Ленинград, Саратов 1930 – 1950 годы
Владимир очень устал за день, но, несмотря на убаюкивающий шум воды, сон не шел к нему. Он навсегда покидал место своего заточения. Два месяца назад после многочисленных отказов он, наконец, получил разрешение на проживание в Москве. Все время жизни в Сибири он старался не думать о счастливой юности, женитьбе на любимой женщине, о работе в университете, о многочисленных победах и успехах. Владимир заставил себя забыть и как бы отрезал от себя ту очень радостную часть жизни. Когда появилась Секлетея, он все время посвящал только ей, работал по инерции и даже ночью спал урывками, потому что все время боялся за ее здоровье и спокойный сон.
И сейчас он мысленно зачеркнул время, прожитое в тюрьме и на поселении, и почувствовал, что в нем нарастает какая-то неведомая раньше сила. Он вышел на палубу, встал на носу корабля против ветра, и ему показалось, что он парит над рекой. И вдруг он явно вспомнил свой детский сон: он сначала отталкивался от асфальта, а потом летел над Мойкой, и весь свой сон он боялся зацепиться за трамвайную контактную электрическую сеть. Даже во сне он опасался летать над Невой, потому что река была такой широкой и полноводной, что можно было не долететь. И вся его счастливая прошлая жизнь пронеслась перед ним, и ему стало казаться, что он опять в Ленинграде. Он даже вспомнил вкус булочек и запах кофе в кондитерской на Невском.
Владимир родился в Москве в 1916 году в Брюсовом переулке. Его мама в то время жила у своих родителей вместе с младшей сестрой. А отец Владимира работал в Петербурге инженером на Николаевском вокзале и жил на снятой недорого на год вперед квартире. Получив за женой очень приличное приданое, он купил квартиру в новом доме номер 63 на Большой Морской улице, именно в том месте, где Большая Морская выходила на Мойку. Квартира располагалась на третьем этаже в третьем подъезде, а из окон гостиной и кабинета был замечательный вид на реку. Но квартира была не готова: дом только достраивался, поэтому маленький Владимир с мамой оставался в Москве.
После революции отец Владимира как буржуазный специалист12 стал сотрудничать с новой властью, пережил один в Петрограде тяжелые 1918 и 1919 годы, а в начале 1920 года перевез из Москвы семью в кое-как обжитую квартиру на Большой Морской. Они жили трудно, голодно, но очень счастливо.
В 1924 году отец отвел Владимира в мужское училище на проспекте Маклина, которое работало по так называемой «петроградской модели»: в их классе на первой ступени обучения13 не было девочек. Тенденции к совместному обучению, которые тогда главенствовали в СССР, повлияли на то, что, когда Владимир учился на второй ступени, в классе уже было четыре девочки.
Утром с мамой они шли до училища: сначала через Поцелуев мост, потом через Матвеев мост по набережной Мойки до проспекта Маклина, который мама всегда называла Английским проспектом (в советское время он был переименован в проспект Маклина – прим. ред.). Владимир очень любил Ленинград: этот город влиял на него, формировал его характер. Он избродил все набережные и улочки центра Ленинграда, а особенной радостью были для него прогулки по проходным дворам.
Летом они жили с мамой на даче в Сестрорецке, которая отцу полагалась по службе. К ним приезжали бабушка и мамина младшая сестра, и они дружно опекали Владимира. Отец приезжал в Сестрорецк по выходным, так что Владимир воспитывался в женском царстве.
В 1935 году Владимир по наущению отца поступил в Ленинградский университет на биологический факультет. На занятия в здание Двенадцати коллегий на Университетской набережной Васильевского острова он любил ходить пешком. Он увлекся физиологией и часто по вечерам работал в лаборатории, где изучал жизнедеятельность микробов и микроорганизмов. Когда в летние ночи разводили мосты, он любил работать до утра, а потом, усталый и счастливый, шел домой завтракать. А во время осенних и весенних наводнений он приносил домой рыбу, которая оказывалась в их лаборатории, когда отступала вода. Мама по просьбе Владимира варила из рыбы суп, который они называли лабораторным, и вечером они вместе с отцом ели его на ужин.
Уже на первом курсе Владимир привлекал внимание девушек. Высокий, голубоглазый, спортивный и интеллигентный, юноша не мог не понравиться. В Сестрорецке мама водила его в теннисную секцию, и к семнадцати годам он уже неплохо играл. Его даже приглашали выступать в студенческих соревнованиях. Недалеко от университета в Академическом саду были три теннисных корта и кирпичная стена для тренировок. Между лекциями он часто играл в теннис в паре с очередной влюбленной в него однокурсницей. Владимир был очень внимателен: учил девушек играть, показывал упражнения у стенки, и за это они еще больше обожали его. Вечером в саду были танцы под духовой оркестр, и Владимир, который, в отличие от многих сокурсников, умел танцевать вальс, имел там особенный успех. А зимой они катались на коньках по Финскому заливу и каналам, ходили в театры и на концерты, а также на научные вечера в Университете, которые заканчивались концертом или танцами.
На третьем курсе Владимир увлекся вирусами и написал свою первую студенческую работу, по материалам которой выступил с докладом в Петровском зале университета на студенческой конференции. На него обратил внимание профессор Виноградов, который в то время набирал студентов для создания прививки от коклюша. Владимир стал самым молодым ученым в группе профессора Виноградова: уже на четвертом курсе под руководством профессора вел со студентами лабораторные занятия и помогал ему проводить опыты с микробами.
В его беззаботной жизни случались встречи с некоторыми доступными девушками без комплексов. Но он сразу им говорил о том, что посвятит жизнь науке и не хочет жениться, чтобы не связывать себя. Но девушки все равно кружили вокруг него, надеясь на то, что он переменит свое мнение о женитьбе.
В 1938 году внезапно умер отец. Однажды он пришел с работы очень расстроенным. Мама сказала, что на партийном собрании к работе отца предъявили претензии и постановили проводить расследование. Мать как могла успокаивала отца, поила его травяным чаем, и к полуночи он уснул тяжелым сном. Мать легла в гостиной, потому что не хотела его беспокоить, а утром нашла его бездыханным и уже холодным.
После смерти отца их уплотнили. В их квартиру подселили железнодорожного рабочего с женой, что не очень понравилось маме. Владимир с рабочим старался не общаться и поэтому стал приходить позднее обычного.
В 1941 году весной Владимир окончил университет с красным дипломом и без экзаменов был принят в аспирантуру к научному руководителю профессору Виноградову.
Когда началась война, Владимир по комсомольской путевке без отрыва от аспирантуры был направлен вести курсы первой медицинской помощи, а потом и для организации работы станций переливания крови. К середине июля 1941 года он совсем переехал на кафедру и только один или два раза в неделю ночевал дома.
Когда был издан указ об эвакуации его лаборатории в тыл в Казань, они как раз заканчивали важную серию исследований по вакцинам. Владимир хотел уйти добровольцем на фронт, но профессор Виноградов настоятельно просил его завершить исследования, потому что многое было завязано на нем.
Владимир подчинился, собрал мать, которая была у него на иждивении, и 29 июля эшелон с оборудованием и сотрудниками эвакуированных университетских лабораторий отправился в тыл в Казань. Однако в Казани лаборатории не предоставили помещений, и местопребыванием эвакуированных лабораторий стал город Елабуга. Владимиру очень понравился старинный русский город, расположенный на берегу Камы. Их с матерью поселили в маленькой келье бывшего женского монастыря в центре города.
Владимир работал по 20 часов в сутки: размещал лабораторию, снабжал ее электроэнергией, обеспечивал сохранение исследовательской документации и редких книг, а в сентябре стал добывать топливо для их кельи. В перерыве между работой он вылавливал огромные бревна, которые плыли по Каме – они с матерью их распиливали, а он потом колол.
Профессор Виноградов получил новое задание: его группа была назначена ответственной за решение проблемы переутомления человеческого организма, которая в условиях военного времени имела особенно важное значение. Владимир продолжал заниматься исследованиями по коклюшу, помогал профессору в его новой работе и по вечерам дежурил в госпитале. Иногда он говорил профессору: «Вот на мне проводите исследования переутомление организма. Я, молодой здоровый парень, так устаю, что все время хочу спать».
В ноябре 1942 года их лаборатория переехала в Саратов. Владимир уехал один, потому что боялся за мать: Саратов был прифронтовым городом, и ему предложили только койку в общежитии. Мама оставалась одна в Елабуге, и на семейном совете было решено выписать к ней младшую сестру, которая только что вернулась в Москву из эвакуации.
В Саратове было еще больше работы: Владимир проводил исследования в Саратовском медицинском институте и двух госпиталях. Профессор Виноградов поручил ему разрабатывать тему восстановления функций нервной системы, нарушенных в результате военных травм. А весной 1943 года профессор сформулировал тему кандидатской диссертации Владимира «Закрытие травм головного мозга и травмы периферических нервов14».
Но наукой Владимир занимался урывками: он вместе с другими сотрудниками университета строил оборонительные сооружения в дни Сталинградской битвы. Дважды он проехал по Алтынной горе, которую в Сталинграде называли «дорогой жизни». На видавшей виды полуторке они вывезли из Сталинграда и потом спасли 28 раненых бойцов. С замиранием сердца он слушал сообщения из Ленинграда, но все масштабы блокады понял, только вернувшись в Ленинград в мае 1944 года.
24 февраля 1944 года в театре оперы и балета в Саратове праздновали 125-летие Ленинградского университета. На сцену выставили декорацию, изображавшую здание Двенадцати коллегий, прошло торжественное заседание коллектива Ленинградского Университета и награждение его орденом Ленина. А потом в фойе устроили танцы под духовой оркестр.
Она вошла в театр со служебного входа, сняла валенки и надела туфли. На ней было суконное черное платье, закрытое до шеи, а ее тонкие пепельные волосы были собраны на затылке в пучок. Она стояла у колонны и робко и застенчиво смотрела на танцующих.
Владимир как раз заканчивал вальс с веселой медсестрой, которая много болтала и шумно смеялась. Она стала намекать ему, что неплохо бы продолжить вечер, но ему не хотелось продолжать с ней, и он как всегда в таких случаях стал ссылаться на неотложные дела. Вдруг он увидел скромную и замкнутую девушку, и ему показалось, что от нее исходит причудливый и почти сверхъестественный свет.
Он подошел к ней и пригласил на танго. Она согласилась. Он обнял ее, она стала двигаться в такт музыке, и вдруг в нем пробудились какие-то новые чувства. Он произнес:
– Как вас зовут? – его голос задрожал, а в горле пересохло.
Улыбаясь, она ответила:
– Меня зовут Секлета.
«Какое интересное и необычное имя», – подумал Владимир. Раньше он стал бы шутить и сказал бы что-то вроде: «И кто же вас так назвал?» или придумал ей бы какое-нибудь прозвище и сказал бы: «А можно звать вас Секлеточкой?», но сейчас он не знал, что сказать. И, так как она молчала, в конце танца он произнес:
– Меня зовут Владимир. Я хочу вас пригласить на следующий танец.
И, не получив от нее согласия, он так и стоял, обнимая ее, хотя она уже опустила руки и немного отстранилась. Заиграли вальс, и он нежно повел ее, кружа только вправо и осторожно продвигаясь между танцующими парами. Раньше он любил делать разные па, кружить сначала вправо, потом влево, носиться по залу с партнершей и смеялся, когда девушка ошибалась, наступала ему на ногу или в порыве танца прижималась к нему очень близко. Сейчас он держал ее в объятиях как драгоценную вазу и старался предугадать ее следующее движение, чтобы у нее ни в коем случае не закружилась голова. После второго танца он опять не отпускал ее, и она робко сказала: «Уже совсем темно, мама не разрешает мне так поздно ходить на танцы». «Можно я провожу вас?» – спросил Владимир, и, когда она согласилась, он почувствовал такую радость, какую раньше чувствовал только при удавшемся научном эксперименте.
Они молча брели по замерзшему Саратову, завывала февральская вьюга, и, когда он поддерживал ее с тем, чтобы она не упала на ледяной мостовой, она немного вздрагивала, чуть отстранялась и говорила: «Большое спасибо». Он рассказал ей, что он – ученый-биолог из Ленинграда и что университет готовится к возвращению в альма-матер. Она же сказала, что в прошлом году закончила в Саратове десятый класс школы и работает медсестрой в госпитале.
Когда они пришли к ее дому, он спросил: «Мы можем еще увидеться?». И, когда она просто ответила: «Да», ему захотелось петь. Она робко улыбнулась, не подала ему руки, сказала: «До свидания» и растворилась в темноте. Когда Владимир проснулся следующим утром, он решил, что женится на Секлете.
Они встретились еще два раза и посетили музей-усадьбу Николая Чернышевского и Саратовский художественный музей. Владимир был нежен и предупредителен, а Секлета робка и застенчива. И, когда он провожал ее домой в третий раз, он спросил: «Могу я познакомиться с вашей мамой?» И они договорились идти к ней домой знакомиться в предстоящее воскресенье.
Секлета жила в деревянном доме в центре города на втором этаже. Вокруг дома росли кусты сирени, и Владимир представил, как хорошо здесь летом. Они поднялись наверх по скрипучим деревянным ступеням и вошли в длинный коридор, который заканчивался кухонным столом с керосинкой и покрытым белой вязаной скатертью маленьким приставным обеденным столиком с четырьмя стульями. Направо почти вплотную к кухонному столу стоял шкаф, который играл роль стены между двумя небольшими комнатами: гостиной и спальней. Комнаты разделяла беленая печь, напротив которой стояло старинное пианино со свечами.
Мама элегантно накрыла стол и предложила гостям чай, варенье и хлеб. Из внутреннего кармана пальто Владимир достал шампанское, которое ему подарили на 125-летие университета, мама принесла хрустальные бокалы с серебряным ободком и крышечкой. Он спросил ее о здоровье, а потом стал рассказывать о себе. В конце он очень просто произнес: «Мне нравится ваша дочь, такую девушку я встречаю первый раз в жизни. Я прошу у вас ее руки и не остановлюсь ни перед чем, чтобы сделать ее счастливой». В комнате повисла тишина, Секлета сначала побледнела, а потом раскраснелась.
Мама подошла к пианино и предложила: «Давайте я вам что-нибудь сыграю». И полились звуки прекрасного вальса Шопена. Когда музыка стихла, мама сказала почти шепотом: «Она еще очень молода, она – все, что у меня есть. Мой муж погиб на фронте в 1942 году. Но я вижу, что вы – человек порядочный, и поэтому не возражаю, но все будет зависеть от нее самой».
Владимир поблагодарил за добрые слова и добавил: «Давайте я дам вам время подумать, а пока напишу обо всем своей матери». И с этими словами он встал, поцеловал маме руку, бросил на Секлету нежный взгляд и откланялся.
Через неделю мама благословила их перед иконой, и он стал ходить к ним в дом как жених. Из Елабуги пришло письмо: мама Владимира была счастлива от таких новостей и не могла дождаться, когда они воссоединятся и вернутся в Ленинград.
Прошло два месяца, и они расписались в Ленинском отделе ЗАГС города Саратова. Из гостей были только они и мама, и Владимир пригласил профессора Виноградова. Секлета была в том же черном суконном платье, которое по такому случаю было оторочено большим белым воротником. Мама была в бархатном синем платье, и они смотрелись как две сестры.
Потом они праздновали в университетской лаборатории, и профессор Виноградов сказал: «Очень рад присутствовать на таком значимом событии. Владимир – мой лучший и самый любимый ученик. Его ждет большое будущее. Желаю вам любить друг друга всю жизнь. Горько!». И они в первый раз поцеловались.
Владимир проводил женщин до дома, нежно расцеловал их и безмерно счастливый пошел ночевать в общежитие. Еще ранее было договорено, что свадьбу сыграют в Саратове, чтобы Секлета могла поехать в Ленинград в качестве жены, а совместную жизнь они начнут в Ленинграде в квартире Владимира на Большой Морской. В начале мая первым университетским эшелоном они уехали в Ленинград.
С замиранием сердца Владимир подъезжал к Ленинграду. Уже на подъезде к городу можно было видеть искореженную военную технику и воронки. «Слава Богу, Московский вокзал уцелел», – подумал Владимир. Они перегрузили на полуторку15 университетское оборудование и в кузове поехали по Невскому к главному зданию университета на Васильевском острове. Машина медленно обогнула Площадь Восстания, и Владимир с удовлетворением увидел трамвай, который шел по направлению к Смольному. На Невском зияли дыры от разрушенных домов, а уцелевшие были в следах от снарядов.
На домах, заборах и столбах висели выцветшие плакаты блокадного города: «Грудью на защиту Ленинграда», «Прорвана блокада! Вперед, орлы! Вперед герои Ленинграда!», «Ленинградцы! Все на заготовку дров!», «Блокада Ленинграда прорвана! Разгромим немецких захватчиков!», «Все силы на защиту города Ленина!».
Везде было крошево кирпича, чугуна и остатков деревянных конструкций. Аничков мост был сильно поврежден, взрывной волной была разбита и сброшена в Фонтанку чугунная решетка и две чугунных тумбы. Знаменитых коней Клодта16 не было, и от этого у Владимира защемило сердце. Потом он с радостью отметил, что Катя вместе с фаворитами17 почти не пострадала. Казанский собор еще частично был в лесах, но купола церкви Рождества Пресвятой Богородицы сияли на майском солнце. Александровская колонна была на месте, и леса еще не были сняты, но Владимир отчетливо увидел, что крыло ангела пострадало от осколка. Чугунные перила Дворцового моста местами отсутствовали, а трамвайные рельсы были повреждены. Но мост устоял. С замиранием сердца Владимир обернулся на Зимний дворец и увидел следы от авиационных бомб, но дворец выстоял.
Когда машина проезжала мимо Биржи и Ростральных колонн18, выстрелила пушка Петропавловской крепости. «Ленинград жив, – сказал Владимир, – мы все восстановим, будет еще краше». На первом этаже главного здания университета был построен ДОТ19, а в других помещениях работал госпиталь.
В лаборатории, где раньше вел исследования Владимир, была свалена поломанная деревянная мебель, но сама лаборатория почти не пострадала, хотя стекла были выбиты, а окна забиты деревянными досками. Владимиру удалось перенести оборудование и книги в старые шкафы, а что не уместилось, так и оставили в ящиках. Полуторка уехала, и Владимир вместе с Секлетой, прихватив с собой немного еды, пошли пешком на Большую Морскую улицу к его дому.
Два подъезда дома были забиты, а у его третьего подъезда и вовсе не было дверей. Владимир стал стучать в двери соседей, и на втором этаже оказались жильцы дома, которые реэвакуировались в марте. Они помогли Владимиру открыть квартиру, в которой никто не жил. Соседи рассказали, что железнодорожный рабочий и его жена умерли в блокаду и их комната пока пустует, потому что с нее не сняли бронь20.
Открыли кухню и комнаты: все было на месте, только некоторые оконные стекла были разбиты. Секлета, как смогла, привела в порядок кухню и спальню, они вскипятили воды, сварили картофель, сделали травяной чай и пообедали. За время, прошедшее после свадьбы, она привыкла и по-настоящему привязалась к Владимиру, а первая брачная ночь сделала их единым целым. Они жили дружно, никогда не ссорились, Секлета слушалась Владимира, а он помогал ей по хозяйству.
Когда через месяц из Елабуги вернулась мать Владимира, Секлета поступила на службу в университет лаборанткой. Они освоили строительные специальности, участвовали в разборе ДОТа, чинили крыши, заделывали следы от снарядов. Рано утром они вместе уходили в университет, а поздно вечером вместе возвращались.
Через год Владимир защитил кандидатскую диссертацию и его избрали на должность доцента. А в 1947 году у них родился сын, которого назвали Виталий.
Москва 1967 – 1973 годы
К вечеру следующего дня теплоход прибыл в Тобольск. Они сели в такси и поехали на вокзал. Поезд оказался еще прекраснее теплохода. Незнакомая тетя предложила им конфеты и чай, а Барсику принесла кусочек колбасы, который тот сразу же проглотил. Они ехали ночь, потом весь день, и только к вечеру следующего дня поезд подошел к Москве. На вокзале Секлетее стало страшно, потому что столько людей она еще никогда не видела.
У вагона их встретила красивая и элегантная пожилая женщина. От нее приятно пахло, и она лучезарно улыбалась Секлетее, а на отца смотрела с любовью. Она наняла носильщика, и на такси они поехали к центру города, свернули в переулок и остановились у старинной церкви, про которую Секлетея потом узнала, что это Англиканская церковь Святого Андрея.
Анна Александровна, или, как ее стала называть Секлетея, тетя Аня, жила в квартире, где Владимир когда-то родился, и приходилась младшей сестрой его матери. Ее муж – генерал-полковник Советской армии – пропал без вести на фронте, а детей у них не было. После войны к ней в квартиру подселили одинокую старушку, а комнату для прислуги при кухне и вовсе не заселили. Так что она жила в двух больших смежных комнатах и работала костюмершей в театре.
Водитель донес их вещи до лифта, и отец чуть подтолкнул ее. «Это лифт – мы на нем поднимемся наверх в квартиру», – сказал отец. Секлетея впервые увидела свое отражение в огромном зеркале, которое было встроено в заднюю стенку лифта, и от неожиданности присела на мягкую банкетку, обитую бордовым бархатом. Лифт поднялся на пятый этаж, и они оказались на лестничной площадке, на которой было две квартиры с огромными двойными дверями. На лестнице у окна от пола до потолка стояли живые деревья в кадках, и Секлетея подумала, что это маленькие кедры. На одном из деревьев были ярко-красные цветы в виде больших колокольчиков, а листья другого были похожи на зеленые вееры.
Тетя Аня открыла дверь правой квартиры, и Секлетея оказалась в огромной прихожей, которая была больше их комнаты с печкой. В прихожей стоял резной шифоньер, в который тетя Аня сложила верхнюю одежду. Она осторожно взяла ее за руку и через белые деревянные двери провела в огромную комнату с эркером, в которой стоял манекен с надетым женским платьем. Слева от эркера была небольшая ниша, в которой умещался диван, наполовину закрытый ширмой с вышивкой букетами роз. Тетя Аня принесла с кухни алюминиевую миску с кашей для Барсика, содержимое которой он съел молниеносно и даже вылизал миску до блеска.
Секлетея была переполнена впечатлениями, и тетя Аня, увидев ее состояние, сказала отцу: «Владимир, наша принцесса утомлена, разреши мне ее уложить – пусть немного отдохнет». И эти слова, а главное, приветливый тон, которым они были сказаны, расположили Секлетею к тете Ане.
Она взяла ее на руки и отнесла в смежную комнату, где за пианино располагалась кровать с металлическими набалдашниками и белым кружевным покрывалом. Она аккуратно сложила покрывало, и Секлетея увидела вышитый маленькими синими цветами белый пододеяльник и такую же наволочку.
– Раздевайся и поспи, моя принцесса. Что тебе принести?
– Я хочу моего Барсика.
И тетя Аня принесла кота, который растянулся на пододеяльнике и замурлыкал.
– Можно я буду звать тебя Литой?
– Да, – ответила Секлетея и сразу же уснула.
Когда она проснулась, за окном уже было темно. Тетя Аня пришла к ней и спросила: «Как ты спала, принцесса Лита? Это теперь твоя маленькая комната, и ты всегда будешь спать на этой кровати. Одевайся, моя дорогая, вот твое новое домашнее платье», – и она протянула ей серое платье с вышитым букетом гвоздики на белом воротничке. Тетя Аня пригласила ее поужинать и подала воздушную манную кашу с малиновым вареньем на фарфоровой тарелке с цветами. Такой вкусной каши Лита еще не ела. А потом тетя Аня включила телевизор, где другая тетя рассказывала сказку.
Утром они с отцом пошли гулять в Александровский сад. Огромные клумбы с уже увядающими летними цветами коврами расстилались в парке. Отец показал ей могилу Неизвестного Солдата и Вечный огонь, итальянский грот и памятник-обелиск. Девочки в красивых платьях с мамами гуляли по аллеям. И Лита спросила:
– А моя мама сюда приедет?
– Нет, – очень мягко сказал отец. – В Москве у тебя все будет по-другому. Завтра ты пойдешь на свой первый экзамен, в школе должны проверить твои знания. Если ты не пройдешь экзамен, то тебя в эту школу не примут. Пожалуйста, постарайся.
В 31-й специальной школе с преподаванием ряда предметов на английском языке, которая располагалась на улице Станиславского, уже заканчивали набирать два первых класса А и Б. Анна Александровна преподавала в школьном кружке рукоделие и договорилась об экзамене со своей подругой— учительницей начальных классов.
На экзамене бойкая молодая женщина обратилась к Лите и спросила: «Ты знаешь стихи наизусть? Можешь нам рассказать?» И Лита с выражением стала читать «Сказку о царе Салтане» так бойко и уверенно, что даже тетя Аня этого не ожидала. Комиссия заслушалась, и, так как ее никто не прервал, она стала декламировать о том, как «царицу и приплод тайно бросили в бездну вод». Когда любопытствующая мамаша открыла дверь, учительница поблагодарила Литу и сказала: «Хотя девочке семь лет будет только в октябре, мы ее берем. С такими данными ей в детском саду делать нечего. Но она очень маленькая, и вы, мамочка, пожалуйста, следите за ее здоровьем. У нас особенная школа, и детей с плохими отметками мы отчисляем».
Литу поразило то, что учительница назвала тетю Аню «мамочка». Но она подумала, что если это ее тетя, то значит, она – сестра ее мамы.
Через неделю 1 сентября 1967 года она пошла в школу. Тетя Аня надела на нее коричневое платье и белый фартук и заплела две косички белыми бантами. На вопрос учительницы: «Как тебя зовут» она бойко сказала: «Секлетея, но дома меня зовут Лита».
Тетя Аня встречала ее каждый день после уроков, а по дороге домой они покупали продукты в маленьком магазине – подвале на улице Станиславского. Уроки были с понедельника по субботу, а по вечерам тетя Аня учила ее рукоделию. По воскресеньям она вела в школе кружок, а Лита с отцом ходили в театр на детские спектакли: во МХАТ – на «Снегурочку» и «Синюю птицу», а в Кукольный театр, который был тогда на площади Маяковского21, – на «Кота в сапогах» и «Царевну-Лягушку». Когда не было билетов в театр, отец водил ее в музеи и на выставки. Они не один раз ходили в Музей изобразительных искусств имени Пушкина, и в музей Востока на Суворовском (Никитском) бульваре, в Исторический музей на Красной площади и в музей-панораму «Бородинская битва». А в хорошую погоду отец гулял с ней по переулкам старой Москвы, рассказывал о ее традициях и нравах. Они гуляли по Петровке и Неглинке, по улице Алексея Толстого (Спиридиновке) и старому Арбату, который тогда не был пешеходным. А иногда они все вместе ходили в кинотеатр «Россия» на площади Пушкина.
По воскресеньям тетя Аня учила ее готовить, а потом они вместе накрывали на стол. На большой овальный дубовый стол стелили белую скатерть, ставили фарфоровую посуду и хрустальные бокалы, а для серебряных столовых приборов – специальные подставки с головами белки, собаки, козла и кабана. Зажигали четыре свечи, которые ставили в пару медных подсвечников с крыльями ангелов.
Перед обедом тетя Аня сначала кормила Барсика, чтобы он не мяукал и не просил еду со стола. Но хитрый и избалованный Барсик все равно выгибал спину, ангельскими глазами смотрел на своих хозяев и жалобно мяукал. Если к ним приходили гости, то они всегда считали, что кота недокармливают. После обеда мама Аня играла на пианино, а отец сидел в кресле и как бы погружался в себя: в эти минуты он вспоминал Ленинград, а иногда и Саратов.
Дни рождения отца и тети Ани они праздновали в ресторане: отец любил «Центральный» на улице Горького (Тверской) и «Арагви» на углу улицы Горького и Столешникова переулка.
Праздники они всегда встречали дома и приглашали гостей, в основном, подруг Анны Александровны. Их любимыми праздниками были Новый Год, Рождество, День победы 9 мая и день Октябрьской революции 7 ноября. Отец рассказывал, что в начале ноября 1613 года русские войска разгромили поляков и началось правление династии русских царей Романовых. В школе об этом рассказывали мало, а отец приводил Литу к памятнику Минину и Пожарскому у Храма Василия Блаженного на Красной площади, а потом они шли в Храм Воскресения на улице Неждановой (Брюсов переулок). Отец и мама Аня верили в Бога: в гостиной висели иконы и лампадка. Отец никогда не заставлял ее молиться, она просто держала свечу и ставила ее к иконе в храме. Каждый день ей в школе рассказывали про материализм, атеизм и большевизм, она внимательно слушала, сдержанно отвечала выученные дома уроки и никогда не говорила про отца и маму Аню, которые ходили в храм.
В праздники мама Аня любила готовить грузинские блюда: аджапсандал, сациви, чахохбили и хачапури. Накануне они вместе ходили в магазин за синей замороженной курицей с ногами и головой, за голландским сыром и сливочным маслом, а за грецкими орехами, специями и зеленью ходили на центральный рынок. Мама Аня заботливо чистила курицу от перьев и потрохов, аккуратно вырезала желчный пузырь из печени и требуху из желудочка, специальными ножницами отрезала ногти с куриных лап.
Из одной курицы мама Аня готовила куриную лапшу и сациви, а если было две курицы, то еще и чахохбили. Обычно утром варили куриный бульон из ног, шеи и головы, а также потрохов. Мама Аня на большой доске раскатывала и нарезала домашнюю яичную лапшу. Лапшу она варила отдельно и только потом добавляла в бульон. Все мясо с шеи шло в сациви, а потроха оставались в супе. Для сациви еще отваривали на медленном огне в малом количестве воды куриную грудку и ноги, затем разбирали вареную курицу на волокна, а на крепком курином бульоне делали заливку на молотых грецких орехах и разных специях, среди которых основной была хмели-сунели.
Чахохбили мама Аня делала с добавлением замороженных помидоров и перца, которые заботливо заготавливала еще осенью. Она готовила лобио из красной фасоли в маленьком глиняном горшочке и хачапури с голландским сыром. Все блюда украшались зеленью с рынка.