000
ОтложитьЧитал
Наконец – вымылись, разваренные одеваемся, не торопясь, отдыхая от пережитых потрясений.
– Н-ну, теперь – поедим! – возвещает Сухомяткин, расправляя влажные бачки на кумачных округлых щеках.
В столовой, хорошо освещенной огнями люстры, огромный стол тесно завален хрусталем, серебром и тарелками разноцветных закусок, – это похоже на буфет вокзала. В центре стола – четвертная бутыль желтоватой водки, настой на сорока травах.
Дамы переоделись в какие-то очень свободные платья, точно капоты, Зиночка – в оранжевом с зелеными лентами, хозяйка – в мантии цвета бордо. Они уже сидят за столом и встречают нас радостными улыбками, поздравлениями:
– С легким паром!
– Катюк, – озабоченно говорит хозяин, подкатываясь к столу, – ты смотри, чтоб Ефимовна сама подала!
И объясняет мне:
– Когда повариха сама на стол подает – пельмени вкуснее!
Зиночка налила пять больших рюмок золотой водки.
Выпили, закусив ядовитой редькой со сметаной и горчицей, – торжественно вошла повариха с огромной кастрюлей в руках.
– Во-от они! – сладко щурясь, поет Сухомяткин, спешно подвязывая салфетку. – Сколько, Ефимовна?
– Шесть сотен с половиной, – басом говорит старуха, отирая усы ладонью.
– Благословясь, – приступим!
Они, все четверо, истово крестятся в угол, усаживаются за стол, и начинается пир. Хозяева едят молча, пристально глядя в тарелки и как бы духовно купаясь в жирном, вкусном бульоне, но иногда Сухомяткин, не в силах сдержать восторга плоти, томно стонет. Его круглое лицо радостно растрогано, кажется, что он сейчас заплачет от умиления. Хозяйка ест, нахмурив брови, серьезно, как будто решая сложную задачу, но в глазах ее горит огонек уверенности, что задача будет решена. Ее доброе, миловидное лицо покрыто мелким потом, она поспешно отирает его батистовым, в кружевах, платочком.
Лохов не жует пельмени, а глотает их, как устрицы, ожигается и глухо мычит.
– Еще десяточек, Катя, – часто просит он.
– Который? – завистливо осведомляется хозяин.
– Пятый. Налей, Зинаида!
Зиночка, жеманно оттопырив мизинец, выковыривает вилкой шарики мяса из теста и болтает:
– Самое вкусненькое – всегда в серединке!
Обращается к мужу:
– Тебе подло жить?
Сухомяткин хохочет, наливая водку в рюмки, трясется, льет на скатерть и, задыхаясь, восхищается:
– Ах, кума, ну, и язычок у тебя!
Тогда рыжая женщина спокойно говорит нечто такое, от чего даже ее солидный муж начинает смеяться сухим, икающим смехом, а хозяин, бросив ложку, багрово надувшись от восторга, качается вместе со стулом.
– Упадешь, хохотун, – предупреждает его жена.
Тоже немного посмеявшись, она стерла смех с лица платочком и снова деловито склонилась над тарелкой, сказав:
– Бесстыдница ты, Зинка! Да еще при чужом человеке…
– Тю парль, ком кошон[8],– вдруг становясь серьезным, говорит Лохов жене.
Она косится на него бойким глазом и тихонько поет:
Скажу тебе словечко —
Погаснет свечка!
И снова все чавкают, сосут, схлебывают, утопая в наслаждении. Водки в четвертной бутылке осталось немного, а хозяйка снова наливает рюмки.
Лохов, опьяневший от еды и водки, обращается ко мне, тщетно пытаясь сделать внушительным осоловелое лицо:
– Жена у меня – казачка, из Уральска взята. Казацкая кровь веселая, густая…
Зиночка напилась. Она сидит, откинувшись на спинку стула, жмурится, возведя глаза на огни люстры, и, сложив губы сердечком, пытается свистеть. Это не выходит у нее.
– Ассе[9],– говорит ей муж, вставая из-за стола.
Хозяйка тоже сильно под хмельком. Она стала развязнее, беспричинно смеется и всё ищет чего-то глазами по углам пустынной столовой.
– Еще немножко, – предлагает она.