой друг живет.
Ах, я всё та же,
Но он – не тот!
– Послушайте, – обращается она ко мне, – вы знаете какие-нибудь стихи… этакие, с перцем!
– Зинка! – предупреждает ее хозяйка. – Ты с ума сходишь!
Я не знаю стихов с перцем.
Рыженькая женщина встряхивает кудрями, щелкает пальцами и снова поет:
Стал вроде мужа
Ленив и вял,
Меня всё ту же…
И, оборвав песенку, снова спрашивает меня:
– Послушайте, почему вы не напишете какой-нибудь смешной рассказ?..
– О чем же?
– Ну, – вообще смешной. О том, как жена изменяет мужу или что-нибудь такое. А вы знаете стихи о Ное?
– Нет.
В двери встала горничная и, улыбаясь, возвестила:
– Петр Иваныч велели сказать, что всё готово и можно пожаловать к ним…
– Пожалуйте! – пригласила меня хозяйка, плывя к двери.
Зиночка, обняв ее за талию, спрашивает:
– Почему мне делается скучно, когда я выпью?
В большой, ярко освещенной комнате, у стола, покрытого черным сукном, стоят Лохов и Сухомяткин, оба во фраках, с цилиндрами в руках. На столе перед ними какие-то коробки, вазы. Темное лицо Лохова серьезно, как лицо человека, который приготовился к чему-то очень важному. Сухомяткин дремотно улыбается, прищурив веселые глазки.
Дамы садятся в кресла у стены, я – рядом с ними. Председатель биржевого комитета церемонно кланяется нам и говорит:
– Почтэний публикуй! Ми есть два маги з Индия и Америке, ми имеем показувать вам несколькии чудесни явлений.
– Дурачок, – шепчет Зиночка своей соседке.
Муж ее напряженно ломает слова, это плохо удается ему, и, когда он произнесет слово правильно, – та сердится и притопывает ногами.
– Мое имя… наш имья – Гарри; мой друг зовут… звуть… Джемес!
Джемс-Сухомяткин пошевелился и вдруг – икнул. Это очень рассмешило его, он закрыл лицо локтем и стал фыркать, Гарри-Лохов неодобрительно покосился на него, взял со стола черную магическую палочку, взмахнул ею и крикнул:
– Ан, райс!
– Вайс! – ответил кум-Джемс.
В руке Лохова явился серебряный рубль, – он схватил его где-то в воздухе и торжественно показал нам. Затем он вытащил рубль из носа Сухомяткина, другой снял с его лысой макушки и, быстро бросая монеты в цилиндр, стоявший на столе, стал ловко хватать их из воздуха, из своей бородки, из уха кума, снимал с колена своего, а один рубль даже выковырял из своего глаза.
– Сегодня ты ловко делаешь, – сказала ему Зиночка, но он строго крикнул ей:
– Силянс.[10] Просю публикуй – нет разговор!
Джемс, расставляя по столу какие-то странные предметы, показал Зиночке язык.
Кончив фокус с монетами, Гарри-Лохов заставил исчезать со стола разные вещи, – они тотчас являлись там, где нельзя было ожидать их. Он очень увлекался, работал, как настоящий артист, и всё покрикивал куму командные слова:
– Ан, вайе! Дайс ваз! Раис! Живее!
Стена сзади фокусников была заставлена какими-то мрачными шкафами, Сухомяткин отворил дверцу одного из них, – в нем, на полке, торчала отрубленная голова с черными усами и – смешно, фарфоровым глазом – смотрела прямо на меня. Лицо Лохова было неприятно напряжено, кожа на скулах туго натянута, – он, видимо, крепко стиснул зубы. Его подбородок выдался вперед, французская бородка казалась жесткой, точно из проволоки. Но каждый раз, когда он удачно заканчивал фокус, лицо его расплывалось в улыбку, и недоверчивые, холодные глаза блестели радостно, точно глаза ребенка.