В перспективе

Она расчесала, уложила и заколола волосы, размышляя, в каком возрасте люди наиболее уязвимы: когда они очень молоды, наделены дерзкой и прекрасной стойкостью, влюблены в себя и в каждого, кто любит их, или позднее, когда опыт есть с чем сравнить и будущих возможностей убавилось, или еще позже, в самой чаще сумрачного леса, где деревья впереди до ужаса похожи на те, что остались позади, а подлесок прошлого цепляется, льнет, ранит, пока они идут дальше. Наверное, уязвимее всего они напоследок, когда конец, во всяком случае, неотвратимо виден даже близоруким – на полянке, где можно лишь лежать неподвижно и спать как убитый.

Она накрасилась так, чтобы сделать свое лицо знакомым для тех, кто, в сущности, не знал его, и сошла вниз, чтобы позавтракать вместе с сыном.

Джулиан, которого от «Таймс» отвлекла груда поздравительных писем – все еще поступающее следствие его помолвки, был не в духе, как обычно рано утром. Когда вошла миссис Флеминг, он уничтожал тост, вскрывал конверты и в молчаливой досаде отбрасывал их содержимое непрочитанным. Он терпеть не мог писать письма и, будучи цельным и последовательным человеком, терпеть не мог получать их.

– Мам, слушай, неужели и тебе пришлось так же мучиться, когда ты выходила замуж?

Миссис Флеминг закончила наливать себе кофе и лишь потом ответила:

– Пожалуй, даже сильнее, ведь у людей тогда было больше досуга, но, к счастью, я совершенно этого не помню.

За время последовавшей краткой паузы миссис Флеминг успела подумать о том, насколько старой, должно быть, сочтет ее Джулиан, если она не помнит письма, которые получала, когда вышла замуж. Потом он сказал:

– Вообще-то письмами могла бы заняться и Джун. Ей же не надо работать целыми днями.

– Ей хватает своих писем и одежды, не говоря уже о новой квартире. И потом, только представь, как возмутятся некоторые из твоих друзей, если им ответит она. Право, Джулиан, в тебе стремление нарушать приличия…

– …Развито необычайно: прямо хоть в треклятую богему, – закончил он. В таком легкомысленном виде дошло до них выражение одного из двоюродных дедушек. Оно никого не рассмешило; в эту традиционную ловушку время от времени попадались они и Дейрдре.

– Ладно, тогда Свинке на них ответит. – И Джулиан начал сгребать письма в рассыпающиеся кучки.

Миссис Флеминг сказала:

– Порой я теряюсь в догадках, нравится ли ей вообще, что ее так зовут.

– Свинке? Ну, раз это продолжается уже двадцать два года, она наверняка привыкла. Она же единственная секретарша во всем офисе, у которой есть прозвище. Пожалуй, выяснится даже, что она им гордится. – Он поднялся из-за стола, прижимая к себе охапку конвертов. – Мама, женщины вроде Свинке привыкают к чему угодно. Им приходится. К ужину не жди. – И он вышел.

Нет, она не сказала Джулиану, просто не смогла.

Она направилась наверх – написать мужу, что Джулиана незачем беспокоить их личными делами до тех пор, пока он не женится и не вернется из Парижа. «Разумеется, лучше его вообще никогда не беспокоить… – писала она. – И не стоит ему даже говорить. Полагаю, ты будешь присутствовать на его свадьбе». В их действительности последние слова означали обращенную к нему отчаянную просьбу присутствовать: настолько запутанными, невыразительными и окольными стали мысли и желания, которыми они обменивались.

Знакомая неопределенность, которую эти нетипичные требования всегда вызывали, остановила ее и заставила задуматься, и эти размышления прервал телефон. Ее сердце резко и неприятно дрогнуло, она взяла трубку.

Но это был Луи Вейл.

Его голос звучал гораздо старше его лет, старше и ответственнее. Он спрашивал, нельзя ли с ней увидеться. Мм, да, пожалуй. Ему известно, насколько странной может показаться эта просьба, но не могла бы она пообедать с ним? Странной – в смысле так внезапно, тем более что они едва знакомы, добавил он. Говорил он со спокойствием, свидетельствовавшим о затяжном волнении. Миссис Флеминг предложила ему зайти на обед к ней на Кэмпден-Хилл-сквер. Он согласился с признательностью, в которой, как она отметила, сквозило отчаяние, скрытое за его хорошими манерами. Старательно, но не слишком внятно он поблагодарил ее за вчерашний ужин и повесил трубку.

«По-моему, не пригласи я его сюда, он отважился бы напроситься в гости сам». Внезапно она вспомнила о Дейрдре и в бездумной панике набрала ее рабочий номер. Там было занято, и, пока она ждала, когда линия освободится, Луи позвонил снова. На этот раз он был не на шутку смущен. Он понимает, насколько абсурдна его просьба, но не могла бы она никому не говорить, что он придет к ней на обед? Никому? Разумеется, он и не ждал, что она поспешит сообщать всем и каждому эту новость, но совсем позабыл пояснить, что хотел бы повидаться с ней негласным образом… кстати, он не доставит ей неудобств – она будет одна? Она заверила его в этом, потом спросила, не знает ли он, на работе сейчас Дейрдре или нет. Нет, сегодня у нее неприсутственный день, ответил он, потом добавил:

– Собственно говоря, она уехала на весь день. Вечером вернется, если не ошибаюсь.

Миссис Флеминг, вздохнув с облегчением, сказала, что будет ждать его к половине первого.

– Вы чрезвычайно добры. Чрезвычайно, – повторил он и повесил трубку.

«Видимо, хочет поговорить о Дейрдре. Но, в самом деле, зачем столько шума». Она ощутила легкое раздражение, которое так часто следовало за безосновательными вспышками паники, подписала письмо к мужу, надписала адрес его клуба и сошла вниз распорядиться насчет обеда.

Луи явился в двенадцать двадцать пять.

Первым, что они втайне отметили друг о друге, было то, что выглядели оба так, будто не спали. Он приписал это обстоятельство ее возрасту, она – его молодости и явной нервозности. Они пили херес и пытались проявить снисходительность один к другому (накануне вечером она выглядела такой привлекательной, а теперь казалась иссушенной, лишенной присущей ей особой притягательности – дневным светом или неромантичным нарядом?): она старалась провести их через разговорную прелюдию к тому, о чем он пришел поговорить (выглядел он определенно осунувшимся; словно был унизительно пьян, или случайно убил кого-нибудь, или узнал, что через полгода умрет), пока наконец не обнаружила, что оба в отчаянии поглядывают на часы и пытаются рассчитать и распределить время. Тут она сообразила, как ему хочется начать, но он боится и прикидывает, что перейти в столовую им предстоит через несколько минут.

– Вы предпочли бы дождаться, когда мы устроимся внизу, а потом сказать мне то, что намеревались, или прямо сейчас и начать? Мы обедаем в час.

Он снова взглянул на часы, потом на нее. У нее была манера по-особому смотреть на собеседника в конце каждой фразы – совершенно прямым и бесстрастным взглядом, который придавал своего рода достоинство и значимость даже ее самым банальным замечаниям и казался ему тогда изощреннейшим сочетанием обаяния и хороших манер. Если бы он не нервничал так отчаянно и если бы его не мутило от предстоящей задачи в целом, обед с ней доставил бы ему удовольствие. Но теперь…

– Трудность заключается в том, – объяснил он, – что, если я не начну сейчас же, мне вообще не хватит духу начать; но если я начну, а нам помешают, для меня… ситуация в целом станет… – Он сбил пепел с сигареты на ковер и наступил на него. – Ах, черт, надо ж было так оплошать… – Он был слишком встревожен, чтобы добавить еще что-нибудь, и положение стало неустойчивым, шатким и быстро теряло равновесие.

Миссис Флеминг отозвалась:

– Если вы поможете, думаю, нам будет лучше перенести обед сюда, наверх, где гораздо теплее и нас не потревожит Дороти.

Он благодарно и неуклюже поднялся и осторожно отнес два больших подноса по узкой лестнице, а миссис Флеминг тем временем договорилась с Дороти, чтобы не нарушала их уединение. Наконец они устроились по обе стороны от камина, с едой на тарелках и виски в стакане Луи. Миссис Флеминг спокойно принялась за обед, которого ей ничуть не хотелось. Подходящий момент наступил внезапно.

– Если вы примиритесь с тем фактом, что я по крайней мере считаю себя вправе рассказать вам все это, возможно, вы простите меня за то, как именно я вам это расскажу. Видите ли, я все думал и думал и мысленно репетировал свои слова, представлял, как начну, а теперь они кажутся такими бессмысленными. Пожалуй, я постараюсь высказаться просто и кратко, несмотря на шок.

– Мне, конечно, придется оставить при себе свое мнение о том, вправе ли вы рассказывать мне это вообще.

– Конечно, вам придется. – Он глотнул виски и уставился на свою нетронутую еду.

– Дейрдре ждет ребенка. Этот ребенок, вне всяких сомнений, мой. По-видимому, она уже некоторое время знала об этом, но мне сообщила лишь вчера ночью. Я знаю, она хочет, чтобы я женился на ней, хоть она об этом и не говорила. А о ребенке не сказала сразу, как и о том, что хочет за меня замуж, потому что ей известно, что я не хочу жениться на ней.

Последовала краткая пауза: он прокашлялся и взглянул на нее. Она не смотрела на него, ее лицо оставалось безучастным. «Господи, выразиться хуже было попросту невозможно, – думал он. – Что она подумает теперь?» Он пробежался по всем возможным направлениям ее мысли в напрасной попытке уловить то, что выберет она. И ничего не нашел, ничего не почувствовал.

– Конечно, из этого положения есть пара выходов, – продолжал он, – но они не так просты, как могло показаться. Вероятно, мне они кажутся более сложными, чем вам.

Миссис Флеминг отпила воды.

– Послушайте, – снова заговорил он: ее молчание вгоняло его в такую умственную наготу, что, по его мнению, ей было неприлично оставаться наедине с ним. – Я пришел сюда не для того, чтобы оправдывать свое поведение или уклоняться от ответственности. Но мое признание не имеет смысла, если я не расскажу вам всей правды и вы не поверите мне.

– Но почему вы мне об этом говорите?

– Потому что честно не знаю, как быть, – ответил он. – Я должен что-то предпринять, и вы казались мне… то есть прошлым вечером показались… человеком, который поймет, как надо поступить. В любой критической ситуации. Прошлым вечером. Вы очень сильно презираете меня за это?

Она почувствовала в нем почти подсознательное стремление разрядить обстановку, на что в нынешних обстоятельствах он едва ли имел право, и сказала:

– Знаете, почему так легко принимать решения за других? Не просто в силу объективности. А потому, что, если я приму решение за вас, мне не придется выполнять его. И если я ошибусь в выборе решения, отвечать за это все равно будете вы.

– Да?

– Может, было бы лучше, если бы вы описали свое поведение и ответственность. У меня нет четкого представления о том, как вы относитесь к тому и к другому.

Он подумал, что это сарказм, и взглянул на нее, ожидая увидеть запятнанное им лицо, но нет, это был не сарказм, и к нему пришла новая мысль: она просто точна в своих словах, и дай мне бог быть честным и точным с ней. Вслух он сказал:

– В некотором смысле очевидным решением для меня было бы жениться на Дейрдре. Беда в том, что я не люблю ее, и со мной она будет совершенно несчастна. В настоящий момент я не хочу жениться ни на ком, и даже теперь я уже неверен Дейрдре. Но вряд ли будет нечестно сказать, что и она не любит меня. Мысленно она представляет меня ничуть не похожим на настоящего и часто страдает из-за того, что я не соответствую тому, что она хочет видеть во мне. При прочих равных условиях она в конце концов разочаровалась бы во мне и создала бы такой же образ другого мужчины. – Он помолчал, пытаясь в тишине оценить ее заинтересованность и неодобрение, но опять не смог. Он чувствовал только, что она вся внимание.

– Еще одним решением было бы для нее не иметь ребенка. К сожалению, прошлой ночью я начал с предположения, что она не захочет его, и конечно, предложил ей все устроить. Но обнаружил, что она полна решимости ребенка сохранить. Прежде чем я скажу нечто еще более возмутительное, хочу заверить вас, что хоть я и не люблю Дейрдре, она очень дорога мне; я считаю, что несу за нее ответственность и готов, если так будет лучше для нее, жениться на ней. И конечно, я готов также – да, я помню, что я это уже говорил, – заняться, то есть заботиться…

– В сущности, речь идет не о любви или деньгах, – спокойно произнесла миссис Флеминг.

Он резко оторвал взгляд от своего портсигара (есть он даже не пытался), и его довольно вялые трагические черты оживило недоумение. Что бы она ни предлагала – утешение, неприязнь, совет, помощь, – это понимание было недоступно его умственным способностям. Всю силу своей мысли, свой интеллект, упорство и интуицию Луи всегда вкладывал в собственную карьеру, ограничивая (что было легко) личные отношения в основном женщинами, в жизни которых господствовали эмоции и чувства. По сути дела, в свои двадцать семь он оказался на верном пути к успеху; в данном случае – как образец человека массового производства, «не оснащенный человеческим сердцем». Однако, попав в затруднительное положение, он искренне стремился руководствоваться принципами, которые не вполне понимал, но знал, что они не обязательно способствуют его успеху. Ему было всего двадцать семь лет.

О чем-то подобном подумала миссис Флеминг, пока варила кофе и пыталась понять Луи. Кофе вместо еды, которой, по-видимому, ни один из них не желал, она предложила для того, чтобы оба могли помолчать, пока она его варит.

Взятые по отдельности люди не представляли затруднения, если не полениться рассматривать их каждого отдельно. Что ее озадачивало, так это люди в связи один с другим. Что побудило ее дочь поставить себя в зависимость от этого молодого человека? Она пыталась найти ответ; но шуточки о деревенских девицах и скверные лимерики об абортмахерах… браки по расчету… предельно краткое блаженство невежества, обрывки разговоров, которые она вела поздно ночью с мужем, беспорядочно рассеивали мысли… ничто, казалось ей, не сравнится с бесполезностью опыта, когда он кажется неуместным… а ей требовалось сосредоточиться на единственной точке зрения – по примеру Пинеро или Элгара^[4].

Она с любопытством спросила:

– Какие слова вы рассчитываете услышать от меня?

– Если бы я знал, я не ждал бы здесь, потому что происходящее не казалось бы таким немыслимо сложным. Я думал, что вы, вероятно, захотите подробнее расспросить меня. Может, просто пожелаете сказать, как скверно я повел себя по отношению к вашей дочери.

– Ваше предположение, что Дейрдре вас не любит, кажется мне довольно-таки несправедливым.

– Возможно, так и есть. Возможно, на самом деле она любит меня.

Его готовность согласиться с ней слегка пошатнула моральную почву под ногами миссис Флеминг. Нравственность, мелькнуло у нее, подобна песку. Она сказала:

– Мне кажется, есть обстоятельство, о котором вам следует знать. По-видимому, этот ребенок – результат случая.

Прежде чем ответить, он осторожно поставил кофейную чашку обратно на блюдечко, и за краткий миг, пока он ставил ее, у миссис Флеминг успело упасть сердце.

– Уверен, так и есть, – сказал он.

Впервые за все время он ей нравился.

– Пожалуй, мне будет лучше поговорить с Дейрдре.

– А-а.

Она так и не смогла определить, встревожился он или вздохнул с облегчением.

– Разумеется, она не знает о моей встрече с вами.

– Полагаю, она была бы решительно против, – сказала миссис Флеминг.

– Боюсь, да. Не могли бы вы выяснить, что случилось… Правда, я не знаю, рассказывает ли она вам… боюсь, что… – Его голос стал нерешительным и виноватым.

– Нет, она ничего мне не рассказывает, и выяснить, в чем дело, будет очень трудно. Я попробую, но, как вы понимаете, что-то предпринимать все равно придется. Не могу же я оставить все это без внимания только потому, что вы боитесь, как бы она не рассердилась на вас. Дейрдре всего девятнадцать.

– Я только хотел сказать, что, если мне предстоит жениться на ней, было бы лучше не начинать с обиды, нанесенной ее чувствам…

– Но вы уже завели со мной разговор у нее за спиной. Правильнее будет рассказать ей об этом самому. А я сделаю все, что в моих силах, чтобы убедить ее не выходить за вас.

Он изумился.

– Дорогой мой мистер Вейл, – мягко продолжала миссис Флеминг, – невозможно научить детей не совершать классические ошибки. Но приводить детей в этот мир по соображениям социального шантажа или компенсации морального ущерба ни в коем случае не следует – только если их хотят люди, которые их зачали. Это я знаю точно. Ни дети, ни родители никогда не оправятся от чувства вины за эту вынужденность. Вы в самом деле не хотите жениться на Дейрдре, следовательно, очень маловероятно, что с вами она будет счастлива. И вы, несомненно, не желаете этого ребенка. Я постараюсь как можно доходчивее разъяснить ей и то и другое.

Последовало недолгое молчание, потом он потушил сигарету и сказал:

– Ваша точка зрения необычна. Простите мне эти слова, но вы, похоже, непоколебимо убеждены в ней.

Она ответила:

– У меня есть на это две чрезвычайно веские причины.

И он впервые заметил, что она не смотрит на него.

Они расстались ко взаимному уважению и облегчению, с обещанием миссис Флеминг позвонить Луи после встречи с Дейрдре. («Аспирин социального взаимодействия» – так кто-то однажды назвал в разговоре с ней телефон.)

Она осталась одна в узком холле. Свежий воздух, попавший в дом, пока открывалась и закрывалась входная дверь, взвихрился вокруг нее и улегся, слабо позвякав подвесками маленькой люстры, дополнил вес и текстуру дома, стал не вполне прозрачным и не совершенно холодным: создал атмосферу с намеком на консоме в привычном молчании лондонского дома туманным днем.

В цокольном этаже Дороти, отпущенная после утренних дел, сидела в древнем плетеном кресле, изготовленном, видимо, из веток ежевики, потому что всякий раз, когда она садилась в него, у нее появлялись затяжки на чулках и кардиганах. Тем не менее она отказывалась сменить его на более удобное и время от времени уснащала подушками, набитыми опилками или изредка извергающими неправдоподобно экзотические перья. В этом кресле она сидела каждый день недели (кроме тех, когда ездила в Брикстон проведать сестру, страдающую ошибочными, но абсолютно неизлечимыми иллюзиями величия). Она сидела, курила одну за другой «Голд Флейк», радиоприемник непрестанно изрыгал развлечения и сведения; при этом она ковыряла какое-нибудь огромное бледно-розовое или лимонное вязание, которое после завершения работы таинственным образом исчезало и сменялось следующим (но никто никогда не видел, чтобы она их носила). На стуле напротив нее восседал огромный кот типично дворового вида. Оба терпели радиоприемник с бесстрастным безразличием – взрывы фальшивого смеха, жуткие новости, невразумительные пьесы, слезливые песенки, шутки, оркестровые музыкальные заставки, опосредованное возбуждение комментаторов футбола или скачек, уютные задушевные беседы о силосе, национальном здравоохранении или инкубаторах для птицеферм… ни единый мускул не вздрагивал на их лицах, ни толики сведений, которые они оба наверняка впитывали, не ускользало от них и, по-видимому, никак не влияло на их жизнь.

В четыре часа приемник будет выключен, Дороти заварит чай, а кот легко выпрыгнет через маленькое окошко с редкой решеткой.

Но в доме выше цокольного этажа царила глухая тишина, терпеливая и унылая. Миссис Флеминг сразу вернулась в гостиную. Письмо, которое она написала мужу, лежало на ее письменном столе рядом с ежедневником. Ежедневник напоминал о предстоящем чаепитии (этой отвратительно никчемной трапезе, единственное назначение которой – усиливать неудовлетворенность и без того неудовлетворенных женщин) с миссис Стокер на Глостер-Плейс. Ведь до свадьбы осталась всего неделя, а уладить предстояло еще очень многое. У нее есть почти два часа, чтобы приступить к масштабной и обескураживающей задаче с разбирательством.

Поднимаясь еще на два лестничных пролета до верхнего этажа, где спала Дейрдре, пока не перебралась в мьюзы, и где Джулиану предстояло провести еще шесть ночей, она с легким ощущением усталости размышляла о том, что, пожалуй, в этом доме всегда было слишком много ступенек…

4

Десять часов спустя миссис Флеминг сидела у себя в спальне и следила за окнами дочерней квартиры в мьюзах. Она сидела в темноте, если не считать маленького электрокамина, который распространял слабое тепло и ни согревал, ни освещал ее.

Полночь давно миновала; она рассталась с Дейрдре почти час назад, но свет в мьюзах еще горел, и миссис Флеминг дошла до такой степени усталости и тревоги, что считала своим долгом следить за светом, который в действительности не говорил ни о чем. Не важно, погасили бы его или он продолжал бы гореть, – она все равно не узнала бы, уснула Дейрдре, или плачет, или ушла, или предприняла попытку совершить какой-нибудь более отчаянный поступок. На последнее, повторила она себе еще раз, Дейрдре не решится. Несчастье Дейрдре обладало обостренной жизненностью: она была почти влюблена в него и не желала, чтобы оно закончилось. И не владела фактами, которые позволили бы ей счесть свое положение безнадежным. Поэтому следить за светом было напрасным трудом, но миссис Флеминг накинула на плечи жакет и наблюдала. Ужасный выдался день. Паника и боль затаились в глубине ее души в ожидании как раз таких моментов – чтобы застигнуть ее усталой и одинокой, свободной от чужих разрешимых трудностей. Ужасный выдался день, тоном утешения говорила она себе, и это почему-то успокаивало ее.

Ей вспомнилось, как в юности ее всегда наставляли думать о других, кому не так повезло, как ей; относительность любой невзгоды в ее семье с успехом применялась как отвлекающее средство. Она всегда противилась садистскому самодовольству этого принципа, но теперь, хоть она и остерегалась опасностей, присущих сравнениям, тем не менее была благодарна за то, что есть люди, заведомо нуждающиеся в том, чтобы о них думали.

После такого дня она могла поразмыслить о затруднениях, общих для матерей и дочерей: Джун и ее матери, ее и Дейрдре. Осознание мертвящей безысходности, подразумеваемой сценой между миссис Стокер и Джун за чаем – сценой, свидетельницей которой стала миссис Флеминг, – наполнило ее ужасом. Эти двое производили впечатление связанных друг с другом женщин, не объединенных ничем конкретным, но имеющих все общее: не будь они родственницами, по своей воле они не провели бы в обществе друг друга и пяти минут, но из-за родственных связей между ними они целых девятнадцать лет раздражали, переиначивали, навязывались, принижали одна другую и при этом оставались взаимозависимыми. Сцена началась с того, что миссис Стокер с недовольной наигранностью объявила: ей известно, как Джун провела предыдущий день, и закончилась спустя несколько нескончаемых минут, когда пунцовая и чуть не плачущая Джун воскликнула, почему ей нельзя сходить в кино, если хочется, и вообще вести собственную жизнь, и покинула комнату. Отзываясь примирительными междометиями на извинения, оправдания и напористое возмущение миссис Стокер, миссис Флеминг пыталась обдумать свои отношения с Дейрдре, но обнаружила, что ее чувства к родной дочери настолько неопределенны и смутны, что с перепугу бросила свое занятие. Она была попросту несчастна, смущена и недовольна и очень боялась за Дейрдре. (И заодно втайне приняла решение больше никогда не являться на чаепития к миссис Стокер в ее бежевую и персиково-розовую квартиру.)

Теперь же, когда она увиделась с Дейрдре, они довели разговор до конца, ломали одну преграду подозрений и скрытности за другой и не обнаружили за ними ничего, кроме напрасно пролитых слез и стыда. Ибо полная неспособность Дейрдре оценить ситуацию в связи с кем-либо, кроме нее самой, наполнила миссис Флеминг унизительным стыдом, доходящим чуть ли не до отвращения. Оказалось, что она заботилась о своей дочери с осмотрительностью, доискивалась причин любить ее, подкрепляла их присущим ей стремлением оберегать. А это, как она прекрасно поняла, было не то, чего хотела Дейрдре. По-видимому, Дейрдре ожидала бурного родительского протеста, эмоционального и совершенно недоуменного, направленного против того, что она явно считала единственными смягчающими обстоятельствами ее романа. «Ты не понимаешь!» – кричала она вновь и вновь уже спустя долгое время после того, как она, если бы потрудилась задуматься, увидела бы, что миссис Флеминг поняла.

Луи, которого Дейрдре называла бездушным (миссис Флеминг подозревала, что отчасти в этом кроется его притягательность для нее), оценил характер и положение Дейрдре с удивительной точностью. Невозможно, устало думала миссис Флеминг, не винить в случившемся ее. Вот так хочешь детей, заводишь и растишь их, а потом, несмотря на все расчеты времени и заботы, они рушат все твои планы, выдавая результат, который выглядит, мягко говоря, почти математически неверным. Деморализовала ее именно позиция Дейрдре: это намеренное манипулирование обстоятельствами, за которым следовало полное подчинение им. Ей хотелось встряхнуть Дейрдре, выпалить какую-нибудь вдохновляющую банальность из тех, какими так часто вдохновляли ее саму в дни юности. Насколько ей помнилось, в какой-то момент она сказала что-то в этом роде: настоятельно умоляла Дейрдре собраться, подумать хоть немного о Луи и ребенке, вспомнить, что жизнь редко заканчивается в девятнадцать лет, а главное – держать себя в руках и думать. Дейрдре не сводила с нее обиженных заплаканных глаз, а потом вновь твердила, что, если Луи в самом деле решил не жениться на ней, если он даже не понял, насколько правильным был бы этот поступок, у нее все равно будет этот ребенок, потому что она никогда больше никого не полюбит, так хотя бы ребенок у нее останется, и ни с того ни с сего добавила, что есть много замечательных, но незаконнорожденных людей – если вдруг мама так переживает об этом…

Помимо отношения их обеих к незаконнорожденным, перебила миссис Флеминг, есть еще вопрос обеспечения и образования ребенка: внебрачным детям, по ее мнению, свойственно обходиться дороже, чем рожденным в браке, – если есть стремление надежно оградить их от той части общества, которая не в состоянии сделать различие между причиной и следствием. По-видимому, Дейрдре была глубоко потрясена.

– Ты выражаешься прямо как папа! Ты уже говорила с ним?

– Нет, конечно, – отозвалась миссис Флеминг и поймала себя на мысли о том, на протяжении скольких лет она говорила бы это «конечно». Но с этого момента, пожалуй, разговор продолжался чуть легче, до тех пор пока миссис Флеминг после общих рассуждений о том, как глупо вступать в брак без обоюдной готовности, не допустила ошибку, упомянув, что Луи не то чтобы абсолютно не готов жениться на Дейрдре, если Дейрдре в самом деле не видит иного выхода. И опять началось: «Почему нет? Почему нет?» – и вновь полились слезы. Однако миссис Флеминг заметила, что позиция Дейрдре поколебалась, стала менее прочной, и начала воспринимать ее здраво – как очень юную, беременную и внушающую сочувствие девушку.

После некоторых утешений, однако, маятник Дейрдре качнулся в другую сторону; с вызывающим видом высморкавшись, она заявила: «Разумеется, я могла бы выйти за Майлса» и, когда ее мать недоуменно уставилась на нее, пытаясь вспомнить, кто такой этот самый Майлс, добавила:

– Да знаешь ты Майлса. Он давным-давно увивается вокруг меня с намерением жениться – он-то на все согласится, даже на ребенка Луи.

Миссис Флеминг резким тоном осведомилась:

– Ты уже сказала ему об этом?

– Нет, но скажу, само собой, если выйду за него. Все будет хорошо, наверное, лишь бы он после женитьбы не стал еще зануднее, вот только у меня ужасное предчувствие, что станет, и тогда я в буквальном смысле умру от скуки.

Понадобилось вновь в отчаянии давать советы; при этом миссис Флеминг чувствовала, что ими не воспользуются, но у нее мелькнула мысль, что ее дочь, возможно, просто решила шокировать ее во что бы то ни стало.

В завершение разговора Дейрдре пообещала тщательно обдумать все услышанное от матери. Миссис Флеминг приложила все старания, чтобы убедить дочь переночевать в родительском доме, но потерпела фиаско так мгновенно, что сочла благоразумным не настаивать. Она оставила Дейрдре с двумя таблетками снотворного и пачкой сигарет.

Вернувшись домой, она попыталась позвонить Луи, но не застала его на месте.

Нет, сказать Дейрдре она определенно не могла.

Это означало, что придется снова писать мужу. При мысли о новом письме к нему ее слабо затошнило, вспомнилась герцогиня де Прален^[5]; но по крайней мере, размышляла она, достоинство ее писем обеспечено почтой…

5

Худшим было раннее утро: пугающие моменты полуяви, когда погоня за настоящим – пробуждение и его осознание – врывается в сон; когда одна половина разума жаждет забвения и окружающих его иллюзий, а другая половина сопротивляется и стремится ко всей полноте сознания до тех пор, пока вся эта мучительная ситуация не завладевает разумом и телом; настоящее вдруг ожило, а сон так же внезапно улетучился. Тогда-то она и обнаружила, что лежит в слезах, и ужаснулась, потому что не помнила, как заплакала. А потом оказалось, что она плачет, потому что заметила, что она в слезах…

Она лежала, глядя на полосы слабого солнечного света, безвольно упавшие на ковер, пыталась увидеть в них симметрию или дополнить до какого-нибудь рисунка: вдохновляла свой разум всеми мелкими подробностями комнаты, которые могла видеть и слышать, не поворачивая головы, как больная или узница. Обои с рисунком Морриса из зеленых листьев и светло-красных ягод, которые она выбрала много лет назад в решительном стремлении сделать хотя бы эту комнату безоговорочно принадлежащей ей (в то время ее муж говорил, что Уильям Моррис вызывает у него истерический хохот), доставляли явное удовольствие. Когда она почувствует себя спокойнее и увереннее, можно рискнуть и посмотреть на часы или поискать носовой платок: удивительно, как малейшего движения, сделанного сразу после слез, хватает, чтобы вызвать их вновь.

Было семь часов, носовой платок нашелся.

В ванной, бессистемно размышляя о Дейрдре и Джулиане, она выяснила, что особая свойственная ей интроспективная честность поставила перед ней очередное препятствие. И задумалась, удалась бы Дейрдре и Джулиану попытка рассказать друг другу о своих чувствах к Луи и Джун, если бы они вообще предприняли ее, и пришла к выводу, что не удалась бы или они даже пробовать не стали бы, потому что их представления о людях и требования, предъявляемые к ним, разительно отличаются. Потом вдруг, пока она рассеянно вертела в голове мысль о том, что слово «любовь» подразумевает столько же оттенков значения, как и слово «свет», путь этой мысли преградил парализующий страх оттого, что первое слово не значило для нее ничего – абсолютно ничего. Какие чувства, к примеру, она испытывала к своему мужу, из-за которого она так несчастна? Любила ли она его? Или просто поддалась страху и гордыне – что останется одна и другие увидят, что с ней стало? Она осознала, что ее учили различать четыре жизненных этапа. Раннюю юность запасаешь, чтобы тратить ее после двадцатилетия; середину жизни копишь, чтобы в старости жить на минимум набежавших процентов. В сущности, транжирить подобно бабочке юность, или красоту, или удовольствие позволительно в течение времени менее продолжительного в сравнении со всей жизнью, нежели бабочке с ее превращениями из яйца в гусеницу, а затем в куколку. Где-то здесь что-то было не так. Впрочем, она никогда не рассматривала брак или идеальный брак, а может, просто свой собственный брак сквозь призму сбережений или накоплений.