Повести и рассказы

СЛУЧАЙ КАК ФОРМУЛА ЖИЗНИ

Очень ярко случай как формула жизни проявил себя в повести 1839 г. «Бедовик», напечатанной в «Отечественных записках». Время создания повести и место ее публикации дают, кажется, некоторые основания рассматривать ее в рамках зарождающейся «натуральной школы», и хотя до «Мертвых душ» самый разговор о «натуральной школе» представляется не вполне уместным, однако следует помнить, что альманах «Наши, списанные с натуры русскими», в котором Даль принимал участие своим «Уральским казаком», был затеян в 1841 г., чуть ранее выхода поэмы Гоголя.

Вместе с тем в повести «Бедовик» изображение быта имеет совершенно иное значение, нежели в «натуральной школе»: быт не только не объясняет человека, но он даже не параллелен ему, как у того же Гоголя, он существует сам по себе и вне всякой связи с человеком. Этот быт напоминает низкие уличные сцены в литературе «неистовой словесности», где они интересны еще пока сами по себе как вновь открытое явление и предмет бравады, потому что автор еще сам не знает, что ему делать с этими низкими сценами. У Даля в «Бедовике» судьба главного героя движется сама по себе – вне всяких установок «натуральной школы» и в зависимости только от случая. Жизнь провинциального города Малинова движется так же сама по себе, комизм ее изображения самодовлеющ.

Именно этим, вероятно, и следует объяснять литературную судьбу повести. В статье 1839 г. «Русские журналы» В.Г. Белинский писал, что «это, по нашему мнению, лучшее произведение талантливого Казака Луганского. В нем так много человечности, доброты, юмора, знания человеческого и, преимущественно, русского сердца, такая самобытность, оригинальность, игривость, увлекательность, такой сильный интерес, что мы не читали, а пожирали эту чудесную повесть.

Характер героя ее – чудо, но не везде, как кажется нам, выдержан; но солдат Власов и его отношения к герою повести – это просто прелесть»^[14]. А в 1847 г. он заметит: «Между повестями его есть не совсем удачные, каковы, например <…> "Бедовик"… Они скучны в целом, но в подробностях встречаются драгоценные черты русского быта, русских нравов»^[15]. Как видим, с течением времени Белинский проясняет для себя необходимость критического осмысления действительности и анализа социальных отношений; вследствие этого его перестает устраивать общая концепция повести, которую он называет теперь «скучною в целом».

Герой повести Евсей Стахеевич Лиров живет в провинциальном губернском городе Малинове, само название которого после Даля стало в русской литературе символом провинциальности^[16]. Преследуемый неудачами, Лиров собирается ехать в столицу, предполагая под этим словом только Москву, о чем и сообщает своему слуге Корнею Власову (Власовичу): «А что, Власов, поедем в столицу?» Корней, побывавший в свое время в Петербурге, понимает слово столица только в этом значении, поэтому отвечает: «Куда, сударь? В Питер? Извольте, поедем…» Это двойное толкование слова столица оказывается для нашего героя чреватым многими дальнейшими бедами и приключениями.

Лиров раскладывает перед собой карту и находит, что город Малинов расположен влево от Твери. Если мы вслед за ним посмотрим на карту также влево от Твери, мы убедимся, что реальных прототипов для города Малинова нет, так как влево от Твери находились три губернии: на северо-западе Новгородская и Псковская, а на юго-западе Смоленская. Однако Новгород сам стоял на главной шоссейной дороге между Москвой и Петербургом, и в столицы из него не нужно ехать через Тверь; из Пскова в Петербург и Москву дороги вели мимо Твери; из Смоленска в Москву вела прямая дорога, и не было смысла ехать через Тверь. Итак, Малинова нет, Малинов – это миф, знак провинциальности.

Это качество Малинова как знака русской провинции хорошо понял А.И. Герцен, который в повести «Патриархальные нравы города Малинова» настойчиво подчеркивал ненаходимость и мифичность этого города: «Тщетно искал я в ваших вселенских путешествиях, в которых описан весь круг света, чего-нибудь о Малинове. Ясно, что Малинов лежит не в круге света, а в сторону от него (оттого там вечные сумерки). Я не видал всего круга света и, будто в пику вам и себе, видел один Малинов…» В примечании к этому месту Герцен пишет: «Правдивость заставляет сказать, что до меня один путешественник был в Малинове и вывез оттуда экземпляр бесхвостой обезьяны, названной им по латыни Bedovik. Она чуть не пропала между Петербургом и Москвой. (См. «Отечественные записки», 1839, т. III, отд. III, стр. 136–245, «Бедовик»)»^[17]. Прямая ссылка Герцена на повесть Даля ясно свидетельствует о том значении, которое придавал этой повести Герцен и другие современники.

Но именно в этом мифическом городе Лирова осеняет мысль порвать круг замкнутого пространства: «выехать на Тверь, подумать дорогою, сообразить дело в Твери и своротить направо или налево – в Москву или в Питер – по обстоятельствам. Решено и сделано; хотя, впрочем, и не совсем, как мы увидим это после». Выехал Лиров, однако, не из мифического Малинова, а из реального Смоленска прямо в Москву, так как мы застаем его икающим «от какой-то поганой окрошки уже за Вязьмой». «О поездке Евсея от Малинова до Твери занимательного можно рассказать немного», продолжает автор, и упоминает только станцию Борисково, которой не существует в природе. Мифический Малинов, мифическая дорога из него до Москвы, Петербурга и Твери, мифическое Борисково.

Когда Лиров приехал в реальную Тверь и сел в повозку, рассчитывая на поездку в Москву, Корней скомандовал ехать в Питер, и повозка отправилась в Медное. Все произошло случайно. Лиров доехал «до Чудова, за пять только станций от Петербурга», и очень испугался, «когда прочитал он на столбе, что осталось всего сто одиннадцать верст». В раздумьях он незаметно для самого себя прошел 14 километров до села Грузино, которое за пять лет до публикации повести принадлежало графу А.А. Аракчееву, только тут сообразил, куда зашел, и поворотил назад. В Чудове он случайно встретил своего давнего приятеля, служившего кондуктором в дилижансе, едущем в Москву, и неожиданно для самого себя отправился с ним в старую столицу.

На этом пути упоминаются станции Спасская Полесть, Новгород, Валдай, о призрачности которых мы уже говорили, говоря о далевском энциклопедизме. В Черной Грязи старый приятель Лирова отказался везти его в Москву, обобрал и оставил совершенно одного, так как в Чудове обещал, что Корней поедет вслед за Лировым в какой-то сидейке, и, конечно, обманул. Оставшись совершенно без денег, Лиров на третий день получил записку от Корнея, в которой последний сообщал, что отправился за своим барином пешком, оставив чемодан в Чудове. Страдая и не зная, что предпринять, Лиров нечаянно получает приглашение от одного проезжающего высокопоставленного человека ехать с ним в его дилижансе на Петербург. Лиров принимает приглашение в надежде скорее найти Корнея, которого и встретил неподалеку от Вышнего Волочка. В продолжение дальнейшей дороги до Чудова «вельможа» ближе узнает качества Лирова и предлагает ему место в Петербурге, но на следующей же станции после Чудова – в Померанье – Лиров по рассеянности случайно уселся в другой экипаж, который ехал в Москву. Очутившись вновь в Чудове, Лиров не знал, как показаться людям на глаза, поэтому пешком отправился в Померанье, где и нашел своего Корнея, так как «вельможа», прождав своего попутчика до рассвета, решил ехать один.

В том дилижансе, в котором Лиров случайно вернулся в Чудово, ехала знакомая ему по Малинову госпожа Голубцова с дочерьми, одна из которых очень понравилась Лирову, и опекун семьи господин Оборотнев, претендовавший на руку этой девушки. Едва сообразив, кого он встретил, Лиров решает ехать в Москву, чтобы там найти Голубцовых. Но в Клину, «проскакав <…> во всю ивановскую без одной двадцать станций», он выясняет, что проездил уже не только все свои, но и часть денег Корнея, а в Москве он семью Голубцовых едва ли сможет найти. Тут Лиров и вспоминает народные пословицы и поговорки, которые дополняют эту энциклопедию дороги между двумя столицами.

В Клину Лиров вновь встречает своего старого приятеля кондуктора, который и на этот раз вновь чуть не испортил его планы, соврав, что госпожа Голубцова уехала с дочерьми в Крым. Пока Лиров размышляет о своей горькой участи, автор заглядывает в город Малинов и выясняет, что там распространился слух: «Лиров женится на Мелаше Голубцовой и едет назад в Малинов!» Как и откуда мог возникнуть этот слух – не ясно, но именно так и возникают все слухи. Впрочем, в это самое время в Клину Лиров случайно встречает свою Мелашу с сестрой и матерью, которая отвергла помощь опекуна, не желая отдавать за него дочь. Узнав, что на станции находится Лиров, госпожа Голубцова просит его сопроводить их в Малинов, на что наш герой соглашается, хотя и стесняется своей незадачливости. Вернувшись в Малинов, Лиров не совсем случайно, но совершенно неожиданно получает место с жалованьем; личная жизнь его вскоре так же неожиданно завершается браком. На этом заканчивается повесть.

Итак, совершенно мифический, вымышленный провинциальный город Малинов оказывается в повести противопоставлен внешне совершенно реальной, а по сути мифологизированной дороге между Петербургом и Москвой. Реальность дороги столь же зыбка и неопределенна, как и реальность Малинова. Даля интересуют не реальные места, а реальные слова об этих местах. Даль не географ, а филолог.

Герой повести рассуждает про себя и о себе так, как мог бы рассуждать и сам автор: «Я простой бедовик; толкуй всяк слово это как хочет и может, а я его понимаю. И как не понимать, коли оно изобретено мною и, по-видимому, для меня? Да, этим словом, могу сказать, обогатил я русский язык, истолковав на деле и самое значение его!» Послушать Лирова, так слово бедовик – это его неологизм, однако оно есть в «Толковом словаре…», хотя и оставлено там без толкования. Впрочем, известно, что Даль включал в свой словарь многие слова, которые выдумывал сам.

Эпиграфом к повести «Бедовик» можно было бы взять строку из Пролога поэмы А.А. Блока «Возмездие»: «Нас всех подстерегает случай». В жизни Лирова все происходит случайно, никакой закономерности, никакой обусловленности поступков нет. Все, иногда даже нарочито, – вдруг. Даль внешне похож на «натуральную школу», но по сути принципиально отличается от нее. Ту же самую картину мы видим и в других его повестях.

Повести Даля «Жизнь человека, или Прогулка по Невскому проспекту», «Вакх Сидоров Чайкин, или Рассказ о собственном своем житье-бытье за первую половину жизни своей» и «Хмель, сон и явь» были напечатаны в 1843 г. В.Г. Белинский в обзоре русской литературы 1843 г. писал о них: «"Вакх Сидоров Чайкин" – одна из лучших повестей Казака Луганского, исполненная интереса и верно схваченных черт русского быта. Замечательна по ловкому и приятному рассказу его же "Жизнь человека"; но "Хмель, сон и явь" имеет достоинство психологического портрета русского человека, мастерски схваченного с натуры»^[18]. Н.А. Некрасов в своем обзоре литературы 1843 г. умолчал о повести «Жизнь человека», но заметил, что «повести г. Луганского "Вакх Сидоров Чайкин" и "Хмель, сон и явь" отличаются: первая – занимательностью и верностью, вторая – психологическим взглядом на натуру русского человека, весьма проницательным»^[19]. По прошествии трех лет ценность повестей 1843 г. в глазах современников понизилась, и в рецензии на четырехтомное собрание сочинений Даля 1846 г. И.С. Тургенев признал повести ниже его же физиологических очерков^[20]. В 1840-е гг. Даля воспринимали в рамках «натуральной школы»^[21]. Между тем все обстоит иначе и сложнее.

Двойное название «Жизнь человека, или Прогулка по Невскому проспекту» сразу же создает метафору жизни как путешествия. Подобного рода метафоры вполне традиционны для литературы конца XVIII – начала XIX в.^[22] Самые разные авторы широко применяли образы линейного эсхатологического времени для изображения общих закономерностей человеческой жизни: особенно часто образы реки, потока, и более редко – образы пути, дороги (например, «Телега жизни» А.С. Пушкина).

Жизнь человека, по Далю, – это путешествие, в данном случае – «прогулка». И все этапы жизненного пути главного героя повести отмечены перемещением его по Невскому проспекту: сперва он живет в самом конце его, постепенно и волею случая передвигается к самому началу, потом по случайности переезжает на противоположную сторону проспекта и к финалу своей жизни возвращается по этой противоположной стороне к тому же концу Невского проспекта, откуда и началась его жизнь.

В связи с образом жизни как путешествия Даль использует и такие традиционные для литературы начала XIX в. «этапные» показатели развития своего героя, как пятнадцатилетие и тридцатилетие^[23]. Бесплодное обучение героя у жестянщика прекращается в пятнадцать лет – возраст, когда заканчивается отрочество и наступает юность, готовность к самостоятельной жизни. Ровно пятнадцать лет Осип Иванович служит переписчиком в домашней конторе князя Трухина-Соломкина, пока не достигает он возраста тридцати лет. После смерти приемного отца и отъезда приемной матери в Германию Осип Иванович «нанял комнату у портного, занимавшего чердачок в первом или втором доме от Дворцовой площади, чем и заключил, так сказать, первую половину прогулки своей по Невскому проспекту, прошедши в тридцать лет всю правую сторону его, от монастыря до Дворцовой площади». Далее автор продолжает: «Итак, часть вторая: житье-бытье Осипа Ивановича во вторую половину жизни его, на пути от Дворцовой площади обратно до Невского монастыря, по левой, аристократической стороне проспекта».

Во второй половине жизни Осипа Ивановича внутренних датировок уже нет (что в принципе соответствует культурной и литературной традиции) до самого конца повести, где сказано, что, отпраздновав свои пятьдесят шестые именины (поскольку день рождения героя был неизвестен), герой вскоре скончался. Вообще, согласно традиции, полных лет человека должно числиться семьдесят. Осип Иванович, таким образом, не доживает до этого времени, не выполняет положенного общего круга жизни. Но следует также заметить, что вторая половина жизни героя к тому же укорочена в сравнении с первой (двадцать шесть лет против либо «традиционалистских» сорока, либо календарных тридцати). Причины этого Даль просто не пытается объяснить; нам, следовательно, также придется оставить их безо всякой попытки интерпретации.

Вместо привычного для литературы собственно линейного движения из одной точки в другую Даль рисует в повести нечто подобное циклическому движению: герой появился на свет около монастыря (Александро-Невской лавры), к монастырю он вернулся в конце жизни, в монастыре он и похоронен. Вообще литература начала XIX в. знала и широко применяла циклические образы для изображения человеческой жизни. Но они имели всегда природоморфный характер: молодость уподобляется весне, утру; зрелость – полудню, лету; старость – осени, закату. Все это вполне привычные метафоры, многие из которых превратились в потерявшие былую образность речевые штампы^[24]. Вот как это выглядит в повести: «Восхождение Осипа Ивановича на правой стороне Невского проспекта представляет нам восход светила – рост и мужалось нашего героя; тут следует, по общим законам природы, временное стояние на одной и той же точке – и наконец нисхождение по левой стороне того же пространства, закат».

Даль соединяет линейный путь и циклическое движение: человек у него движется не по кругу, но вперед и назад.

В этом, конечно, состоит специфика его применения традиционных для литературы образов, но эта специфика не ощущается на фоне новых принципов изображения человека, которые разрабатывала литература 1840-х гг.

Литература широко применяла линейные и циклические образы в то время, когда осваивала понимание человека как становящегося единства, человека как находящегося в постоянном развитии. Вершины своей это движение достигает в творчестве Пушкина и уже во второй половине 1830-х гг. идет на убыль.

В творчестве Д.В. Веневитинова и А.И. Полежаева линейные и циклические образы используются в редуцированной и фрагментарной форме. На смену объяснения человека возрастом приходит объяснение человека средой. М.Ю. Лермонтов в «Герое нашего времени» еще колеблется между этими двумя мотивировками, давая две версии формирования характера Печорина. Н.В. Гоголь в «Мертвых душах» еще не знает, среда ли влияет на человек, либо человек создает вокруг себя некую оболочку – среду, и его помещики соответствуют своей среде, а что первично, что вторично, – этого он не показывает. Особое место в этих поисках новых принципов изображения человека занимал и Даль.

Даль в «Жизни человека…» дважды ссылается на Гоголя. Почти в самом начале повести он, дав свою краткую характеристику Невского проспекта как своеобразного мира, пишет: «Другой описал уже население Невского проспекта по дням и часам, по суточным переменам; вы видели, что по Невскому проспекту движется целый мир, сбывает и прибывает попеременно круглые сутки – но мир этот образуется и составляется из сложности всех чинов и званий, из совокупности нескольких тысяч людей, коих судьба сводит день за день изо всех концов столицы и целого царства. Каждое из лиц, составляющих собою мир совокупностей на Невском, служит этому миру час, а много два в сутки; остальное время лицедеи наши проводят во всех концах столицы, продолжают комедию или трагедию свою в Садовой, Гороховой, Литейной, а иной, пожалуй, даже на Острову и на Песках, но наш герой не сбивался во весь свой век со столбового пути Невского проспекта и был и жил тут весь свой век; тут он начал жить, тут и кончил…» Речь идет о повести Гоголя «Невский проспект», которая была напечатана в 1835 г. в сборнике «Арабески». Даль адекватно обозначает свое отличие от Гоголя и вполне сознательно делает это в начале повести, чтобы заострить на этом внимание читателя. Это, разумеется, не полемика с Гоголем, это указание на собственный путь.

Гоголь не показывал в «Невском проспекте» человеческой индивидуальности; напротив того, он резко подчеркивал деиндивидуализацию личности, строя описания на принципе метонимии, когда вещь, деталь туалета заменяют собой человека. Кроме того, Гоголь не изображает «жизни человека»: хотя в его повести показаны два молодых человека, но это только два эпизода, два частных случая, долженствующие подкрепить общую мысль об изменчивости Невского проспекта, это вовсе не изображение человеческой судьбы. Даль уже в заголовке повести указывает на свое намерение показать «жизнь человека», то есть индивидуальную судьбу.

Однако индивидуальная судьба главного героя в повести Даля постоянно сопоставляется с типичной судьбой маленького чиновника в повести Гоголя «Шинель», впервые напечатанной в 1842 г., за год до появления повести Даля. Осип Иванович «молча входил <…> в контору, молча принимался за переписку разных бумаг, счетов и писем и молча кланялся, если старший конторщик или помощник его входили. <…> Он переписывал все, что ему наваливали на стол, от слова до слова, от буквы до буквы, и никогда не ошибался; но если бы ему дать перебелить приговор на ссылку его самого в каторжную работу, он бы набрал и отпечатал его четким пером своим с тем же всегдашним хладнокровием, ушел бы домой и спокойно лег бы почивать, не подозревая даже, что ему угрожает». И далее: «Иосиф восходил также мало-помалу лестницу чинов и был уже титулярный – но занятия его оставались все одни и те же, и за сочинительским столом ему сидеть не удавалось». Не надо напрягать память, чтобы сразу увидеть в этих описаниях Осипа Ивановича гоголевского Акакия Акакиевича. И сходство это можно найти даже в мелочах: как сложно происходил выбор имени только что родившегося Акакия, так же сложно происходит это и с героем Даля. При подкинутом ребенке нашли записку, которую сначала прочитали так: «Просим принять сего младенца, нареченнова Гомером…» – и только потом разобрались, что в записке было написано не Гомер, а Иосиф.

Но при всем сходстве видны и различия. Гоголь страдает за своего героя, получавшего крайне скудное жалованье и обижаемого сослуживцами. Даль же отмечает, что Осип Иванович вынужден был прибегать к поискам дополнительного заработка, так как «казенное содержание его никогда не простиралось далее сотен». И вместе с тем никаких нравственных и моральных мучений по поводу своей фактической нищеты он не переживает. Более того, к концу жизни он скопил «до пяти тысяч рублей, отдал их заживо в Невский монастырь и приобрел себе за них там место для погребения». Неженатый Акакий Акакиевич только во время изготовления шинели ощущает полноту жизни, «как будто бы он женился, как будто какой-то другой человек присутствовал с ним, как будто он был не один, а какая-то приятная подруга жизни согласилась с ним проходить вместе жизненную дорогу»^[25]. Но неженатый герой претерпевает неудачу и с шинелью. Личная жизнь Осипа Ивановича складывается внешне так же неудачно: имея намерение жениться, он все-таки не смог найти себе жену: «все искания и старания его остались безуспешны; его только раза два одурачили и этим вовсе отбили охоту пускаться на такие сомнительные поиски». Но никакой трагедии в жизни этого героя не происходит.

Гоголь в «Шинели» показывает трагизм судьбы «маленького человека», а Даль в «Жизни человека…» утверждает, что никакого трагизма в этой жизни нет. Недаром поэтому, кажется, Осип Иванович в своем дневнике описывает «одного пьяного, которого городовой вез на дрожках; мужик лежал навзничь, поперек дрожек, глядел на небо и, указав туда же пальцем, сказал с чувством: "Служивый – а служивый! Все там будем!"» В день своих пятьдесят шестых именин Осип Иванович вновь вспомнил эти слова, а вскоре после этого и умер.

Даль использует линейные и циклические мотивировки человеческого поведения общими закономерностями возраста, уже отмершие к началу 1840-х гг., не потому, что он, родившийся в 1801 г., впитал их еще в ранние годы своей молодости, но потому, что в данном случае это был сознательный прием в полемике с Гоголем. И повесть «Жизнь человека…» следует поэтому рассматривать как рассказ об общих закономерностях человеческой жизни, следование которым стирает трагизм неурядиц жизни частной. Это, конечно, не означает, что Даль не ценил гения Гоголя. Но и ценя гоголевский гений, он шел в литературе своею дорогой.

Название повести «Вакх Сидоров Чайкин, или Рассказ о собственном своем житье-бытье за первую половину жизни своей» интересно во многих отношениях. Мы видим здесь традиционное для литературы конца XVIII – начала XIX в. истолкование «первой половины жизни» как тридцатилетия: уже во вступлении к тексту герой заявляет, что поведет свой рассказ об «уроках, коими наделяла меня судьба постоянно в течение тридцати лет, считая с самого рождения». Такое указание есть и в одновременно написанной повести «Жизнь человека, или Прогулка по Невскому проспекту».

Как и в «Жизни человека», этапы жизненного пути отмечаются передвижениями в пространстве. В «Жизни человека» они отмечались перемещением героя из здания в здание, от одного конца Невского проспекта в другой и обратно. В «Вакхе» перемещение героя не столь строго ориентировано в пространстве: здесь пространственные вехи перемежаются с социальными ориентирами, например: «От сотворения моего и до барской прихожей» (1-я глава), «От барской прихожей до француза с отмороженными ногами» (2-я глава). На этом фоне название главы «От метлы с фонарем и до самого полковника и дальше…», которое так не устроило Тургенева, не содержит в себе ничего особенного, хотя, в известной мере, Тургенев, конечно, прав: такие заголовки сильно отдают булгаринщиной, дешевой игрой с читателем с целью привлечь его внимание, и поэтому они лишены подлинного юмора. Но если рассматривать эти заголовки как обозначение вех в жизни героя, то все становится на свои места. «Метла с фонарем» – это только с первого взгляда смешно по-булгарински. На самом-то деле это должно быть осмыслено читателем и должно стать ему смешным по-гоголевски: ведь и у Гоголя в «Невском проспекте» героя заменяла вещь, откуда и рождалась идея обманчивости Невского проспекта.

Итак, в повести про Вакха Даль мотивирует жизнь человека возрастом и возрастными изменениями по типу «пора пришла – она влюбилась. Так в землю падшее зерно весны огнем оживлено». Однако в начале 1840-х гг. такие принципы изображения человека заменяются поисками в области соотношения человека и среды. Можно было бы сказать, что на место понимания человека как природного явления приходит понимание его как явления социального. Что же на этом фоне делает Даль?

Даль наделяет обе повести двойными названиями: «Вакх Сидоров Чайкин, или Рассказ о собственном своем житье-бытье за первую половину жизни своей», «Жизнь человека, или Прогулка по Невскому проспекту». Герои обеих повестей – люди без роду, без племени, но амплитуда колебаний и последовательность смены их социального статуса различна. В «Жизни человека» герой переходит от статуса мещанина в статус чиновника. Герой «Вакха» чаще и радикальнее меняет свой статус: то мещанин, то крепостной раб, то солдат, то кантонист, то медик в чиновничьем звании, которое давало личное дворянство. Но есть и еще более важное различие между ними. Судьба Осипа Ивановича рассказана сторонними глазами, сам бы он не смог о себе (тем более так) рассказать, не будучи наделен рефлексией и самосознанием (в этом смысле он весьма похож на Акакия Акакиевича Башмашкина). Вакх же Сидоров (не Сидорович!) Чайкин – рефлектирующий человек, наделенный чувством собственного достоинства и вполне способный сам рассказать о своих приключениях.

Неспособность Осипа Ивановича к рефлексии, как можно предположить, связана с его инвалидностью: он недаром наделен врожденным физическим недостатком – горбом, который в какой-то мере корреспондирует с недостатками его интеллектуального развития (связь физического недостатка с интеллектуальным – черта в высшей степени архаическая). Ограниченность Осипа Ивановича проявляется не только в том, что он, переписывая бумаги, совершенно не понимает их смысла, но и в том, что он не может выйти за пределы Невского проспекта.

Совершенно иным выглядит Вакх. Это самый первый в русской литературе тип героя-разночинца, который гордится своим происхождением и не стесняется своего отца-мещанина, зарабатывающего на хлеб чеботарным мастерством. Он был принципиально новым в литературе начала 1840-х гг. И тот же Тургенев, наверное, иначе должен был бы оценить повесть Даля, если бы предполагал, что на рубеже 1850— 1860-х гг. он сам создаст своего разночинца Базарова, который гордо и с вызовом называл себя Евгением Васильевым (не Васильевичем!). Вакх Сидоров Чайкин предвосхитил Евгения Васильева Базарова и в том, что он окончил петербургскую Медико-хирургическую академию значительно раньше, нежели его знаменитый последователь, и так же, как и он, зарабатывал на жизнь уроками.

Однако Тургенев отнесся к повести весьма критично и даже достаточно неожиданно подметил в ней начало, которое мы назвали булгаринским. Такое истолкование не было несправедливой выдумкой критика. В «Иване Ивановиче Выжигине» главы имели названия такого типа: «Я узнаю короче Вороватина. Подслушанный разговор. Предчувствия. Капитан-исправник», которая в исполнении Даля могла бы звучать так: «От Вороватина до капитан-исправника». Булгаринское начало можно отметить и в том, что оба героя начинают свой жизненный путь сиротами в составе помещичьей дворни, терпя всяческие унижения и не получая настоящего воспитания, хотя у Булгарина это выражено более «жалостливо», а у Даля внешне более нейтрально, а по сути более сурово. В «Жизни человека» герой также является на свет сиротой, и хотя он сразу же получает более высокий социальный статус и воспитывается в условиях достатка и родительской заботы, автор подчеркивает одиночество героя. После смерти приемного отца приемная мать Осипа Ивановича уезжает на родину – в Германию, оставляя его одного в Петербурге, к чему он явно не подготовлен. Вопрос о переезде Осипа Ивановича вместе с приемной матерью не стоит, и эта последняя, не имевшая своих детей и относившаяся к нему с материнской лаской и заботой, даже не предлагает ему сопроводить себя.

Внешнее сходство между Далем и Булгариным не стоит, конечно, объяснять тем, что обе повести (особенно «Вакх») – это подражание Булгарину или полемика с ним. Романы Булгарина и повести Даля несут в себе явные отголоски плутовского романа, но герои Даля – не плуты, они не организуют свою жизнь, но только претерпевают ее, приключения случаются с ними, а не они устраивают приключения или ввязываются в них. Все, что происходит с героями и как это происходит, не зависит от них самих. Осип Иванович не сделал ничего, чтобы достичь своего положения, все получалось помимо его намерений и воли. Вакх Чайкин совершает те или иные поступки вполне сознательно и даже добивается определенных результатов, но многочисленные повороты его судьбы совершаются так же помимо его воли. Все у них происходит вдруг и случайно.

Недолгая жизнь плутовского романа в русской литературе первой половины XIX в. достаточно хорошо описана^[26], однако имя Даля в связи с этой жанровой разновидностью романа никогда, кажется, не упоминалось. Между тем даже наших наблюдений достаточно, чтобы заметить эту связь. Однако плутовской роман в транскрипции Даля осложнен важной литературной традицией философского европейского романа в духе Вольтера. Герой «Вакха» говорит, что описывает свою жизнь за первые тридцать лет, но в повести на малой площади рассказано о таком количестве событий и героев, которое с трудом помещается в этот временной отрезок. При этом герои появляются по требованию сюжета, словно джины из бутылки: либо чтобы произвести пагубное действие на главного персонажа, либо чтобы выручить его из беды. Вот только один пример: когда Вакха во второй раз хотят отдать в солдаты, военным приемщиком и наблюдающим за процедурой случайно оказались ротный командир и полковник того полка, где ранее служил Чайкин, почему оказалось возможным исправить ситуацию и освободить его от приема. Это совершенно непривычно для традиционного бытового романа, но для плутовского романа с элементами философской конструкции это вполне нормально.

Столь же странно с точки зрения бытового романа и вполне в духе плутовского и авантюрного организовано и время в «Вакхе». Находясь в первой службе, герой случайно встречает бродягу-мещанина, который рассказывает, как лет двадцать назад он крестил Вакха. Итак, от этого времени до конца повести должно пройти десять лет. Как же они прошли? По окончании службы герой живет по-прежнему при полку и взаимно влюбляется в свояченицу своего полковника Грушу. Хотя семья полковника спокойно принимает у себя отставного унтер-офицера из мещан, но все же не может спокойно отнестись к возможному мезальянсу, поэтому полковница, сестра Груши, предлагает Вакху покинуть их. Намереваясь ехать в Петербург, чтобы получить там образование, Вакх на год застревает в родном Комлеве, но, не скопив достаточных денег, еще год проживает у одного помещика, якобы обучая его детей. Сколько времени Чайкин обучается в академии, он не говорит, однако мы знаем, что срок обучения там составлял четыре года. По окончании академии герой служит по медицинской части в Алтынове два года и тут случайно встречает своего отца. Вскоре после этого Вакх выходит в отставку и поступает в больницу, которую организовали несколько соседских помещиков; здесь, проживая в деревне со своим отцом, он и встречает свое тридцатилетие. «В тридцать лет люди обыкновенно женятся»^[27], – считал Пушкин, что вполне согласовалось с принятой в России традицией. Надумал жениться и Вакх Чайкин. Тут кстати помог и француз, воспитавший его самого, так как француз этот (как джинн из бутылки и, очевидно, потому, что других французов-воспитателей в это время в России не нашлось) случайно оказался весьма кстати воспитателем у младших детей чайкинского полковника. Он сообщил, что все еще любимая нашим героем Груша все еще не вышла замуж. Взвесив обстоятельства, Чайкин через француза делает предложение и получает согласие. Так на тридцать первом году жизни он составил свое счастие. Если сложить все годы, проведенные Вакхом после службы и до получения места в деревенской больнице, то мы получим десять лет. С этой стороны все сходится. В течение этих десяти лет наш герой по-прежнему продолжал, оказывается, любить Грушу, хотя в повести нигде об этом не говорится. Но более того, Груша тоже, оказывается, продолжала любить Чайкина.