– Понимаю я! – резко сказала она. – Вижу, – опять ты озвереешь теперь… эх ты!
– Озверею? Это к делу не идёт… Я говорю: простишь? Ты что думаешь? Нужно мне оно, твоё прощенье? Обойдусь и без него, а хочу вот, чтоб ты меня простила… Поняла?
– Уйди, Григорий! – тоскливо воскликнула женщина, отвёртываясь от него.
– Уйти? – зло засмеялся Гришка. – Уйти, а ты чтобы осталась на воле? Ну, не-ет! А ты это видела?
Он схватил её за плечо, рванул к себе и поднёс к её лицу нож короткий, толстый и острый кусок ржавого железа.
– Эх, кабы ты меня зарезал, – глубоко вздохнув, сказала Матрёна и, освободясь из-под его руки, вновь отвернулась от него. Тогда и он отшатнулся, поражённый не её словами, а тоном их. Он слыхал из её уст эти слова, не раз слыхал, но так – она никогда не говорила их. Минуту назад ему было бы легко ударить её, но теперь он не мог и не хотел этого. Почти испуганный её равнодушием, он бросил нож на стол и с тупой злобой спросил:
– Дьявол! Чего тебе нужно?
– Ничего мне не надо! – задыхаясь, крикнула Матрёна. – Ты что? Убить пришёл? Ну и убей.
Орлов смотрел на неё и молчал, не зная, что ему делать. Он пришёл с определённым намерением победить жену. Вчера, во время столкновения, она была сильнее его, он это чувствовал, и это унижало его в своих глазах. Непременно нужно было, чтобы она опять подчинилась ему, он твёрдо знал нужно! Натура страстная, он много пережил и передумал за эти сутки и тёмный человек – не умел разобраться в хаосе чувств, которые возбудила в нём жена брошенным ему правдивым обвинением. Он понимал, что это восстание против него, и принёс с собой нож, чтоб испугать Матрёну; он убил бы её, если б она не так пассивно сопротивлялась его желанию подчинить её. Но вот она была пред ним, беззащитная, убитая тоской и – всё-таки сильнее его. Ему было обидно видеть это, и обида действовала на него отрезвляюще.
– Слушай! – сказал он, – ты не фордыбачь! Ты знаешь, я ведь и в самом деле – ахну вот тебя в бок – и шабаш! И всей истории будет точка!.. Очень просто…
Почувствовав, что он говорит не то, что нужно, Орлов замолчал. Матрёна не двигалась, отвернувшись от него. В ней бился этот неотвязный вопрос:
«Что теперь будет?»
– Мотря! – тихо заговорил Григорий, опираясь на стол рукой и наклонясь к жене. – Али я виноват, что… всё не в порядке?..
Он покрутил головой, вздохнув.
– Так тошно! Ведь разве это жизнь? Ну, скажем, холерные, – что они? Разве они мне поддержка? Одни помрут, другие выздоровеют… а я опять должон буду жить. Как? Не жизнь – судорога… разве не обидно это? Ведь я всё понимаю, только мне трудно сказать, что я не могу так жить… Их вон лечат и всякое им внимание… а я здоровый, но ежели у меня душа болит, разве я их дешевле? Ты подумай – ведь я хуже холерного… у меня в сердце судороги! А ты на меня кричишь!.. Ты думаешь, я – зверь? Пьяница – и всё тут? Эх ты… баба ты!
Он говорил тихо и вразумительно, но она плохо слышала его речь, занятая строгим смотром прошлого.
– Ты вот молчишь, – говорил Гришка, прислушиваясь, как в нём растёт что-то новое и сильное. – А что ты молчишь? Чего ты хочешь?
– Ничего я от тебя не хочу! – воскликнула Матрёна. – Что мучишь? Чего тебе надо?
– Чего! А того… чтобы, стало быть…
Но тут Орлов почувствовал, что не может сказать ей, чего именно ему нужно, – так сказать, чтоб всё сразу было ясно и ему и ей. Он понял, что между ними образовалось что-то, чего уже не свяжешь никакими словами…
Тогда в нём вдруг вспыхнула дикая злоба. Он с размаха ударил жену кулаком по затылку и зверем зарычал:
– Ты что, ведьма, а? Ты что играешь? Убью!
Она от удара ткнулась лицом в стол, но тотчас же вскочила на ноги и, глядя в лицо мужа взглядом ненависти, твёрдо, громко сказала:
– Бей!
– Цыц!
– Бей! Ну?
– Ах ты, дьявол!
– Нет уж, Григорий, будет! Не хочу я больше этого…
– Цыц!
– Не дам я тебе измываться надо мной…
Он заскрипел зубами и отступил от неё на шаг – быть может, для того, чтоб удобнее ударить её.
Но в этот момент дверь отворилась, и на пороге явился доктор Ващенко.
– Эт-то что такое? Вы где, а? Вы что это тут разыгрываете?
Лицо у него было строгое, изумлённое. Орлов нимало не смутился при виде его и даже поклонился ему, говоря:
– А так это… дезинфекция промежду мужем и женой…
И он судорожно усмехнулся в лицо доктору…
– Ты почему не явился на дежурство? – резко крикнул доктор, раздражённый усмешкой.
Гришка пожал плечами и спокойно объявил:
– Занят был… по своим делам…
– А скандалил тут вчера – кто?
– Мы…
– Вы? Очень хорошо… Вы ведёте себя по-домашнему… без спроса шляетесь…
– Не крепостные потому что…
– Молчать! Кабак вы тут устроили… скоты! Я покажу вам, где вы…
Прилив дикой удали, страстного желания всё опрокинуть, вырваться из гнетущей душу путаницы горячей волной охватил Гришку. Ему показалось, что вот сейчас он сделает что-то необыкновенное и сразу разрешит свою тёмную душу от пут, связавших её. Он вздрогнул, почувствовал приятный холодок в сердце и, с какой-то кошачьей ужимкой повернувшись к доктору, сказал ему:
– Вы но беспокойте глотку, не орите… я знаю, где я, – в морильне!
– Что-о? Как ты сказал? – нагнулся к нему поражённый доктор.
Гришка понял, что сказал дикое слово, но не охладел от этого, а ещё более распалился.
– Ничего, сойдёт! Скушаете… Матрёна! Собирайся.
– Нет, голубчик, постой! Ты мне ответь… – с зловещим спокойствием произнёс доктор. – Я тебя, мерзавец, за это…
Гришка в упор смотрел на него и заговорил, чувствуя себя так, точно он прыгает куда-то и с каждым прыжком ему дышится всё легче…
– Вы не кричите… не ругайтесь… Вы думаете, ежели холера, то вы и можете надо мной командовать. Напрасная мечта… Что вы лечите, так это даже и не нужно никому… А что я сказал – морилка, это. конечно, я дразнился… Но вы всё-таки не очень орите…
– Нет, врёшь! – спокойно сказал доктор. – Я тебя проучу… эй, подите сюда!
В коридоре уже столпились люди… Гришка прищурил глаза и сцепил зубы…
– Я не вру и не боюсь… а коли вам нужно проучить меня, то я для вашего удобства и ещё скажу…
– Н-ну? Скажи…
– Я пойду в город и цыкну: «Ребята! А знаете, как холеру лечат?»
– Что-о? – широко раскрыл глаза доктор.
– Так тогда мы тут такую дезинфекцию с лиминацией…
– Что ты говоришь, чорт тебя возьми! – глухо вскричал доктор. Раздражение уступило в нём место изумлению пред этим парнем, которого он знал как трудолюбивого и неглупого работника и который теперь, неизвестно зачем, бестолково и нелепо лез в петлю…
– Что ты мелешь, дурак?
«Дурак!» – отозвалось эхом во всём существе Гришки. Он понял, что этот приговор справедлив, и ещё более обиделся.
– Что я говорю! Я знаю… Мне всё равно… – говорил он, сверкая глазами. – Я так понимаю теперь, что нашему брату всегда всё равно… и совсем напрасно стесняемся мы в наших чувствах… Матрёна, собирайся!
– Я не пойду! – твёрдо заявила Матрёна.
Доктор смотрел на них круглыми глазами и тёр себе лоб, ничего не понимая.
– Ты… пьяный или сумасшедший человек! понимаешь ты, что делаешь?
Гришка не сдавался, не мог сдаться. И в ответ доктору он говорил иронически:
– А вы как понимаете? Вы-то что делаете? Дезинфекцию, ха, ха! Больных лечите… а здоровые помирают от тесноты жизни… Матрёна! Башку разобью! Иди…
– Я с тобой не пойду!
Она была бледна, неестественно спокойна, глаза её смотрели в лицо мужа твёрдо и холодно. Гришка, несмотря на весь свой геройский кураж, отвернулся от неё и, опустив голову, замолчал.
– Тьфу! – плюнул доктор. – Сам дьявол не разберет, что это такое… Ты! Пошёл вон! Ступай и благодари, что я тебя не приструнил… тебя бы следовало под суд… болван! Пошёл!
Григорий молча взглянул на доктора и опять поник. Ему было бы лучше, если бы его побили или хоть отправили в полицию…
– Последний раз говорю – идёшь ты? – сипло спросил Гришка жену.
– Нет, не пойду, – ответила она и немножко согнулась, точно ожидая удара.
Гришка махнул рукой.
– Ну… чорт вас всех возьми!.. Да и на кой дьявол вы нужны мне?
– Ты, дубина дикая, – урезонивающе начал доктор.
– Не лайтесь! – крикнул Гришка. – Ну, шлюха проклятая, – ухожу я! Чай, не увидимся… а может, увидимся… это уж как я захочу! Но ежели увидимся – нехорошо тебе будет, так и знай!
И Орлов двинулся к двери.
– Прощай, – трагик! – сардонически сказал доктор, когда Гришка поравнялся с ним.
Григорий остановился и, подняв на доктора тоскливо сверкавшие глаза, сдержанно и негромко заявил:
– А вы меня не троньте… не заводите пружину сначала… развернулась она, никого не задела… ну и ладно!
Он поднял с пола картуз, налепил его себе на голову, поёжился и ушёл, не взглянув на жену.
На неё пытливо смотрел доктор. Она стояла пред ним бледная. Доктор кивнул головой вслед Григорию и спросил:
– Что с ним?
– Не знаю…
– Гм… А куда он теперь?
– Пьянствовать! – твёрдо ответила Орлова.
Доктор повёл бровями и ушёл.
Матрёна посмотрела в окно. От барака к городу в вечернем сумраке, под дождём и ветром быстро двигалось фигура мужчины. Одна, среди мокрого, серого поля…
…Лицо Матрёны Орловой побледнело ещё более, она оборотилась в угол, стала на колени и начала молиться, усердно отбивая земные поклоны, задыхаясь в страстном шопоте молитвы и растирая грудь и горло дрожащими от возбуждения руками.
Однажды я осматривал ремесленную школу в N. Моим чичероне был знакомый человек, один из основателей её. Он водил меня по образцово устроенной школе и рассказывал:
– Как видите, мы можем похвалиться… чадо наше растёт и развивается на славу. Учительский персонал на удивление подобрался. В сапожной и башмачной мастерской, например, учительница – простая сапожница, баба, даже бабёночка, вкусная такая, шельма, но безупречнейшего поведения. Впрочем, это к чорту… н-да. Так вот, эта бабочка – простая, говорю, сапожница, но – как она работает!.. как умело преподаёт своё ремесло, с какою любовью относится к ребятишкам – изумительно! Бесценная работница… работает за двенадцать рублей и квартиру при школе… и ещё двух сирот содержит на свои убогие средства! Это, я вам скажу, преинтересная фигура.
Он так усердно расхваливал сапожницу, что вызвал во мне желание познакомиться с ней.
Это скоро устроилось, и вот однажды Матрёна Ивановна Орлова рассказывала мне свою печальную жизнь. Первое время после того, как она разошлась с мужем, он не давал ей покоя: приходил к ней пьяный, устраивал скандалы, подстерегал её всюду и бил нещадно. Она терпела.
Когда барак закрыли, докторша предложила Матрёне Ивановне устроить её при школе и оградить от мужа. И то и другое удалось, и Орлова зажила спокойною, трудовою жизнью; выучилась под руководством знакомых фельдшериц грамоте, взяла себе на воспитание двух сирот из приюта – девочку и мальчика – и работает, довольная собой, с грустью и со страхом вспоминая своё прошлое. В воспитанниках своих она души не чает, значение своей деятельности понимает широко, относится к ней сознательно и среди заправил школы заслужила общее уважение к себе. Но она кашляет сухим, подозрительным кашлем, на впалых щеках её горит зловещий румянец, в серых глазах ютится много грусти.
Мне удалось познакомиться и с Орловым. Я нашёл его в одной из городских трущоб, и в два-три свидания мы с ним были друзьями. Повторив историю, рассказанную мне его женой, он задумался ненадолго и потом сказал:
– Вот так-то, значит, Максим Савватеич, приподняло меня, да и шлёпнуло. Так я никакого геройства и не совершил. А и по сю пору хочется мне отличиться на чём-нибудь… Раздробить бы всю землю в пыль или собрать шайку товарищей! Или вообще что-нибудь этакое, чтобы стать выше всех людей и плюнуть на них с высоты… И сказать им: «Ах вы, гады! Зачем живёте? Как живёте? Жульё вы лицемерное и больше ничего!» А потом вниз тормашками с высоты и – вдребезги! Н-да-а! А-ах как скучно и тесно жить!.. Думал я, сбросив с шеи Матрёшку: «Н-ну, Гриня, плавай свободно, якорь поднят!» Ан не тут-то было – фарватер мелок! Стоп! И сижу на мели… Но не обсохну, не бойсь! Я себя проявлю! Как? – это одному дьяволу известно… Жена? Ну её ко всем чертям! Разве таким, как я, жена нужна. На кой её… когда меня во все четыре стороны сразу тянет… Я родился с беспокойством в сердце… и судьба моя – быть босяком! Ходил я и ездил в разные стороны… никакого утешения… Пью? Конечно, а как же? Всё-таки водка – она гасит сердце… А горит сердце большим огнём… Противно всё – города, деревни, люди, разных калибров… Тьфу! Неужто же лучше этого и выдумать ничего нельзя? Все друг на друга… так бы всех и передушил! Эх ты, жизнь, дьявольская ты премудрость!
Тяжёлая дверь кабака, в котором сидел я с Орловым, то и дело отворялась и при этом как-то сладострастно повизгивала. И внутренность кабака возбуждала представление о какой-то пасти, которая медленно, но неизбежно поглощает одного за другим бедных русских людей, беспокойных и иных…
Мальва
Море – смеялось.
Под легким дуновением знойного ветра оно вздрагивало и, покрываясь мелкой рябью, ослепительно ярко отражавшей солнце, улыбалось голубому небу тысячами серебряных улыбок. В глубоком пространстве между морем и небом носился веселый плеск волн, взбегавших одна за другою на пологий берег песчаной косы. Этот звук и блеск солнца, тысячекратно отраженного рябью моря, гармонично сливались в непрерывное движение, полное живой радости. Солнце было счастливо тем, что светило; море – тем, что отражало его ликующий свет.
Ветер ласково гладил атласную грудь моря; солнце грело ее своими горячими лучами, и море, дремотно вздыхая под нежной силой этих ласк, насыщало жаркий воздух соленым ароматом испарений. Зеленоватые волны, взбегая на желтый песок, сбрасывали на него белую пену, она с тихим звуком таяла на горячем песке, увлажняя его.
Узкая, длинная коса походила на огромную башню, упавшую с берега в море. Вонзаясь острым шпилем в безграничную пустыню играющей солнцем воды, она теряла свое основание вдали, где знойная мгла скрывала землю. Оттуда, с ветром, пролетал тяжелый запах, непонятный и оскорбительный здесь, среди чистого моря, под голубым, ясным кровом неба.
В песок косы, усеянной рыбьей чешуей, были воткнуты деревянные колья, на них висели невода, бросая от себя паутину теней. Несколько больших лодок и одна маленькая стояли в ряд на песке, волны, взбегая на берег, точно манили их к себе. Багры, весла, корзины и бочки беспорядочно валялись на косе, среди них возвышался шалаш, собранный из прутьев ивы, лубков и рогож. Перед входом в него на суковатой палке торчали, подошвами в небо, валяные сапоги. И над всем этим хаосом возвышался длинный шест с красной тряпкой на конце, трепетавшей от ветра.
В тени одной из лодок лежал Василий Легостев, караульщик на косе, передовом посте рыбных промыслов Гребенщикова. Лежал он на груди и, поддерживая голову ладонями рук, пристально смотрел в даль моря, к едва видной полоске берега. Там, на воде, мелькала маленькая черная точка, и Василию было приятно видеть, как она все увеличивается, приближась к нему.
Прищуривая глаза от яркой игры солнечных лучей на волнах, он довольно улыбался: это едет Мальва. Она приедет, захохочет, грудь ее станет соблазнительно колыхаться, обнимет его мягкими руками, расцелует и звонко, вспугивая чаек, заговорит о новостях там, на берегу. Они с ней сварят хорошую уху, выпьют водки, поваляются на песке, разговаривая и любовно балуясь, потом, когда стемнеет, вскипятят чайник чая, напьются со вкусными баранками и лягут спать… Так бывает каждое воскресенье, каждый праздник на неделе. Рано утром он повезет ее на берег по сонному еще морю, в предрассветном свежем сумраке. Она, дремля, будет сидеть на корме, а он грести и смотреть на нее. Смешная она бывает в то время, смешная и милая, как сытая кошка. Может быть, она соскользнет с лавочки на дно лодки и уснет там, свернувшись в клубок. Она часто делает так…
В этот день даже чайки истомлены зноем. Они сидят рядами на песке, раскрыв клювы и опустив крылья, или же лениво качаются на волнах без криков, без обычного хищного оживления.
Василию показалось, что в лодке не одна Мальва. Неужели опять Сережка привязался к ней? Василий тяжело повернулся на песке, сел и, прикрыв глаза ладонью, с тревогой в сердце стал рассматривать, кто еще там едет? Мальва сидит на корме и правит. Гребец – не Сережка, гребет он неумело, с Сережкой Мальва не стала бы править.
– Эй! – нетерпеливо крикнул Василий.
Чайки на песке дрогнули и насторожились.
– Эй-эй… – донесся с лодки звонкий голос Мальвы.
– С кем ты?
В ответ донесся смех.
– Чертовка! – негромко выругался Василий и сплюнул. Ему очень хотелось знать, кто это едет там; свертывая папиросу, он упорно смотрел в затылок и спину гребца. Звучный плеск воды под ударами весел раздается в воздухе, песок скрипит под босыми ногами караульщика.
– Это кто с тобой? – крикнул он, когда различил знакомую ему улыбку на красивом лице Мальвы.
– А вот погоди, узнаешь! – со смехом отозвалась она.
Гребец обернулся лицом к берегу и, тоже смеясь, взглянул на Василия.
Караульщик нахмурил брови, вспоминая, – кто этот как будто знакомый ему парень?
– Ударь сильней! – скомандовала Мальва.
Лодка с размаху почти до половины всползла на песок вместе с волной и, покачнувшись набок, стала, а волна скатилась назад, в море. Гребец выскочил на берег и сказал:
– Здравствуй, отец!
– Яков! – подавленно воскликнул Василий, более изумленный, чем обрадованный.
Они обнялись и поцеловались по три раза в губы и щеки; на лице Василия удивление смешалось с радостью и смущением.
– То-то я смотрю… и что-то тово оно, – сердце зудит… Ах, ты, – как это ты? На-ко! А я смотрю – Сережка? Нет, вижу, не Сережка! Ан – это ты!
Василий одной рукой гладил бороду, а другой махал в воздухе. Ему хотелось взглянуть на Мальву, но в его лицо уставились улыбавшиеся глаза сына, и ему было неловко от их блеска. Чувство довольства собой за то, что у него такой здоровый, красивый сын, боролось в нем с чувством смущения от присутствия любовницы. Он переступал с ноги на ногу, стоя перед Яковом, и один за другим кидал ему вопросы, не дожидаясь ответа на них. В голове у него все как-то спуталось, и особенно нехорошо стало ему, когда раздались насмешливые слова Мальвы:
– Да ты не юли уж… с радости-то! Веди его в шалаш да угощай…
Он обернулся к ней. На губах ее играла усмешка, незнакомая ему, и вся она – круглая, мягкая и свежая, как всегда, в то же время была какая-то новая, чужая. Она переводила свои зеленоватые глаза с отца на сына и грызла арбузные семечки белыми, мелкими зубами. Яков тоже с улыбкой рассматривал их, и несколько неприятных Василию секунд все трое молчали.
– Я сейчас! – вдруг заторопился Василий, двигась к шалашу. – Вы уходите от солнца-то, а я наберу воды, пойду… уху будем варить! Я тебя, Яков, та-акой ухой накормлю! Вы тут тово… располагайтесь, я сию минуту…
Он схватил с земли у шалаша котелок, быстро пошел куда-то в невода и скрылся в серой массе их складок.
Мальва и его сын тоже пошли к шалашу.
– Ну вот, молодец хороший, я доставила тебя к отцу, – говорила Мальва, искоса оглядывая коренастую фигуру Якова.
Он повернул к ней свое лицо в кудрявой темно-русой бороде и, блеснув глазами, сказал:
– Да, приехали… А хорошо тут, – море-то какое!
– Широкое море… Ну, что же, – сильно постарел отец?
– Нет, ничего. Я думал – он седее, а у него еще мало седины-то… И крепкий…
– Сколько, говоришь, время вы не видались?
– Годов пять, чай… Как уходил он из деревни – мне в ту пору семнадцатый шел…
Они вошли в шалаш, где было душно, а от рогож пахло соленой рыбой, и сели там: Яков – на толстый обрубок дерева, Мальва – на кучу кулей. Между ними стояла перерезанная поперек бочка, дно ее служило столом. Усевшись, они молча, пристально посмотрели друг на друга.
– Стало быть, здесь работать хочешь? – спросила Мальва.
– Да вот… не знаю… Коли найдется что – буду.
– У нас найдется! – уверенно пообещала Мальва, ощупывая его своими зелеными, загадочно прищуренными глазами.
Он не смотрел на нее, вытирая рукавом рубахи потное лицо.
Вдруг она засмеялась.
– Мать-то, чай, отцу наказы да поклоны с тобой прислала?
Яков взглянул на нее, нахмурился и кратко сказал:
– Известно… А что?
– Ничего!
Смех ее не нравился Якову, – он точно поддразнивал его. Парень отвернулся от этой женщины и вспомнил наказы матери.
Проводив его за околицу деревни, она оперлась на плетень и быстро говорила, часто моргая сухими глазами:
– Скажи ты ему, Яша… Христа ради, скажи ты ему – отец, мол!.. Мать-то одна, мол, там… пять годов прошло, а она все одна! Стареет, мол!.. скажи ты ему, Яковушка, ради господа. Скоро старухой мать-то будет… одна все, одна! В работе все. Христа ради, скажи ты ему…
И она безмолвно заплакала, спрятав лицо в передник.
Тогда Якову не было жалко ее, а теперь стало жалко… Взглянув на Мальву, он сурово повел бровями.
– Ну, вот и я! – воскликнул Василий, являясь в шалаш с рыбой в одной руке и ножом – в другой.
Он уже справился со своим смущением, глубоко скрыв его внутри себя, и теперь смотрел на них спокойно, только в движениях его явилась несвойственная ему суетливость.
– Вот сейчас запалю я костер… и приду к вам… поговорим! Ах, Яков, а?
И он опять ушел из шалаша.
Мальва, не переставая грызть семечки, бесцеремонно разглядывала Якова, а он старался не смотреть на нее, хотя ему этого очень хотелось.
Потом, так как молчание стесняло его, он сказал вслух:
– А котомку-то я в лодке оставил, – пойти взять!
Неторопливо поднявшись с места, он вышел, на смену ему в шалаш явился Василий и, наклонясь к Мальве, заговорил торопливо и сердито:
– Ну, на что ты-то приехала с ним? Что я про тебя скажу ему? Кто ты мне?
– Приехала, да и все! – коротко сказала Мальва.
– Эх, ты… несообразная баба! Как я теперь буду? Так прямо ему в глаза и тово… сразу?.. У меня жена дома-то! Мать ему… Должна ты была это сообразить!
– Очень нужно мне соображать! Боюсь я его, что ли? Али тебя? – спросила она, пренебрежительно щуря свои зеленые глаза. – А как ты давеча завертелся перед ним! То-то смешно мне было!
– Смешно тебе! А я как буду?
– А ты думал бы об этом раньше!
– Да я знал, что ли, что его так вот вдруг выбросит сюда из моря-то?
Скрипел песок под ногами Якова, и они оборвали свой разговор. Яков принес легонькую котомку, бросил ее в угол и искоса, недобрыми глазами, взглянул на женщину.
Она с увлечением щелкала семечки, а Василий присел на обрубок, потер руками колени и с улыбкой заговорил:
– Так вот ты, значит, и явился… как это ты надумал?
– Да так… Писали мы тебе…
– Когда? Я никакого письма не получал!..
– Ну? А мы писали…
– Потерялось, видно, письмо-то, – огорчился Василий. – Ишь ты, черт его возьми… а? Когда нужно – оно и потерялось…
– Стало быть, ты не знаешь наших-то делов? – спросил Яков, недоверчиво взглянув на отца.
– Да откуда? Не получал я письма!
Тогда Яков рассказал ему, что лошадь у них пала, хлеб весь они съели еще в начале февраля; заработков не было. Сена тоже не хватило, корова чуть с голоду не сдохла. Пробились кое-как до апреля, а потом решили так: ехать Якову после пахоты к отцу, на заработки, месяца на три. Об этом они написали ему, а потом продали трех овец, купили хлеба да сена, и вот Яков приехал.
– Вот оно что! – воскликнул Василий. – Та-ак… А… как же вы… денег я вам посылал…
– Велики ли деньги? Избу чинили… Марью замуж выдали… Плуг я купил… Ведь пять годов… время-то прошло!
– Да-а! Не хватило, значит? Такое дело… А уха-то у меня сбежит! – Он встал и вышел вон.
Присев на корточки перед костром, над которым висел закипавший котелок, сбрасывая пену в огонь, Василий задумался. Все, что рассказал ему сын, не особенно сильно тронуло его, но породило в нем неприятное чувство к жене и Якову. Сколько он им за пять лет денег переслал, а они все-таки не справились с хозяйством. Если бы не Мальва, он сказал бы Якову кое-что. Самовольно, без отцова разрешения из деревни ушел – хватило ума на это, – а с хозяйством справиться не мог! Хозяйство, о котором Василий, живя до сего дня жизнью приятной и легкой, вспоминал очень редко, теперь вдруг напомнило ему о себе, как о бездонной яме, куда он пять лет бросал деньги, как о чем-то лишнем в его жизни, не нужном ему. Он вздохнул, мешая ложкой уху.
В блеске солнца маленький желтоватый огонь костра был жалок, бледен. Голубые, прозрачные струйки дыма тянулись от костра к морю, навстречу брызгам волн. Василий следил за ними и думал о том, что теперь ему хуже будет жить, не так свободно. Наверное, Яков уже догадался, кто эта Мальва…
А она сидела в шалаше, смущая парня задорными, вызывающими глазами, в которых, не исчезая, играла улыбка.
– Чай, поди-ка, невесту в деревне-то оставил? – вдруг сказала она, заглядывая в лицо Якова.
– Может, и оставил, – неохотно ответил тот.
– Красивая, что ли? – небрежно спросила она.
Яков промолчал.
– Что молчишь?.. Лучше меня, али нет?
Он посмотрел ей в лицо, не желая этого. Щеки у нее были смуглые, полные, губы сочные, – полураскрытые задорной улыбкой, они вздрагивали. Розовая ситцевая кофта как-то особенно ловко сидела на ней, обрисовывая круглые плечи и высокую, упругую грудь. Но не нравились ему ее лукаво прищуренные, зеленые, смеющиеся глаза.
– Зачем ты так говоришь? – вздохнув, сказал он просящим голосом, хотя желал говорить с ней строго.
– А как надо говорить? – засмеялась она.
– И смеешься тоже… чему?
– Над тобой смеюсь…
– Ну, что я тебе? – обиженно спросил он и снова опустил глаза под ее взглядом.
Она не ответила.
Яков догадывался о том, кто она отцу, и это мешало ему свободно говорить с ней. Догадка не поражала его: он слыхал, что на отхожих промыслах люди сильно балуются, и понимал, что такому здоровому человеку, как его отец, без женщины трудно было бы прожить столько времени. Но все-таки неловко и перед ней и перед отцом. Потом он вспоминал свою мать – женщину истомленную, ворчливую, работавшую там, в деревне, не покладая рук…
– Готова ушица! – объявил Василий, являясь в шалаш. – Достань-ка ложки, Мальва!
Яков взглянул на отца и подумал:
«Видно, часто она у него бывает, коли знает, где ложки лежат!»
Взяв ложки, она сказала, что надо пойти помыть их и что в корме лодки у нее есть водка.
Отец и сын посмотрели вслед ей и, оставшись один на один, помолчали.
– Ты с ней как встретился? – спросил Василий.
– А я спрашивал про тебя в конторе, и она была там… И говорит: «Чем, говорит, идти пешком по песку, поедем в лодке, я тоже к нему». Вот и приехали.
– Да-а… А я, бывало, думаю: «Каков-то теперь Яков?»
Сын добродушно усмехнулся в лицо отца, и эта усмешка придала Василию храбрости.
– А… ничего бабенка-то?
– Ничего, – неопределенно сказал Яков, моргнув глазами.
– Никакого лешего не поделаешь, брат ты мой! – воскликнул Василий, взмахивая руками. – Терпел я сначала – не могу! Привычка… Я женатый человек. Опять же и одежду она починит и другое прочее… И вообще… эхма! От женщины, как от смерти, никуда не уйдешь! – искренно закончил он свое объяснение.
– Мне что? – сказал Яков. – Это твое дело, я тебе не судья.
А про себя думал:
«Станет тебе такая штаны чинить…»
– Опять же мне всего сорок пять лет… Расхода на нее немного, не жена она мне… – говорил Василий.
– Конечно, – соглашался Яков и думал: «А все, чай, треплет карман-то!»
Пришла Мальва с бутылкой водки и связкой кренделей в руках; сели есть уху. Ели молча, кости обсасывали громко и выплевывали их изо рта на песок к двери. Яков ел много и жадно; это, должно быть, нравилось Мальве: она ласково улыбалась, глядя, как отдуваются его загорелые щеки, быстро двигаются влажные, крупные губы. Василий ел плохо, но старался показать, что он очень занят едой, – это нужно было ему для того, чтоб без помехи, незаметно для сына и Мальвы, обдумать свое отношение к ним.
Ласковую музыку волн перебивали хищные крики чаек. Зной становился менее жгучим, уже иногда в шалаш залетала прохладная струя воздуха, пропитанного запахом моря.
После вкусной ухи и водки глаза Якова осовели. Он начал глуповато улыбаться, икать, позевывать и смотреть на Мальву так, что Василий нашел нужным сказать ему:
– Ты приляг тут, Яшутка, пока до чаю… а там мы тебя разбудим.
– Это можно-о… – согласился Яков, сваливаясь на кули. – А… вы куда? Ха-ха!
Василий, смущенный его смехом, торопливо вышел, а Мальва поджала губы, сдвинула брови и ответила Якову:
– А куда мы пойдем – это не твое дело! Ты что? Ты еще нашему богу – бя! Вот ты что, паренек!..
– Я? Ладно! – воскликнул Яков вслед ей. – Па-а-го-ди… Я тебе покажу! Ишь ты какая…
Он поворчал еще немного и заснул с пьяной, сытой улыбкой на раскрасневшемся лице.
Василий воткнул в песок три багра, соединил их верхние концы, набросил на них рогожу и, так устроив тень, лег в ней, закинув руки за голову, глядя на небо. Когда Мальва опустилась на песок рядом с ним, он повернул к ней свое лицо, и на нем она увидела обиду и недовольство.
– Что – мало рад сыну-то? – спросила она, засмеявшись.
– Вон он… смеется надо мной… из-за тебя!.. – угрюмо сказал Василий.
– Ну? Из-за меня? – лукаво удивилась она.
– А как же?
– Ах ты, жалкенький! Что же теперь? Не ходит к тебе, что ли? а? Ну – не буду!..
– Ишь ты, ведьма какая! – укорил ее Василий. – Эх вы, люди! Он смеется, ты тоже… а вы мне самые близкие! За что же смеетесь? Черти! – Он отвернулся от нее и замолчал.
Мальва, обняв руками колени, тихонько покачивала корпусом, рассматривая зелеными глазами сверкающее, веселое море, и улыбалась одною из тех торжествующих улыбок, которых так много у женщины, понимающей силу своей красоты.
Парусное судно скользило по воде, как большая, неуклюжая птица с серыми крыльями. Оно было далеко от берега и шло еще дальше, туда, где море и небо сливалось в синюю бесконечность.
– Что молчишь? – спросил Василий.
– Думаю, – сказала Мальва.
– Про что это?
– Так, – повела она бровями и, помолчав, добавила: – Сын у тебя молодец парень…
– А тебе что? – ревниво воскликнул Василий.
– Мало ли что…
– Ты – смотри! – окинул он ее суровым взглядом полным подозрения. – Ты не дури! Я хотя и смирный, но ты меня не дразни, – да!
Он стиснул зубы и сжал кулаки, продолжая:
– Ты сегодня сразу, как приехала, играть начала что-то… Я еще не понимаю этого… ну, смотри, пойму, неладно тебе будет! И улыбочки у тебя этакие… и все такое… Я тоже с вашей сестрой умею обращаться…
– А ты меня, Вася, не пугай… – равнодушно и не глядя на него, попросила она.
– То-то! Не шути же…
– А ты уж не стращай…
– Я и взбучку дам, коли баловать начнешь… – грозил Василий, озлобляясь.
– Бить станешь? – обернулась она к нему, с любопытством глядя в его взволнованное лицо.
– А что ты за графиня? И вздую…
– Да я тебе что – жена, что ли? – вразумительно и спокойно спросила Мальва и, не дожидаясь ответа, продолжала: – Привыкши бить жену на за что ни про что, ты и со мной так же думаешь? Ну, нет. Я сама себе барыня, и никого не боюсь. А ты вон – сына боишься: давеча как заюлил перед ним – стыд! А еще грозишь мне!