banner
banner
banner
Название книги:

История нравов. Эпоха Ренессанса

Автор:
Эдуард Фукс
История нравов. Эпоха Ренессанса

000

ОтложитьЧитал

Шрифт:
-100%+

1. Происхождение и сущность нравственности

Происхождение и основа единобрачия

Изменчивость половой морали

Законы этих изменений

Вывод относительно будущего

План исследования


Основанием всей нашей культуры со всеми ее излучениями и всеми ее завоеваниями служит институт частной собственности. Все выстраивается на частной собственности, все связано с ней – возвышеннейшее проявление человеческого духа, равно как и низменные, мелочные стороны будничной жизни. Интересы частной собственности обусловили и создали также основную форму половой морали, а именно моногамию, единобрачие.

Не только прежде, но еще и теперь единобрачие считается плодом индивидуальной половой любви. Это грубейшая ошибка, ибо единобрачие ни в принципе, ни в смысле цели, которой оно должно было служить и которой оно на самом деле и служит, никогда ничего общего с ней не имело. Сделать индивидуальную любовь своим базисом – гаков в лучшем случае тот идеал, к которому единобрачие стремится в качестве известного учреждения. Но единобрачие не было созданием индивидуальной любви, да осуществило этот идеал лишь временно, в том или другом классе. Моногамия выросла из совсем других культурных факторов и потребностей. Как это исчерпывающим образом доказал Льюис Г. Морган в своей эволюции семьи, единобрачие было последствием концентрации значительных богатств в одних руках – и притом в руках мужчины – и желания передать эти богатства детям именно этого, и никакого другого мужчины. Женщина должна была стать матерью детей, относительно которых отец мог быть убежден, что именно он их произвел. Греки, у которых единобрачие впервые получило свое развитие, откровенно видели в этом его исключительную цель. Необходимо уже здесь подчеркнуть, что в единобрачии следует видеть не результат примирения мужчины и женщины, а еще менее – высшую форму брака, а, как потом будет выяснено, «провозглашение полового антагонизма, совершенно неизвестного доисторическому человечеству».

Таковы основания и цель единобрачия. Внутренняя логика этой формы полового общения сводится к следующему требованию: половые сношения должны ограничиться сношениями между одним мужчиной и одной женщиной, между одной женщиной и одним мужчиной, и притом исключительно в рамках соединяющего их брака. Таково было бы логическое требование, предъявляемое к человеку институтом единобрачия.

Несомненно, официально такой закон и выставлялся, но его суровая незыблемость всегда была обязательна только для женщины, для мужчины он во все времена имел в лучшем случае лишь официозное значение.

Странная и явная двойственность. Но это только мнимое противоречие. На самом деле, как нетрудно увидеть, это не непримиримое противоречие, а «естественный порядок вещей». Родившись не из индивидуальной половой любви, покоясь на условности, единобрачие представляет такую форму семьи, которая основана не на естественных, а на экономических условиях. Так как этими экономическими предпосылками являлись – и еще теперь являются – хозяйственные интересы мужчины, то они должны были иметь своим последствием принципиальное порабощение одного пола другим, а именно господство в браке мужчины и неразрывно с ним связанное угнетение женщины. Происхождение частной собственности требовало только единобрачия женщины как средства получить законных наследников. А открытой или скрытой полигамии мужчин ничто решительно не препятствовало. Так как в браке мужчина представляет собой господствующий класс, а женщина – угнетенный и эксплуатируемый, то мужчина всегда был единственным законодателем, издававшим законы в своих собственных интересах. Почти всегда строго требуя от женщины целомудрия, почти всегда объявляя неверность женщины величайшим преступлением, он в то же время всегда ставил своим собственным вожделениям лишь самые примитивные преграды. Все это не более и не менее как внутренняя необходимость явления и поэтому «естественный порядок веще й». Из этого противоречия, однако, выросло нечто, что не входило в планы людей, что также сделалось «естественным порядком вещей», – месть изнасилованной природы. Эта месть природы обнаруживается в двух неизбежных и неотделимых от нашей культуры учреждениях. Это – адюльтер и проституция, как два неизбежных социальных института.

Раб всегда мстит тем орудием, которым он был побежден и порабощен. На всех языках, в тысяче разнообразных форм и формул закон устами государства, церкви и общества толковал женщине в продолжение всей ее жизни, что, кроме мужа, никто другой не должен разделять ее ложа и касаться ее тела. Во все времена и у всех народов женщина мстила тем, что и другие мужчины разделяли ее ложе и обладали ее телом и что единственным точным доказательством отцовства может служить одно только моральное убеждение мужчины. И это несмотря на социальную опалу в случае разоблачения обмана, несмотря на суровые и подчас варварские наказания, всегда угрожавшие мести женщины. Эту жажду мести ничем нельзя искоренить, потому что, пока брак основан на условностях, он по существу своему противоестествен. То же самое применимо и к проституции, этому суррогату брака. Никакой закон не был в силах уничтожить ее, никакое варварское обращение не ставило ее жриц ни на один день вне общественного союза. В худшем случае проституции приходилось иногда прятаться, и она пряталась в самом деле, хотя все заинтересованные и находили дорогу к ее логовищу. Эта ее неискоренимость совершенно логична. Частная собственность, покоясь на экономическом развитии в сторону торговли, присвоила всему товарный характер, свела все вещи к их денежной стоимости. Любовь стала таким же предметом торговли, как платье. Вот почему большинство браков носит характер торговой сделки, а проституция – это любовь за задельную плату, как циники грубо, но довольно метко назвали ее в отличие от брака, этой оплаты гуртом, – неотделима от единобрачия, которое постоянно снова вызывает ее к жизни, сколько бы его апологеты ни осуждали ее, так как она в конце концов все же представляет тот громоотвод, в котором моногамия нуждается, чтобы хотя некоторым образом обеспечить свою цель, заключающуюся в законных наследниках. Словом, с какой бы стороны мы ни подошли к вопросу, как ни печально признаться в этом, прелюбодеяние и проституция – неизбежные социальные явления: постоянный любовник жены, муж-рогоносец и проститутка – неизменные социальные типы. Другими словами: «таков естественный порядок вещей».


При поверхностном взгляде нам могут возразить. Предположим, это так. Но из этого только следует, что, во-первых, так всегда было и, во-вторых, так всегда и останется, пока будет существовать мир. Это не более как прирожденная людям порочность и греховность. Эти слова – не произвольно нами придуманное возражение, а на самом деле господствующее стереотипное воззрение, с которым встречаешься на каждом шагу.

Подобные суммарные утверждения настолько же дешевы, насколько и неверны. Будет ли такое состояние вечным – в данном случае вопрос второстепенный. Во всяком случае, он лишь логическое последствие, вытекающее из ответа на вопрос, в самом ли деле так всегда было. Этим последним вопросом мы и займемся сначала, на него мы постараемся ответить, чтобы лишь потом обратиться к первому вопросу и обосновать его возможные последствия.

Разумеется, «так» было всегда. Но если присмотреться поближе к этому порядку вещей, то в его пределах нетрудно подметить самые разительные отличия, увидеть, что постоянное все же вечно менялось. Отличия эти касаются притом не только общепризнанных нравов. Обнаруживаются особенности, различия, повышения и понижения также и в общих уклонениях от основного закона обусловленной единобрачием половой морали в такой массе и с таким единообразием, что из них создается типическая в каждом отдельном случае картина эпохи, резко отличающаяся от всяких других.

Так как этот факт служит как раз исходной точкой систематической истории нравов, то мы начнем с того, что приведем ряд характерных примеров из различных главных областей половой морали для иллюстрации нашего положения. Примеры эти будут касаться, стало быть, различной оценки, дававшейся взаимной супружеской верности, добрачному целомудрию женщины, проституции, главнейшим понятиям приличия и т. д. Само собой понятно, что это можно сделать здесь только в самых общих чертах. Ведь все наше исследование в отдельных его главах представит подробный комментарий к этим примерам.

Что касается различной оценки, дававшейся супружеской верности, то можно сказать следующее. В некоторые эпохи и в некоторых классах общества высшее основное требование единобрачия, верность обоих супругов, сравнительно победоносно торжествовало и серьезнейшим образом осуществлялось. Наряду с такими эпохами и классами мы имеем другие, в которых это основное требование половой морали совершенно игнорировалось большой массой и за замужней женщиной признавалось право открыто иметь многих мужей, как за мужчиной право иметь многих жен. Если иногда считалось, что муж и жена если и не публично, то по крайней мере перед своей совестью уже совершили прелюбодеяние, изменив друг другу лишь мысленно, если иногда жена уже громко обвинялась в неверности, если удостоила постороннего мужчину нескольких слов, то в другие времена женщине (даже той, которая носила на себе пояс девственности) разрешалось позволять ухаживающему самые смелые жесты, даже поощрять его к ним, не нарушая тем супружеской верности, ибо последняя ограничивалась самим половым актом. Бывали времена, когда муж был самым усердным сводником, ежедневно продававшим свою жену, а замужняя женщина – самой ловкой и деловитой проституткой, устраивавшей на своем супружеском ложе карьеру мужа, обезвреживавшей его конкурентов, выигрывавшей его процессы, удесятерявшей его состояние и т. д. Рядом с эпохами и классами, считавшими брак по любви высшим идеалом, стоят такие, которые не считали любовь необходимой предпосылкой брака, которые были склонны видеть в любви даже нечто несовместимое с браком, которые смотрели на выбор жены откровенно с точки зрения простого расчета или простого производства детей. Древние греки, например, всегда видели в браке такую, и только такую условность. Вот почему женщина у них должна была стать предварительно гетерой, чтобы иметь право быть подругой. Одни эпохи и классы превращают женщину в домашнее вьючное животное, делают из нее пожизненную домашнюю рабыню или терпеливую машину для детопроизводства, лишенную личной воли. Другие времена и классы видят в ней избалованный предмет роскоши, любой каприз которой становится законом, или утонченное орудие наслаждения, задача которого состоит в том, чтобы доставлять мужу все те удовольствия, которыми ее предшественницы, всевозможные любовницы, радовали и приковывали его к себе. Наконец, есть и такие эпохи и классы, в которых муж и жена становятся двумя верными товарищами, рука об руку поднимающимися вверх по крутым тропинкам жизни навстречу ее более высоким целям.

 

Такое же приблизительно разнообразие находим мы и в принципиальной оценке женского целомудрия. Лицом к лицу с классами и эпохами, придававшими девственности огромное значение, стоят такие, которые не только не прославляли, а почти даже порицали невесту, если она в брачную ночь оказывалась еще нетронутой. Единственный вывод, который отсюда делался, гласил, что, очевидно, раньше никто не пожелал ею обладать, а это понижало ценность девушки, тогда как порой незаконные дети, напротив, повышали ее ценность. Если, с одной стороны, некоторые эпохи и классы считают для девушки позором, если ее хоть раз видели в сопровождении мужчины или если она появилась в публичном месте без родителей, то другие позволяли молодой девушке, достигшей половой зрелости, принимать в своей спальне в продолжение целых лет по ночам своего возлюбленного («пробные ночи», «Kommnächte»). И притом заметьте – не только одного. Без всякого вреда для своей репутации она имеет право отставить одного возлюбленного и отдать его место другому, третьему, четвертому, если ее ожидания и требования не нашли надлежащего удовлетворения. Ни ее доброе имя, ни ее супружеское счастье не терпят никакого ущерба от того, что она в продолжение месяцев давала каждому из своих любовников возможность доказать, обладает ли он теми качествами, которых она требует от будущего мужа. То же самое воззрение разрешало достигшему половой зрелости парню удостовериться именно этим путем в физических достоинствах выбравшей его девушки, предоставляло ему право решить в зависимости от этого опыта, намерен ли он вступить с ней в брак или нет. Он также имел право провести несколько пробных ночей у целого ряда девушек, и то обстоятельство, что эти пробные ночи не исключали половых отношений, не связывало его вовсе с данной девушкой. Некоторые романтики усмотрели в этих обычаях нечто безусловно идеальное. Это несомненно так, если только видеть в них базис здоровой индивидуальной половой любви, а не то, что в них хотели найти эти романтики, а именно чисто духовное и душевное общение полов. Для парня и девушки половой акт был единственной целью, несмотря на препятствия, которые разнообразные подробности этого обычая создавали для парня. Противоположный взгляд нелогичен, если принять во внимание первобытную жизненную философию крестьянства.

Не менее принципиально различно и официальное положение в общественной жизни проституции. Жрица продажной любви иногда запиралась в самые темные углы, клеймилась всеобщей ненавистью и презрением, на нее смотрели, как на прокаженную, одно дыхание которой будто бы способно заразить все окружающее и обратить в бегство всех «порядочных» людей. И только тайком, обходными путями могли к ней пробираться те, кто жаждал любви. Но бывали и такие эпохи, когда ее провозглашали лучшим украшением праздников жизни. У греков культ женщины сосредоточивался в гетере. Она – подруга мужчины, с которой он ведет философские беседы, которую он окружает роскошью и блеском, дружба и благосклонность которой доставляет ему честь, красоте которой весь народ оказывает божеские почести, тогда как жена ощущалась как неизбежное и неудобное ярмо и была обязана терпеливо проживать свой век в уединенном гинекее[2], никому не показываясь на глаза, скромно довольствуясь остатками чувств мужа. Нечто похожее повторяется в эпоху Ренессанса. Правда, проститутка уже не провозглашается богиней, но и тогда куртизанка часто является в качестве подруги и украшения публичных праздников и увеселений. Когда город навещал какой-нибудь высокий гость, то красивейшие куртизанки даже раздевались и встречали князя в обнаженном виде у городской черты как лучшее наслаждение для его глаз. Эпоха абсолютизма возводит куртизанку на престол, и ее любовные ухищрения и кокетство превращают любой ее каприз в высший закон для общества и государства. Народ обязан оказывать фаворитке абсолютного государя высшие почести и гнуть перед ней шею, хотя бы она только что поднялась из грязи болот и низин…

Ограничимся пока этими немногими, грубо обрисованными примерами типических различий в отношении различных эпох к основным вопросам половой морали, хотя их легко можно было бы удесятерить. К ним необходимо присоединить еще гораздо большее количество примеров, касающихся второстепенных пунктов половой морали. Здесь различия бросаются в глаза еще резче. Достаточно вспомнить о видоизменениях языка, моды, чувства стыдливости, воспитания, искусства, нравственности в праве и т. д. Мы ограничимся и в этой области самыми характерными доказательствами этой изменчивости и вечной изменяемости, фактами, которые каждый легко сам может проконтролировать, так как весь наш труд представит целостный постоянный комментарий к этим положениям.

О различных взглядах на главнейшие темы разговора между мужчинами, с одной стороны, и мужчинами и женщинами, с другой, достаточно будет сказать следующее.

Бывали эпохи, когда господствующая мораль разрешала мужчинам, чаще всего публично, вести беседу на тему о грубых любовных приключениях, о недвусмысленных и откровенных похождениях или пережитых, или слышанных от других, о необычайных победах и поражениях в состязаниях Венеры. Достаточно указать на приблизительно триста фацеций[3] Поджо (1380-1459), почти исключительно трактующих о таких темах, представлявших главный материал беседе епископов и кардиналов при дворе папы Мартина V, специально для этой цели собиравшихся каждый день в определенном месте папского дворца. Даже сами папы, бывшие в первую голову героями этих эротических шуток, часто участвовали в подобных беседах. Далее, бывали эпохи, когда господствующая мораль открывала и женщинам доступ к таким беседам, во время которых самые естественные вещи назывались своими именами. Немецкие масленичные пьесы XIV и XV веков, производящие на нас впечатление чрезмерной непристойности, нравились не только мужчинам, но и женщинам. Женщины не только допускались как слушательницы к таким беседам, они сами спокойно могли в них участвовать и выбирать темой для своих шуток и рассказов самые интимные вещи. Они имели право вмешиваться в обсуждение техники искусства соблазнять, делиться своим опытом в деле любви и т. д. Достаточно вспомнить новеллы Боккаччо, сто новелл жизнерадостной королевы Наваррской и другие аналогичные документы. Далее, бывали эпохи, когда женщина придворных кругов могла присутствовать при спектаклях, единственной темой которых были эротические оргии. Примерами могут служить публичные представления любовных сцен обнаженными красавицами-куртизанками и обнаженными геркулесовского сложения мужчинами… Как пример аналогичных простонародных увеселений можно привести шутовские и ослиные праздники, в которых фаллический маскарад и фаллические остроты играли главную роль.

В иные времена мужчины и женщины имели право во время ухаживания пользоваться самыми откровенными словами и сравнениями. В другие эпохи (например, в конце XVII века, а в Германии – в эпоху, представленную в литературе силезской школой) беседа светского общества состояла из непрерывной цепи более или менее замаскированной порнографии. Каждое слово, каждая фраза имели свой скрытый порнографический смысл, и, чем богаче контрастами был смысл того или другого слова, тем восторженнее ему аплодировали и тем восторженнее его переносили из салона в салон, особенно если удавалось самым невинным образом выразить самое циническое представление. В этой области светское общество XVII века и Второй империи достигло изумительной виртуозности. Высшим идеалом этих эпох была женщина, употреблявшая в разговоре с особенным предпочтением всякие двусмысленности, и в глазах общества ее светское значение росло в прямой зависимости от ее фривольности, от ее способности пикантно произнести самое грубо циническое выражение.

А рядом с такими эпохами и классами стоят другие, подвергавшие опале каждого мужчину, который осмелился бы произнести в обществе непристойное выражение, и предписывавшие женщине краснеть даже в том случае, если речь шла о самых простых вещах. Самым ярким выражением этого настроения является та форма педантической стыдливости, которая запрещает женщине называть те или другие части костюма или тела. Такие эпохи возбраняют мужчине и женщине употреблять в обществе ряд самых невинных слов и фраз, потому что утонченная безнравственность вложила в них известную эротическую двусмысленность и все привыкли ее на самом деле в них находить.

Массу характернейших различий обнаруживают законы приличия. Некоторые эпохи категорически запрещают женщине показываться постороннему человеку в неглиже, как бы скромно оно ни было, а еще более – принимать визиты лежа в постели или совершая свой туалет. А в другие эпохи женщина превращает самое интимное неглиже в туалет, предназначенный для приемов, принимает визитеров у постели – ruelle, как назывался проход около ее кровати, служивший в XVII веке настоящим корсо[4] для ее друзей и поклонников, – и находит совершенно естественным, что друг или посетитель становятся свидетелями ее туалета, откровенно и активно удовлетворяя при этом чувство эротической любознательности. Бывали и такие эпохи, которые разрешали мужчине и женщине вместе посещать баню.

Каждая эпоха в отдельности к тому же полна противоречий. Что одному классу кажется вполне естественным, у другого находится под строжайшим запретом, и наоборот. Еще характернее для внутренних противоречий, свойственных той или другой эпохе (впрочем, это только кажущееся противоречие), то обстоятельство, что женщине, которой запрещается принять постороннего мужчину хотя бы в самом скромном неглиже, разрешается, даже вменяется в обязанность надеть такой бальный костюм, который позволяет мужчине во время разговора и особенно во время танца удостовериться в реальности выставленных ею напоказ физических достоинств, или что эта женщина имеет полное право предстать перед мужчиной в купальном костюме, так сказать, подчеркивающем ее обнаженность. Так же противоречиво поступает эпоха, провозглашая, с одной стороны, все половое святыней, имеющей право обнаруживаться лишь в безмолвии брачного алькова, а с другой стороны, – побуждая женщину костюмом, походкой и жестами вести самую непристойную беседу со всем миром и, так сказать, провоцировать каждого встречного мужчину, чтобы он ее мысленно раздел. Если бывают часто эпохи, когда для женщины ничего не может быть неприятнее, как публично показаться в состоянии беременности, когда подобное состояние прямо позорит каждую незамужнюю женщину, на которую все смотрят с презрением, то, с другой стороны, бывают и эпохи, подчеркивающие последствия полового общения, демонстративно навязывающие каждой женщине интересное положение, фабрикуя и выпуская на рынок ventre á deux, á trois ou á quatre mois[5].

 

Порою женщине даже разрешалось являться в обнаженном виде, чтобы производить впечатление эротического чуда. В XIV веке, в эпоху Ренессанса, и в конце XVIII века, в эпоху Директории и Консульства, ей позволялось позировать совершенно обнаженной для портрета. Известны портреты Дианы Пуатье, герцогини Урбинской, сестры Наполеона, г-жи Рекамье и многих других дам. Ей разрешалось даже фигурировать на картине в момент любви. Эпоха Регентства позволяла художнику откидывать портьеры и занавески будуара и приглашать весь мир в свидетели самых интимных сцен. Другие эпохи разрешали женщине-красавице в костюме мадонны доставлять публике эротическое зрелище. Достаточно вспомнить портрет Агнесы Сорель в виде мадонны и другие аналогичные картины. И не только посредством искусства, переводящего действительность на свой язык, придающего ей героические очертания, разрешалось женщине доставлять публике эротическое зрелище, а также путем самой обыкновенной техники. В наше время, например, каждая актриса имеет право сняться в роли Юдифи, Саломеи или Монны Ванны, выставить свой портрет в тысяче экземпляров во всех художественных магазинах и пустить его в оборот в розничную продажу. Если на подмостках она еще обязана воспользоваться прозрачным трико, то перед фотографом она может скинуть даже и его.

История моды обнаруживает во всех направлениях те же самые принципиальные противоположности, как история языка и светского тона, и она, быть может, знает наибольшее их количество. Времена, когда нравственный долг обязывал каждую женщину закутаться с ног до головы, так что на первый взгляд трудно было отличить ее от мужчины, чередуются с эпохами, когда женщина всеми силами стремится обнаружить свои физические достоинства. Одна эпоха устами моды говорит: «у женщины вообще нет ног», другие, напротив, положительно развивали и культивировали ретруссе[6], при помощи которого женщины самым соблазнительным образом обращают внимание на свои ноги. Такие эпохи прямо создавали моду, которая принуждала к частым ретруссе. Так же точно создавались моды, детальнейшим образом воспроизводившие формы бедер, груди, чары Венеры Каллипиги[7]. С этой целью изгонялись корсеты и жюпоны (нижние юбки), чтобы показать природу во всей ее неприкосновенности. На закате Средневековья и даже еще в самый разгар Ренессанса мужчина демонстративно подчеркивает свою мужественность путем так называемой Hosenlatzmode (моды на гульфик), так что взор должен прежде всего пасть на эту часть костюма. В то же самое время женщина делает такой вырез в своем платье, что вся грудь выставляется напоказ, как товар, на который хотят обратить всеобщее внимание. Или женщина действует еще утонченнее, обнажая только самую грудь, ограничиваясь лишь двумя вырезами на соответствующих местах верхнего платья, из которых справа и слева выступают демонстративно обе груди, и только они одни, такими же обнаженными и такими же ясно очерченными, как лицо и руки. Мода эпохи Директории, наконец, оголяла одинаково как мужчину, так и женщину. Мужчины носили такие плотно облегавшие ноги брюки, которые ясно обрисовывали каждый мускул и каждую часть тела. Женщины сводили весь свой костюм к рубашке, которая делалась к тому же часто из прозрачной газовой материи. То же встречаем мы и в другие эпохи, например в веке рыцарской любви, притом ради той же цели и с теми же последствиями.

Необходимо здесь еще прибавить, что в истории каждой страны часто бывали и бывают эпохи, когда и тайком и открыто все требования и законы частной и общественной морали игнорировались не только отдельными индивидуумами, но и целыми классами и примыкавшими к ним слоями населения, эпохи, когда по всей линии победоносно торжествовала тенденция, усматривавшая в сознательном и преднамеренном игнорировании официально признанных нравственных законов, в пренебрежении чувством стыдливости, даже в диком нарушении законов природы цель всех желаний и высшее наслаждение. Двор Карла II в Англии, эпоха Регентства во Франции до крушения старого режима[8] – наиболее известные примеры таких периодов откровенного и систематизированного разврата.

Читатель согласится, что даже указанные здесь различия рисуют перед взорами ряд противоположных картин нравов, и, однако, следует еще раз напомнить, что этот перечень представляет лишь незначительное собрание фактов, что ими можно было бы наполнить еще целые страницы и что каждая отдельная картина нравов дана здесь лишь в самых грубых чертах, так что при более специальном исследовании нетрудно было бы вскрыть ряд новых характерных особенностей, которые сами бросились бы в глаза.

Здесь важно и существенно только указать, что каждая из этих принципиальных вариаций, каждое из этих частных уклонений от основного закона, обусловленных единобрачием половой морали, не только не ощущались в свое время – то в более ограниченных, то в более широких слоях населения – как нечто безнравственное, а, напротив, признавались как нечто нравственное. Эти уклонения не только терпелись, но, напротив, считались моральными для данного случая и получали поэтому как в неписаных, так и в писаных нравственных законах соответствующее выражение, свою юридическую, философскую и общественную санкцию. Отсюда следует как единственный логический вывод, что то, что в иные времена считалось нравственным и вменялось каждому в обязанность в силу законов общественной морали, потом часто квалифицируется как безнравственное. Чтобы осветить это положение каким-нибудь историческим примером, укажем на противоположные взгляды двух стран в две разные эпохи. Во второй половине XVII века в Германии считалось нравственным видеть в браке не более как средство деторождения. Ближе всего к нравственному идеалу был такой брак, где жена всегда была беременна или всегда кормила младенца, где она носила под сердцем нового ребенка, когда предыдущий еще даже не научился лепетать. Напротив, во Франции XVIII века (впрочем, не только здесь, а во Франции – не только в эту эпоху) подобный взгляд на брак считался безнравственным, и женщина известных слоев имела санкционированное обществом право требовать от мужа, чтобы по крайней мере в первые годы брак был бездетным. Брак, от которого произошло «целое стадо детей», считался прямо неприличным. В первый из указанных периодов господствующая мораль признавала безнравственным то, что во второй период провозглашалось нравственным. Чтобы привести для примера крайность, надо, конечно, признаться, что никогда писаный закон не предоставлял и уж конечно не обеспечивал за женщиной право на многомужество, на прелюбодеяние. Но никогда не существовало и закона, разрешавшего мужчине соблазнять чужих жен, и, однако, во все времена это «право» применялось усерднейшим образом. Надо иметь в виду, что законы публичной нравственности реже всего отливались в виде юридически оформленных параграфов и реже всего объединялись в виде законодательного кодекса. Эти законы выражались и выражаются во все времена в неписаных, но тем не менее весьма ясных и категорических воззрениях и требованиях общественной морали данной эпохи, той морали, которая не только главным образом, но вообще давала и дает поступкам фактическую санкцию нравственного и безнравственного.

Эта общественная мораль и постановляет, имеет ли мужчина право открыто предаться делу соблазна, или же он обязан прибегать к уловкам, должна ли женщина разыгрывать целомудренную или галантную, чтобы пользоваться уважением общества. Она постановляет, что в известные эпохи каждая хорошенькая женщина, сохраняющая мужу непоколебимую верность, навлекает на себя подозрение в каких-то скрытых недостатках или что малейшее уклонение мужчины или женщины от суровой позиции пуританства наказуется неумолимой карой. Эта общественная мораль постановляет, что порядочная женщина с невиннейшим выражением лица обязана заниматься одной только математической проблемой – найти в своем костюме ту линию, которая позволит ей обнажиться, оставаясь при этом «приличной», или что женщина сочтет за личное оскорбление, если в ее присутствии произносится слово «брюки». Она постановляет, что единственной темой разговора между представителями обоих полов является святость тайны, о которой позволено распространяться самым циничным образом, что каждый мужчина имеет право сказать каждой женщине: «Ты возбуждаешь во мне желания, я хочу взять тебя», а каждая женщина имеет право сказать мужчине: «Я хочу подействовать на твою чувственность, смотри, какая я соблазнительная, какой лакомый кусочек представляю я для твоего воображения» – и т. д. без конца, ибо конца здесь не существует. Важно и существенно здесь, как было уже указано, то, что все это, все эти уклонения, – сегодня одно, а завтра другое – считались и считаются нравственными. Для научного отношения к явлениям необходимо ответить на следующий важный вопрос: почему это так? Потому что все эти различия – не случайности, существующие без всякой внутренней связи и которые можно было бы произвольно вычеркнуть из картины эпохи, нет, они неотделимые составные части и неизбежные последствия внутренней сущности социального бытия. Вот почему в этой сутолоке самых разнородных и друг другу взаимно противоречащих явлений царит строжайший порядок. Перед нами не бессмысленный хаос, не поддающийся учету, нет, всегда и повсюду, в каждой победоносно торжествующей тенденции обнаруживается строгая закономерность. Мы подошли таким образом к тому вопросу, который служит важнейшей предпосылкой, единственно допустимым базисом научно построенной истории нравов: к вопросу «почему?», к вопросу, как возникает определенная общественная мораль, откуда она черпает свою категорическую мощь, какие факторы обусловливают вечные перемены и создают новые формы, словом, к вопросу о законе неизбежных и вечных видоизменений постоянных, так сказать, элементов половой морали.

2Гинекей – женская половина в древнегреческом доме.
3Фацеция – короткий рассказ наподобие анекдота; жанр, особенно популярный в эпоху Возрождения.
4Здесь: место для массовых прогулок.
5Одежда, имитирующая беременность на 2-м, 3-м, 4-м месяцах.
6От французского «rétrousser» – подбирать платье.
7Венера Каллипига (греч. «прекраснозадая») – античная мраморная статуя из Золотого дома Нерона.
8Старый режим (фр. l’ancien régime) – королевский режим, государственное устройство Франции до Великой французской революции 1789 года.
Бесплатный фрагмент закончился. Хотите читать дальше?

Издательство:
РИПОЛ Классик