Плоды земли

– Уж как там ни на есть. А только раз уж ты такой ученый и читаешь по писаному без запиночки – так ты должен знать, что кофе пьют в каждом доме.

– Тварь! – сказал Исаак.

Олина опустилась на лавку, отнюдь не собираясь молчать.

– А что до Ингер, – сказала она, – раз уж я осмеливаюсь вымолвить такое святое слово…

– Можешь говорить, что хочешь. Мне все равно.

– Она вернется домой и всему научилась. Чего доброго, завела себе жемчужное ожерелье и шляпку с перьями?

– Да уж наверное.

– Ну что ж, – сказала Олина, – так пусть тогда хоть немножко отблагодарит меня за все, чего достигла.

– Тебя? – спросил Исаак. Он был в недоуменье.

Олина смиренно ответила:

– Потому что это я, в меру слабых сил своих, помогла выпроводить ее отсюда.

Исаак в ответ не мог вымолвить ни звука, все слова замерли у него на языке, он только сидел, уставясь в одну точку. Уж не ослышался ли он? Олина же сидела как ни в чем не бывало. Да, в словесном бою Исаак явно терпел поражение.

Он вышел, потемнев лицом. Олина, эта тварь, питающаяся злобой и жиреющая от нее. «Эх, жалко, я не убил ее в первый же год! – подумал он и сам себя испугался. – Вот был бы молодец-то», – продолжал он думать. Молодец – он? Ничего страшнее нельзя себе и представить.

И тут происходит нечто в высшей степени забавное: он идет в хлев и считает коз. Они стоят, рядом с ними их козлята, и все налицо. Он считает коров, свинью, четырнадцать кур, двух телят.

– А про овец-то я и позабыл! – говорит он себе вслух, пересчитывая овец, и делает вид, будто ему очень важно узнать, все ли овцы целы. Исаак отлично знает, что одна овца исчезла, знает давно, зачем же разыгрывать комедию? А произошло вот что: Олина в свое время сбила его с толку, наврав, будто пропала коза, хотя козы были все целы; он тогда разбушевался, но что проку? Он никогда ничего не добивался в спорах с Олиной. Осенью, собираясь колоть скотину, он сразу заметил, что одной суягной овцы нету, но у него не хватило храбрости тогда же потребовать от Олины отчета. Не собрался он и позже.

Но сегодня он мрачен, Исаак мрачен, Олина донельзя взбесила его. Он опять считает овец, тычет указательным пальцем в каждую овцу и считает вслух – пусть Олина послушает, если стоит за дверью. И громко говорит разные скверные вещи про Олину: надо же, придумала совсем новый способ кормить овец, да такой, что одна суягная овца и вовсе пропала, вот какая дармоедка и воровка! О, пусть себе Олина стоит за дверью, пусть как следует наберется страху.

Он выходит из хлева, идет в конюшню и считает лошадь, оттуда направляется к дому – он пойдет домой и все ей скажет! Но Олина, должно быть, приметила кое-что в окошко, она тихонько выходит из дверей и, держа в руках лоханку, семенит к хлеву.

– Куда ты девала лопоухую суягную овцу? – спрашивает Исаак.

– Суягную овцу? – переспрашивает Олина.

– Будь она на месте, у нее было бы теперь два ягненка, куда ты их девала? Она всегда приносила по два ягненка. Стало быть, я из-за тебя потерял трех овец, понятно?

Олина стоит пораженная, уничтоженная обвинением, она качает головой, ноги точно тают под ней, так что она, того и гляди, упадет и расшибется. Голова ее все это время лихорадочно работает, изворотливость всегда выручала ее, всегда приносила ей барыш, не изменит она ей и теперь.

– Я краду коз, и я краду овец, – тихо говорит она. – Вот только не знаю, что я с ними делаю? Съедаю, наверно.

– Да уж, черт тебя знает, что ты с ними делаешь.

– Стало быть, ты так плохо кормишь меня, Исаак, что мне ничего не остается, как красть? Но я хоть в глаза, хоть за глаза скажу, что за все эти годы мне не было нужды красть.

– А куда же ты девала овцу? Ос-Андерсу отдала, что ли?

– Ос-Андерсу! – Олина ставит наземь лоханку и молитвенно складывает руки. – Да спаси меня Господь от греха! О какой овце с ягненком ты толкуешь? Не о яловой ли козе, еще лопоухая такая?

– Тварь! – бросает Исаак и поворачивается уходить.

– Ну не чудак ли ты, Исаак! Всего-то у тебя вдоволь, и скотины во дворе, что звезд на небе, а тебе все мало! Почем я знаю, какую овцу и каких двух ягнят ты с меня спрашиваешь? Благодарил бы лучше Бога за Его милосердие до тысячного колена. Вот пройдет лето да самая малость зимы, и опять овцы пойдут ягниться, и у тебя станет втрое больше, чем сейчас!

Ох уж эта Олина!

Исаак уходит, ворча, словно медведь. «И болван же я был, что не убил ее в тот первый день! – думает он, по-всякому ругая себя. – Вот простофиля-то, дурак эдакий! Ну да и сейчас еще не поздно, только подожди, только зайди в хлев! Нынче вечером, пожалуй, уж не стоит с ней возиться, а завтра посмотрим. Три овцы пропали! Говорит – кофейку!»

Х

На следующий день произошло весьма крупное событие: на хутор явились гости, явился Гейслер. Болота еще не просохли, но Гейслер не обращал внимания на дорогу, он пришел пешком, в богатейших сапогах с длинными голенищами и широкими лакированными отворотами; перчатки на нем были желтые, а сам он – страсть какой нарядный; человек из села нес его багаж.

Пришел он, собственно, затем, чтоб купить у Исаака горный участок, медную жилу, – какую им назначить за нее цену? А кстати, принес и поклон от Ингер – молодец баба, все ее там полюбили; он приехал из Тронхейма и сам говорил с ней.

– Ну, Исаак, много же ты здесь наработал!

– Да не без того. Так вы говорили с Ингер?

– Что это там у тебя? Ты поставил мельницу и сам мелешь себе муку? Великолепно. А целины-то сколько поднял с тех пор, что я здесь не был.

– Так с ней все благополучно?

– Да, благополучно. С твоей женой-то? Сейчас расскажу! Пойдем в клеть.

– Нет, там не прибрано! – говорит Олина, по многим причинам не желая их туда пускать.

Они вошли в клеть и затворили за собой дверь, Олина осталась в горнице, так ничего и не услыхав.

Ленсман Гейслер сел, хлопнул себя изо всех сил по коленкам и стал решать Исаакову судьбу.

– Надеюсь, ты еще не продал свою медную скалу? – спросил он.

– Нет.

– Отлично. Я покупаю ее. С Ингер я говорил, и не с ней одной. Ее, наверное, скоро освободят, дело сейчас у короля.

– У короля!

– У короля. Я был у твоей жены, разумеется, меня пустили без всяких затруднений, мы долго разговаривали: «Ну, Ингер, говорю, ведь ты хорошо поживаешь, вправду хорошо?» – «Да, пожаловаться не на что». – «А по дому скучаешь?» – «Да уж не без того». – «Ты скоро попадешь домой», – говорю. И вот что я скажу тебе, Исаак, она молодец баба, никаких слез, наоборот, она улыбалась и смеялась – кстати, ей сделали операцию и теперь у нее нормальный рот. «Прощай, – сказал я ей, – ты здесь недолго останешься, вот тебе мое слово!» Я пошел к директору, еще бы недоставало, чтоб он меня не принял! «У вас, – говорю, – есть тут одна женщина, которую надо выпустить и поскорее отправить домой, Ингер Селланро». – «Ингер? – сказал он. – Да, хорошая женщина, я, – говорит, – был бы рад оставить ее еще на двадцать лет». – «Ну, из этого ничего не выйдет, – сказал я, – она и так пробыла у вас чересчур долго». – «Чересчур долго? – спросил он. – Разве вы знаете ее дело?» – «Я знаю дело как нельзя лучше, – отвечал я, – я был у них ленсманом». – «Пожалуйста, садитесь, – сказал он тогда (еще бы!). – Мы стараемся сделать, что можно, для Ингер и ее девочки, – сказал директор. – Так она, стало быть, из ваших мест? Мы помогли ей приобрести швейную машину, сделали помощницей заведующей мастерской и многому научили ее: домоводству, ткацкому ремеслу, красильному, шитью, кройке. Так вы говорите, она пробыла здесь слишком долго?» У меня был готов на это ответ, но я решил подождать и сказал только: «Да, дело ее велось неправильно, оно должно быть пересмотрено; теперь, после пересмотра уголовного уложения, ее, может быть, и совсем оправдали бы. Ей послали зайца, когда она была беременна». – «Зайца?» – спросил директор. «Зайца, – ответил я, – и ребенок родился с заячьей губой». Директор улыбнулся и сказал: «Ах вот как. И вы полагаете, что на этот момент было обращено недостаточно внимания?» – «Да, – сказал я, – об этом моменте совсем даже и не упоминалось». – «Но ведь это не так уж и важно?» – «Для нее это оказалось довольно важно». – «Неужели вы думаете, что заяц может творить чудеса?» – спросил он. Я отвечал: «Может ли заяц творить чудеса или нет, об этом я с господином директором спорить не стану. Вопрос в том, какое влияние мог оказать вид зайца при данных обстоятельствах на женщину с заячьей губой – на жертву». Он подумал с минуту, потом сказал: «Да, но наше дело здесь только принять приговоренных, мы не проверяем приговор. Согласно приговору, Ингер пробыла у нас не дольше, чем полагалось».

Тут я заговорил о чем следовало: «В самом приговоре о заключении Ингер Селланро допущена ошибка». – «Ошибка?» – «Во-первых, ее не следовало увозить в том состоянии, в каком она находилась». Директор удивленно посмотрел на меня. «Ах так, – сказал он. – Однако ведь не нам же, в тюрьме, разбирать это». – «Во-вторых, – сказал я, – она не должна была целых два месяца отбывать наказание в полной мере, пока тюремное начальство не обнаружило ее состояние». Это попало в точку, директор молчал долго. «У вас есть доверенность на ведение дела этой женщины?» – спросил он. «Да», – сказал я. «Как я уже говорил, мы довольны Ингер и обращаемся с нею соответственно, – заговорил директор и опять стал перечислять, чему они ее научили. – Мы, – говорит, – научили ее даже читать и писать». И дочку ее тоже, мол, пристроили у кого-то, и так далее. Я разъяснил, какова обстановка в семье Ингер: двое малышей, наемная работница для ухода за ними, и так далее. «У меня есть заявление от ее мужа, – сказал я, – оно будет приложено или к заявлению о пересмотре дела, или к ходатайству о помиловании». – «Я бы хотел взглянуть на это заявление», – сказал директор. «Я принесу его завтра в присутственные часы», – ответил я.

Исаак сидел и слушал, это было поразительно, какое-то приключение, случившееся в чужом краю. Он глаз не отрывал от губ Гейслера.

Гейслер продолжал рассказывать:

– Я пошел к себе в гостиницу и написал заявление, как будто от тебя, и подписался: Исаак Селланро. Но ты не думай, будто я написал хоть одно слово насчет того, что они неправильно поступали в тюрьме. Даже и не намекнул. На следующий день я отнес документ. «Пожалуйста, садитесь!» – сейчас же сказал директор. Прочитал мое заявление, изредка кивая головой, и в конце концов сказал: «Прекрасно. Но для пересмотра дела оно не годится». – «Годится, вместе с дополнительным заявлением, которое у меня тоже есть», – сказал я и опять попал в точку. Директор поспешно сказал: «Я со вчерашнего дня все думаю об этом деле и нахожу достаточно оснований для возбуждения ходатайства за Ингер». – «Которое вы, господин директор, при случае поддержите?» – спросил я. «Я дам отзыв, хороший отзыв». Тогда я поклонился и сказал: «В таком случае помилование обеспечено. Благодарю вас от имени несчастного мужа и покинутой семьи». – «Я думаю, нам незачем запрашивать дополнительные сведения из ее родных мест, – сказал директор, – вы ведь все знаете?» Я отлично понял, почему ему было важно, чтобы все происходило, так сказать, втихомолку, и ответил: «Сведения с места только затянут вопрос». Вот тебе и вся история, Исаак. – Гейслер посмотрел на часы. – А теперь к делу! Ты можешь проводить меня к медной скале?

Исаак, камень и чурбан по натуре, не мог так мгновенно поменять тему разговора и, весь полный мыслей и изумления, снова принялся за расспросы. Он услышал, что ходатайство направлено королю и будет рассматриваться на одном из ближайших заседаний государственного совета.

– Чудеса! – проговорил он.

Они отправились в горы, Гейслер, его провожатый и Исаак, и пробыли там несколько часов; за это короткое время Гейслер прошел по ходу медной жилы, прихватил еще порядочный кусок и наметил вехами границы участка, который собирался купить. Он был торопыга. Но отнюдь не дурак, быстрые суждения его были на редкость уверенны.

Вернувшись на хутор – опять с мешком образцов, – он достал письменные принадлежности и сел писать. Но занимался не только писанием, а по временам и болтал.

– Да, Исаак, очень уж больших денег ты пока не получишь, но сотню-другую далеров я тебе дам! – Он опять принялся за писанину. – Напомни мне посмотреть твою мельницу перед уходом, – сказал он. Потом заметил синие и красные линии на ткацком станке и спросил: – Кто это нарисовал?

А это Элесеус изобразил лошадь и козла; за неимением бумаги он намалевал их карандашом на станке и на других деревянных вещах. Гейслер сказал:

– Недурно сделано! – и дал Элесеусу мелкую монетку.

Гейслер пописал еще немножко, потом сказал:

– Должно быть, здесь скоро появятся новые хуторяне?

На это его провожатый заметил:

– Уже начали появляться.

– Кто же?

– Да вот хоть бы первый, в Брейдаблике, как его называют, Бреде из Брейдаблика.

– Ах этот! – презрительно фыркнул Гейслер.

– Он самый, а уж после него купили участки еще несколько человек.

– Были бы толковые люди! – сказал Гейслер. И, увидев в комнате двух ребятишек, притянул к себе маленького Сиверта, дав и ему монетку. Удивительный человек этот Гейслер! Только вот глаза у него, видно, стали побаливать, края век словно красным инеем подернуты. Так бывает от бессонных ночей, а еще и от крепких напитков. Но не похоже, чтоб он был чем-то удручен; болтая о том о сем, он, вероятно, все время думал о лежавшем перед ним документе, потому что вдруг схватил перо и приписал несколько строчек.

Но вот он как будто бы кончил. И обернулся к Исааку:

– Как я уже сказал, богачом ты от этой сделки не станешь. Но со временем, может, получишь и побольше. Мы так и запишем, что со временем ты получишь еще кое-что. А две сотни твои уже сейчас.

Исаак не особенно ясно понимал, что да как, но двести далеров – это, что ни говори, опять-таки чудо и огромная сумма. Он собирался получить ее только на бумаге, а вовсе не наличными, но пусть уж будет так; у Исаака было совсем другое на уме, и он спросил:

– Значит, вы думаете, ее помилуют?

– Твою жену? Будь в здешнем селе телеграф, – ответил Гейслер, – я запросил бы Тронхейм, может, ее уже и выпустили.

Исаак слышал кое-что о телеграфе – этакая чудная штука, проволока, протянутая на высоких столбах, что-то такое совсем потустороннее, – у него шевельнулось недоверие к словам Гейслера, и он возразил:

– А вдруг король откажет?

Тогда Гейслер ответил:

– В таком случае я пошлю дополнительное заявление, в котором будет сказано все. И тогда уж твою жену непременно освободят. Можешь не сомневаться.

Затем он прочитал написанное соглашение на продажу участка: двести далеров немедленно и в дальнейшем порядочный процент при разработке или возможном сбыте медной руды.

– Подпиши вот здесь! – сказал Гейслер.

Исаак охотно подписал бы бумагу, но писака он был плохой, всю свою жизнь резал буквы только на дереве. А тут еще рядом стояла эта противная Олина, глядя на него во все глаза; он взял перо – чертовски легонькая штучка, – повернул как надо и подписал – подписал свое имя. Затем Гейслер приписал еще что-то, должно быть, разъяснение к его подписи, а провожатый Гейслера расписался в качестве свидетеля.

Готово.

Но Олина по-прежнему недвижно стояла позади, собственно, она точно окаменела на месте. Что такое происходит?

– Подавай на стол, Олина! – сказал Исаак, пожалуй, немного громче обычного, оттого что писал на бумаге. – Уж чем богаты, тем и рады, – сказал он Гейслеру.

– Очень вкусно пахнет мясом и похлебкой, – сказал Гейслер. – Ну, смотри, Исаак, вот деньги! – Гейслер достал бумажник, большой и толстый, вынул из него две пачки кредиток, пересчитал и положил на стол. – Пересчитай сам!

Молчание. Тишина.

– Исаак! – окликнул Гейслер.

– А-а. Ну да, ну да, – ответил Исаак и пробормотал в крайнем смущении: – У меня и в расчете такого не было после всего, что вы для нас сделали…

– Здесь должно быть десять десяток, а здесь двадцать пятерок, – отрезал Гейслер. – Надеюсь, со временем тебе доведется получить больше.

Наконец Олина пришла в себя. Чудо совершилось. Она подала на стол.

На следующее утро Гейслер сходил на реку и осмотрел мельницу. Все тут было маленькое и сделано очень грубо, словно мельница предназначалась для гномов, но крепкое и пригодное для людей. Исаак провел своего гостя немного дальше, вверх по реке, и показал еще один порог, на котором он уже немножко поработал, здесь он собирался устроить маленькую лесопилку – если Господь даст здоровья.

– Только ведь очень уж далеко отсюда до школы, – сказал он, – придется устроить ребятишек в селе.

Беспечный Гейслер не усмотрел в этом особого неудобства:

– Как раз сейчас тут появятся все больше и больше новоселов, так что, наверно, со временем будет образован школьный округ.

– Ну, это-то уж произойдет, когда мои ребята вырастут.

– А если даже и устроить их у кого-нибудь в селе? Свезешь туда мальчуганов и провизии и будешь брать их домой через три, через шесть недель, разве это тебе трудно?

– Нет, – ответил Исаак.

Ну да, ничего ему не трудно, если вернется Ингер. Дом и земля, еда и всякая красота – все у него есть, и большие деньги есть, и железное мужицкое здоровье.

После отъезда Гейслера Исаак начал обдумывать разные далеко идущие планы. Потому что этот Гейслер – дай ему Господь здоровья! – на прощанье сказал такие обнадеживающие слова, он, мол, пришлет Исааку весточку с первой же оказией – как только доберется до телеграфа.

– Недельки через две справься в почтовой конторе, – сказал он.

Уже одно это было просто замечательно, и Исаак перво-наперво стал мастерить сиденье для телеги. Правда-правда, такое сиденье, которое можно будет снимать, когда придет время возить удобрения, и снова устанавливать для поездок. Готовое сиденье оказалось таким уж белым и новеньким, что придется покрасить его в более темный цвет. А впрочем, сколько у него еще всяких других дел! Покраска всех построек на усадьбе. И разве он не думал годами о большом сарае с помостом для сена? И разве не мечтал поскорее закончить лесопилку, обнести оградой весь участок, построить на озере лодку? О чем только он не думал! Но сколько бы он ни трудился, все равно не хватало времени. Не успеешь оглянуться, пришло воскресенье, а чуть погодя, глядишь, – снова воскресенье.

Но усадьбу он покрасит непременно – строения стояли такие серые и голые, словно раздетые. Время было. Полевые работы еще не начались, весна не установилась, мелкий скот гулял на воле, но мерзлота покуда не оттаяла.

Он берет с собой несколько дюжин яиц на продажу, отправляется в село и возвращается с краской. Ее хватило на одну постройку, на овин, он вышел красный. Он приносит еще краски – желтой охры для избы.

– Видать, так и есть, как я говорила, страсть как важно здесь будет! – что ни день бормочет Олина. Да, Олина отлично понимает, что ее житью в Селланро скоро придет конец, в ней достаточно упрямства и стойкости, чтоб перенести это, но горечи это не отбавляло. Что до Исаака, то он вовсе перестал обращать на нее внимание, хотя напоследок она крала что ни попадя. Исаак даже подарил ей годовалого барана, ведь, в сущности, она довольно долго прожила у него, получая совсем небольшую плату. Впрочем, Олина и к детям относилась неплохо, не то что она была строга и справедлива, но зато умела ладить с ними, выслушивала их, когда они к ней обращались, почти ни в чем им не перечила. Если они приходили к ней, когда она варила сыр, она давала им попробовать, если в воскресенье приставали, чтоб не умываться, она позволяла.

Загрунтовав постройки, Исаак опять отправился в село и набрал краски, сколько мог унести, а было это немало. Он трижды прокрасил все стены и побелил окна и углы. Когда теперь, возвращаясь из села, он глядел на свою усадьбу, ему казалось, что перед ним какой-то волшебный замок. Дремучая глушь сделалась неузнаваемой, благодать осенила ее, жизнь восстала из долгого сна, здесь поселились люди, вокруг домов играли дети. До самых синих гор стоит большой, ласковый лес.

В последний раз, когда Исаак пришел за краской, торговец передал ему синий конверт с гербом, взяв за него пять скиллингов. Это была телеграмма, пересланная дальше по почте, и была она от ленсмана Гейслера. Благословен будь этот Гейслер, вот ведь удивительный человек! В телеграмме было всего несколько слов: «Ингер на свободе, скоро приедет. Гейслер». Лавка завертелась в глазах Исаака, а прилавок и люди уплыли куда-то далеко-далеко. Он больше почувствовал, чем услышал свои слова:

– Благодарение и слава Тебе, Господи!

– А ведь она, пожалуй, может приехать уже завтра, – сказал торговец, – если успела вовремя выехать из Тронхейма.

– Ага, – сказал Исаак.

Он подождал до завтра. Ялик, привозивший почту с пароходной пристани, вернулся, но Ингер в нем не было.

– Значит, раньше будущей недели не жди, – сказал торговец.

Отчасти то, что у Исаака оставалось так много времени впереди, было совсем неплохо, ведь столько еще всего надо переделать. Не может же он обо всем позабыть и забросить свою землю! Он возвращается домой и принимается вывозить на поля навоз. С этим делом быстро покончено. Тогда он принимается пробивать ломом землю в полях, день за днем следя за оттаиванием почвы. Солнце большое и яркое, снег сошел, все вокруг зеленеет, вот уже и крупный скот выпущен на волю. В один прекрасный день Исаак принимается за пахоту, а несколько дней спустя сеет ячмень и сажает картошку. Ребятишки тоже сажают картошку, они словно ангелы, у них маленькие благословенные ручонки, и они легко обгоняют отца. Потом Исаак моет на реке телегу и прилаживает к ней сиденье. Он объясняет мальчуганам, что собирается в село.

– Ты разве не пешком пойдешь?

– Нет. Я нынче решил съездить на лошади и с телегой.

– А нам нельзя с тобой?

– Будьте умники и оставайтесь покамест дома. Нынче приедет ваша мама и научит вас разным штукам.

Элесеусу охота учиться, и он спрашивает:

– Когда ты писал на бумаге, как это у тебя получалось?

– Да никак, – отвечает отец, – рука была словно привязанная.

– А оно не хочет раскатиться, как по льду?

– Кто?

– Да перо, которым пишешь?

– А-а, ну да! Только надо научиться управлять им.

Маленький Сиверт был другого склада и не интересовался перьями, ему бы только посидеть в телеге, да опробовать новое сиденье, да помахать кнутом на воображаемую лошадь и промчаться на ней во всю прыть. Поэтому-то отец посадил обоих мальчиков на телегу, и они проехали с ним порядочный кусок по дороге.