000
ОтложитьЧитал
29
– …давно ль знал?
Герман поиграл бровями, мол, а важно ль?
– Все заслуги, князь, за гостем нашим, из самой Москвы за тридевять земель к нам, грешным, добравшимся. Его и удоволь.
Глеб Белозерский посмотрел на Апокавка угрюмо. По лицу его грек понял: едва сдерживается, чтобы не накричать. Чтит гостя, чтит того, кем он послан, и только поэтому не дает себе воли.
«Но за что? Дело-то завершено, сейчас бы генуэзца задержать да книгу изъять. Невелика работа, однако с нею надо бы поторопиться. Неужто сей малый долг тяготит стратига?»
– Удоволю, владыко, удоволю… – И, повернувшись к самому Апокавку:
– Не гневайся, гостюшка, что удоволю половинно. Авось, прочее тебе на Москве отсыпят. Я… пожалуй, денег тебе дам, ходячего серебра. О позапрошлом годе у нас тут двор монетный открылся. Воскресенский монетный двор… да.
Наместник замолчал. Герман глядел на него с удивлением. Что за предмет для беседы меж главою фемы и думным дворянином государевым – двор денежный? К чему это?
Апокавк недоумевал не менее митрополита. Князь наконец вновь разомкнул уста:
– Так вот, денежные наши умельцы чеканят милиарисии да кератии на старый московский выдел. На лицевой стороне, по вашему, греческому обычаю, – государь в царском венце, с державою в одной руке, с лабарумом – в другой. На оборотной же, по нашему обычаю, – ездец московский с копьецом, да вокруг него сказано впросте: «Деньга московская». Добрый выдел, все на месте. И нет на нем нелепых новин нынешних, никто не мудрует, дурного слова «Орнистотелес» на деньгу не наносит. Зато как только глупец, вроде твоего лазутчика, светлейший патрикий, принимается где не следует и при ком не надо расплачиваться своими орнистохренами, ушлые людишки сей же час шильцом-то его норовят подколоть, а потом рот новым московским серебрецом, в наших краях доселе невиданном, набить так, чтоб разом наелся досыти. Так пожалую тебе, господин мой патрикий, тугой мешочек нашего простого серебра воскресенского… на память!
Апокавк опустил голову. До чего же глупо… На пустом месте! Да, глупо, очень глупо! И ведь знал, что новый монетный двор работает! Знал, что именно чеканит. Знал, знал, знал! И? И? Такой хонсарий загублен! Цены ему нет!
– Мертв?
– Мертвее некуда. Нашли в порту.
– У него осталась семья… отдам ей твой мешочек, князь… – только и смог ответить Апокавк.
В лицо Глебу он смотреть не смел.
– Хоть душа в тебе есть, патрикий…
– Я помолюсь за него, – молвил владыка. – Как звали раба Божия?
– Петр Чужденец… Родом болгарин из Видинской фемы.
Скрипнула дверь. В палату ворвался турмарх с коротким мечом на бедре, сияющий от радости. За дюжину шагов до князя вскричал он:
– Что стоите? Зачем стоите? Зачем время теряете? Она сообщила ему, уже сообщила, он уже отплыть изготовился! Идем, бежим, сразимся со злодеем, возьмем бесчестника!
Князь остановил его мановением руки. Вздохнул, голову опустив с виноватостью, точно так же, как только что Апокавк. Чуть понемотствовав, стратиг фемы тихо сказал:
– Не спеши… Не горячись, друг мой собинный… Я прежде хотел видеть тебя, чтобы сказать…
Армении не дал ему договорить, подскочил, горячо обнял. Два слова прозвучали одновременно:
– Прости!
– Пустое…
Турмарх, расцепив объятие, живо отошел от князя, направился к двери, на ходу бросая всем остальным:
– Теперь за ним! Не будем терять времени!
Наместник попытался было его остановить:
– Ты бы не горячился…
Но охотничий задор уже завладел всем существом арменина:
– А! Быстрее же! За мной! Глеб, копуша, кто первый коснется его клинком или хотя бы рукой, тому золотой иперперон!
Скрылся в дверях.
Князь покачал головой:
– Как бы ни торопилась «Пинта» отплыть, а ядра из бомбард нашей крепостицы всяко ее догонят…
– Поэтому на «Пинте» друнгария нет и не будет.
Глеб тотчас же повернул к Апокавку голову.
– Поясни-ка!
– Выйти в море – якобы попытаются. Якобы. Получат залп. Встанут на якорь. Завтра скажут: друнгарий закололся, повесил камень на шею и с какой-то книгой в обнимку, страдая от отчаянья, бросился в бурные воды. Ищите на дне морском! Если не в точности так, то приблизительно. Крест поцелуют!
– На самом же деле?
– Сокрыт на торговом корабле, что вскоре отойдет к Ла-Корунье. Капитаном там – Пьетро Гримальди. Мало того, что генуэзец, еще и один из владельцев банка Святого Георгия, где твой друнгарий числится клиентом…
Тут рокот бури разорван был гневным рыком бомбарды.
30
– …сказали мне с клятвенной твердостью: сам прыгнул в гневное море, привязав себя к большому и тяжелому сундуку…
– Будет, Варда…
– Но я же сам от них слышал… Зачем мы здесь?
– Много чего может услышать честный человек от записных лжецов… А здесь мы по душу нашего крамольника.
– Здесь, Глеб? Как по-вашему будет: в городе бузина, а в Киеве…
– Все, Варда! Тише. И будь настороже. На тебя возлагаю надежду.
Прямо перед ними большая трехмастовая каракка «Сан-Джиорджио» покачивалась у причала, разглядывая город жерлами великих пушек-бомбард и жерлишками малых пушчонок-волконёй. Трепетавшие на ветру полотнища с гербами и изображениями святых говорили сведущему человеку: корабль готов к отплытию.
«Ждали попутного ветра… – определил Апокавк причину задержки. – И дождались нас. Оно и к лучшему, без пальбы обойдется».
Стратиг указал ему рукой на сходни. Мол, ступай впереди всех. За ним отправил двух ражих детей боярских в кольчугах, с саблями и сулицами. Затем на сходни шагнул турмарх, следом сам князь, последними – еще четыре сына боярских.
Как только зашли на корабль, князь негромко приказал последней четверке:
– Беречь сходни!
На пути у маленького отряда стоял невероятно жирный человек с тяжелой золотой цепью через плечо. На голове у него красовался бальцо, обтянутый красным шелком, с крупной эмалевой брошью на левой стороне. Пальцы унизаны были перстнями. Один из них представлял собой золотую змею с изумрудными глазами, обернувшуюся семь раз вокруг пальца и кусающую себя за хвост.
– Чем обязан? – осведомился толстяк холодно.
По-русски он говорил чисто.
– Я стратиг этой фемы, и я имею желание осмотреть…
– Мне известно, кто ты, князь Глеб Билозерцо. Я… капитано и проприетарио… владелец сего корабля, и…
– Мне ведомо, кто ты, Пьетро Гримальди. Потребен осмотр.
– Не хочу огорчать досточтимого князя, но таможня фемы уже осмотрела…
– Не хочу огорчать почтенного капитана, но моей воли достаточно, чтобы осмотреть корабль вдругорядь.
– Ни в коем случае не желаю выглядеть сопротивником воле твоей, князь, однако есть у Каса ди Сан-Джиорджио особый договор с… принсипе Джованно Моско… э-э-э… твой цар. – Капитан с трудом сохранял прежнюю невозмутимость, начал запинаться. – Порушение договора многих огорчит… в Моско. Должно тебе… показать… грамота? Да, грамота с именем царили службилец его царской милости. Иначе – нет. Ауторита локали… местное архонт, воивода, стратиг, дукс не имеет права.
Стратиг пожал плечами:
– Разве намерен я рушить договор? Вот царев служилец прямой в чине думного дворянина.
Апокавк молча вынул и показал бумаги.
Гримальди читал внимательно, и чем больше осознавал силу его грамот, тем больше краснел. Дойдя до конца, он выглядел как вареный рак.
– Досточтимый князь, я все же…
– Basta! Basta! – из кормовой надстройки вышел друнгарий. – Non ne valgono la репа[4].
Стратиг, даже не повернув головы, сообщил капитану:
– Вижу в тебе человека здравого разумения. Но ежели, паче чаяния, решишь учинить шумство, знай, все бомбарды и пищали крепости направлены на корабль сей. Пушкарям, коли люди твои зашевелятся, велено палить, не смущаясь тем, что фемное начальство с корабля не сошло. Ничего, на худой конец, воинский голова Григорий Собакин меня заменит… Выход в море перегорожен двумя галеонами и четырьмя дромонами, сифоны с горючей жидкостью на них готовы извергать греческий огонь.
Апокавк возымел о князе почтительную мысль: «Когда только успел вывести боевые корабли в море? Разве что рано утром, засветло, едва буря утихла… Ничего не упустил».
– Ни словом, ни помышлением, господин мой стратиг, – ответил Гримальди, с тревогой поглядывая на крепость.
Стратиг вложил в улыбку десять гривен дружелюбия:
– О, не сомневался, что мои надежды на здравомыслие твое, высокочтимый фрязин, не напрасны.
Друнгарий, обнажив длинный тонкий клинок с гардой в виде округлой корзины с плетеной скобой сбоку, медленно надвигался на Глеба Белозерского. Лицо его было страшно.
«Какая-то маска гнева из древней трагедии…»
Из-за спины Апокавка выскочил арменин. Ударил мечом раз, другой, третий… и вот уже плетью висит левая рука генуэзца, источая кровь.
– Иперперон – мой, Глеб!
Вдруг откуда-то снизу на палубу вылез человек с двумя пистолями – в левой руке и правой. Грохнул выстрел. Арменин вскрикнул от боли и покатился, уронив меч.
Стрелка почти не было видно за пороховым облачком, но Апокавк уловил: «Левую руку поднимает, князя выцеливает!»
Что-то пролетело мимо его уха.
Стрелок застонал, падая.
Апокавк бросился к друнгарию, который уже примеривался, куда бы ткнуть Гавраса – чтобы насмерть. Грек успел выхватить меч из ножен, но поскользнулся на крови и полетел вперед, словно камень, пущенный из катапульты. Рухнул в ноги друнгарию. Тот покачнулся, сделал пару шагов назад, но клинка не выпустил.
Чья-то сильная рука отшвырнула Апокавка в сторону, как котенка.
– Ты же со мной хотел… Так давай, горячая голова.
Князь Глеб смотрел на друнгария безмятежно.
Генуэзец сделал выпад. Еще. Еще. Еще. Рубанул сплеча. Попытался достать ногу князя. Вывел какой-то замысловатый прием, метя в шею…
Стратиг легко отбивал его своей саблей.
– Стар стал, – сказал он рассвирепевшему друнгарию без задора. – Ослаб.
И сам с какой-то спокойною ленцой нанес четыре удара – столь сильных, что генуэзца разворачивало боком, когда он подставлял клинок. На четвертом ударе его развернуло почти что спиной. Стратиг перехватил правую руку друнгария и с размаха приложил рукоятью сабли в висок. Тот рухнул, как подкошенный.
– Марать противно… – спокойно молвил князь, вкладывая саблю в ножны.
Все то время, пока Глеб Белозерский дрался с генуэзцем, Апокавк лежал на палубе, потирая лодыжку.
«Вывихнул? Нет, слава Богу, всего лишь потянул… А что там со стрелком?»
Стрелок лежал пластом, с сулицей в горле. Из-за пояса у него вывалился стилет – короткий и тонкий. Апокавк повертел его в руках.
«Русские назвали бы это шилом… Вот кто ранил нотария, убил охранника моего, а потом хонсария».
Патрикий огляделся.
Князь Глеб сидел прямо на палубе и держал тело Гавраса на коленях.
– Ну как же ты, друг мой… Как же ты, брат мой…
– Брат-то… я твой, – пробормотал арменин, теряя сознание, – а иперперон… все равно мой.
– Да твой, твой, – ответил князь со вздохом. Вынул золотую монету и сунул ее Гаврасу в руку. Тот ослабел до такой степени, что иперперон выкатился у него из пальцев.
– Ничего, ничего, – сказал князь, подбирая монету.
Глеб опять вложил ее арменину в руку, а чтобы она вновь не упала, сжал его ладонь своей. Турмарх, кажется, уже ничего не понимал. Он лежал, запрокинув голову и закрыв глаза.
– Ничего, ничего… – повторил князь. – От таких ран не умирают… вот только кровушки из него повыйдет страсть сколько… эй! – кликнул он сына боярского. – Перевязать! Живо!
Пока Гаврасу останавливали кровь, стратиг заговорил с Апокавком:
– Послушай, грек… дурного слова от меня более не услышишь. Не бросился бы ты, так Ховра мой, буйная головушка, точно бы жизни лишился. Не как патрикию, а как другу скажу тебе, ибо теперь ты мне друг: прости за укоры. И вот тебе – на добрую память.
Стратиг, сняв с шеи золотой образок с изображеньем святых Бориса и Глеба, протянул его Апокавку.
31
«Молодой город, можно сказать, юный город. Совсем недавно пришли сюда люди креста Господня. И хотя царская казна вкладывает в здешние края умопомрачительное количество серебра, каменных строений еще мало, храмов еще мало, да и сам град Воскресенский невелик… Казалось, только что выехали из палат стратига, а вот уже и окраина, деревеньки предместные, и – пустынное место… Ну да еще вымахает на славу: растет быстро».
Тайное дело требовало бережения. Стратиг повелел подвергнуть мятежного генуэзца суду вдали от города, от чужих глаз и ушей, позвал с собой немногих верных людей. На берегу моря поставлено было резное деревянное кресло с костяными и золотыми вставками, прямо на песок. Заняв место судьи, Глеб Белозерский приказал поставить перед ним подсудимого. За спиной у генуэзца встали двое приставов с топориками.
Князь кивком велел дьяку выйти вперед. Тот вынул из бархатного мешочка свиток и приготовился отвечать на вопросы.
«Совсем еще молодой человек… и уже дьяческий чин имеет. Как видно, здесь, на земле Ойкумены Эсхаты, чины выслуживаются быстрее. По виду – русский. Щеголь, как и все русские, серебром кафтан обшил, сапоги вообще невообразимые: каблук красный, верх – белой кожи, лилии на нем вытиснены… франкская работа. Откуда только торговцы сюда не добираются! А казалось бы – дальняя даль… Запомнить».
– Афанасий Козьмин сын Совин, велю тебе объявить закон на государева крамольника.
Дьяк с немыслимой быстротой принялся вертеть деревянные палочки, к которым были приклеены верхний и нижний концы свитка. Узкий бумажный столбец длиной локтей в двадцать, а то и в тридцать содержал в себе Судебник царя Иоанна III, получивший силу совсем недавно. «Скоро же сюда новый свод русских законов доставили», – приятно удивился Апокавк.
Нужное место, наконец, открылось.
– Государскому убойце и коромолнику, церковному татю, и головному, и подымщику, и зажигалнику, ведомому лихому человеку живота не дати, казнити его смертною казнью, – объявил Совин.
Друнгарий поморщился.
– Ты знаешь, стратиг, я имею право судиться греческим законом.
– Имеешь, мятежник. Токмо мы уже все твои права разочли и вычли, нет у тебя ходов ко спасению… Светлейший господин патрикий Империи, думный дворянин государев, разъясни-ка лукавцу, каков на него греческий закон.
Апокавк, усмехаясь, встал рядом с дьяком и выдал наизусть, без запинки:
– Воинскому служильцу подобает судиться воинским законом. Воинский же закон царский эллинский гласит: по статье первой, тот, кто осмелится организовать заговор, или тайное сообщество, или бунт против своего архонта, будет подвергнут отсечению головы, в особенности предводители заговора или бунта. По статье седьмой, если кого-либо уличат в желании передаться врагам, того следует наказать высшей мерой наказания, причем не только его самого, но и единомышленников и умолчавших. По статье двадцать седьмой, совершивший воровство стратиот, к каковому приравнивается любой воинский начальник, включая друнгария, да будет изгнан с военной службы, после того как он вернет украденное в двойном количестве. Учитывая то обстоятельство, что книга была передана царскому служильцу, то есть мне, преступление было совершено против собственности самого императора, а не частного лица, что включает статью тридцать первую: «Провинившийся перед императором умерщвляется, а его имущество конфискуется».
Герман одобрительно покачал головой:
– Вот же складно поет! Яко птица сладкоголосая. Заслушаешься!
Князь раздумчиво потер подбородок, глянул на митрополита, и оба друг другу едва заметно улыбнулись. Апокавк, уловив эту их игру, рассердился: «О чем-то между собой уже сговорились, а меня, царского слугу, оставили с краю, не уведомив о своем договоре. Посмотрим, надо ли терпеть такое!»
Подсудимый молчал. Наместник пожелал ему прояснить суть дела до конца:
– Вот тебе греческий закон, мятежник. По трем статьям подлежишь смертной казни, еще по одной – изгоняешься со службы и платишь стоимость книги вдвое. Впрочем, мертвецу, у которого забрали все имущество, платить вроде как несподручно, да и не из чего.
И тут генуэзец поднял на Глеба взгляд, полный ярости, и закричал:
– Хочешь убить меня, варвар? Убей! Убей! На что ты еще способен! Вы… вы все разрушили… Но я не боюсь тебя!
Князь равнодушно отметил:
– Ну, хотя бы не трус…
Воцарилось молчание. Друнгарий, только что гневавшийся, обмяк. Из левого глаза покатилась у него слеза. Он бы и не хотел, наверное, чтобы слабость его заметили, но предательская слеза у него не спросила разрешения. Генуэзец дернулся, порывистым движением смахивая ее. Глянул на князя дерзко. Мол, не думай, я тебе не баба, не взвою и сапоги целовать не стану, вымаливая пощаду.
– Но Бог милостив… – неожиданно произнес Герман.
«Какой-то знак подает князю».
– А государь справедлив, – сейчас же откликнулся Глеб. – Я его волею рассуживаю здесь суды, его волею караю и милую.
Генуэзец воззрился на него со смесью деланного презрения и надежды на лице.
– Существует очень древний русский закон… от корней Руси, от самого ее изначалья. Злодейство, совершенное на братчине, во хмелю, считается чуть меньшим злодейством, и, значит, на злодее – чуть менее вины. Ведь всякий, кто идет на пир, ведает, что за чашею вина или меда хмельного скоро теряется образ Божий в человеке… Одно – жизнь повсядневная, иное – время братчинное. На пиру – от зла только успевай уворачиваться, ибо бес близок. Вот я и раздумываю: вспомнить ли мне о древнем законе или не вспоминать? Ты, фрязин кривой, с братчины идучи, со своим прислужником закон преступил… и тут как повернуть: отселе глядючи, пир-то ты уже покинул, а оттуле смотрючи, хмель-то в тебе тот самый играл, что ты у меня в гостях во уста свои принял. Вот я и недоумеваю: ежели тако, то ты мертвец, а ежели инако – живец, со службой распростившийся да серебра казне нескудно отдавший, ибо книга, за ветхостью лет ее, дорога, но дом и прочее имущество сохранивший… Нет, не пойму пока, что мне с тобой делать.
Друнгарий судорожно глотнул. Кадык его прыгнул вверх и опустился.
«Разумеется… Ничего, кроме казни не ждал, настроился уйти героем, а тут с ним играют, и броня его уже трещину дала. Но во что играют? Тут бы право заявить свое, государем дарованное, самому судить, мимо градских и фемных властей. Но, во-первых, давал когда-то древний умник добрый совет: «Если ты топотирит или имеешь какую другую власть, подчиненную власти стратига, не противодействуй ему, а слушайся его с полной покорностью». Я не какой-нибудь топотирит, я намного выше, однако власть стратига здесь огромна, разумно ли публично вступать с ним в спор? И, во-вторых, это можно будет сделать позже, а ныне хочется посмотреть, что за шутку решили с ним сыграть стратиг с митрополитом, ведь они люди не глупые, придумали нечто особенное…»
Генуэзец с трудом разомкнул уста, постоял с открытым ртом, не решаясь заговорить, а потом все-таки произнес:
– Как мне склонить твою память, князь, к тому, чтобы она послужила тебе наилучшим образом?
На лице его отразилось борение. Он как будто проклинал себя за свою слабость и приготовился взять только что сказанные слова назад, но… пока что не брал.
«Ага, вот уже и князь, а не «варвар»…»
Князь тяжко вздохнул. Он не торопился, давая генуэзцу утвердиться в собственной слабости.
– На то, скажу тебе, мятежник, есть иной древний закон. И тоже существует он от начала Руси. Ведомо лихой человек не заслуживает снисхождения, а единожды оступившийся может получить ослабу. Каков ты, я теперь не ведаю. Были бы послухи, люди доброго состояния, доверия достойные, кои высказались бы за тебя, тут бы и делу конец. Но кто будет за тебя послухом? К кому мне ухо приклонить? Товарищи твои, латиняне, чай, солгут, желая тебя спасти. А прочие служильцы разорвать тебя готовы… Разве что владыка… ему поверю. Ты ему не враг и не друг, а случайный человек. Как он скажет, так тому и быть. Хочешь ли, он за тебя передо мной предстательствовать будет?
Друнгарий, поняв, что его ведут по какому-то неясному пути, а иные дороги заперты, просто склонил голову в знак согласия.
Тогда Глеб Белозерский обратился к митрополиту:
– Владыко, имеешь ли желание печаловаться о судьбе раба Божия Крестофора Колуна?
Герман нахмурился, помотал головой сердито:
– Нет, не имею такового желания. Нимало не имею!
Апокавк посмотрел на него с удивлением, подсудимый с горечью, прочие с непониманием. И только стратиг сохранил полнейшее хладнокровие.
– Отчего, владыко?
– О дурном человеке к чему печаловаться?!
– В чем скверна его?
Генуэзец пробормотал:
– Какие-то… недостойные уловки… – Но никто его не услышал, и, кажется, он и сам не очень желал, чтобы его услышали.
– Порушил девичество рабы Божьей Марии, наставил ее на обман и сам обманул, мужем ей не став.
– Растление девицы – грех и дурно. В том ему бы покаяться своей, латинской власти церковной. Но, может, искал он стать ей законным супругом, да не успел, нашим правосудием запертый?
«Вот, значит, куда они гонят зверя…» – сообразил Апокавк.
– То было бы по-христиански, и я молвил бы за честного человека доброе слово. Но ты бы вспросил его, княже, любит ли девицу и желает ли супругой ее сделать?
– Ответствуй, мятежник, добрый ли ты христианин?
Генуэзец окаменел. Только глаза его вращались, отыскивая, кажется, как бы выскочить из глазниц. Друнгарий издал хрип, похожий на орлиный клекот. Дар речи покинул его.
– Не гневи напрасно, ответствуй! – нажал князь.
Друнгарий сипло каркнул:
– Низкая кровь…
– Колеблешься, стало быть? Ну так и я вместе с тобой колеблюсь, – как ни в чем не бывало, заговорил Глеб Белозерский. – Я тебе помогу, авось впитаешь истину Царства нашего вполне. Оба вы крещены. Оба вы на ложе миловались с радостию, и в те поры никто о крови не думал. Но кто вы такие? Она – дочь князьца таинского, значит, не простой человек, а знатный. А ты кто таков? Сын шерстянщика, пошлого торгового человека, своими трудами да милостью государевой от гноища к высотам поднятый. Так кто кому честь делает: княжна купцову чаду или купцово чадо княжне? Я, благородного Рюрика потомок, на вас обоих гляжу якобы с вершины великой на подножье. Но в женах у меня сестра старейшая твоей, мятежник, невесты. Породнимся же, жбан фряжский, покуда милостив я и позволяю свадебным нарядом высокородной девицы грехи твои покрыть. Понял ле?
Начинал говорить наместник спокойно, но чем более высказывал мысли свои, тем более распалялся. И к концу разъярился так, что слова его вылетали из уст, словно львиный рык.
– Да… – прошептал генуэзец.
– Громче! Все должны слышать! – рявкнул князь.
– Да! Я хочу жениться.
Тогда вступил в дело Герман:
– Буди милостив к нему, княже. Вот мое слово пастырское.
– Будет ему моя милость. Будет! Пока не сведаю, что свояченицу мою хоть в малом обидел. Помысли о себе, фрязин неверный, восхочешь ли обижать ее сего дни, назавтрее, или через год, или через десять лет… В ее счастии – твоя жизнь. А ты, владыко, готовь свадебку. Поста никоторого нет, венчаться нонче же велю, пир у тебя, милосердого пастыря, на подворье. Иноков помоложе на посылки разгони, дабы им не в соблазн празднование свадебное пошло. А третьего дни дела друнгарские мятежник наш новому друнгарию сдаст. Все ли ладно? Нет, не все. Светлейший патрикий… имеешь право на царский суд…
«Вспомнил наконец-то! Вежлив… Или с Москвой ссориться не желает».
– Станешь ли оспаривать волю мою?
Апокавк помолчал для солидности. Для себя он давно решил: князь с митрополитом устроили судьбу латинянина-бунтовщика с ловкостью и весельем, тупая казнь – всегда хуже. Поэтому…
– Нет, не стану. Мое слово: воровское дело вершено по закону и справедливости.