Про папу

* * *

Мало мне Котасиных ночных концертов, теперь еще прибавилась тайна собачьих куч. Я знал, я знал, что по всем законам физики, термодинамики и пищеварения это невозможно! К гадалке не ходи. Не может одна средних размеров овчарка, которая из-за теплой погоды съедает за день всего полкотелка супа, наваливать каждый день по три кучи дерьма и даже не худеть при этом. Вчера ездил с друзьями в лес и вернулся домой к полудню, пошел убирать двор на два часа раньше, чем обычно. Взял целлофановые пакеты и зашел на задний дворик.

Та-дам-м-м!

Я застал там сидящего орлом здоровенного соседского пса, который, видимо, решил, что тут общественная уборная, и, дабы не осквернять свой двор, навострился носить свое добро к соседям, через невысокий забор. А чего, дядя Макс добрый, он за всеми убирает. Причем, гад, явно знал, что делает что-то не то, поскольку, увидев мое лицо и, возможно, национальность, с визгом скачками понесся домой. Но, в два прыжка прибыв на место преступления, я ухватил его недавние внутренности и с криком «получи, фашист, гранату!» запустил ему в спину. Попал, кстати.

Оказавшись в своем дворе, негодяй осмелел и, развернувшись, начал на меня возмущенно выть. Тогда в него полетели и Белкины подарки. В этот раз он увернулся, но это уже не имело значения. Выйдет его хозяин, увидит, что он весь двор загадил. Мало небось не покажется. А кидаться говном я умею. Чай, треть жизни в соцсетях.

23 ноября 2016 г.

Папа всегда был очень легким человеком. Мне все время казалось, что он где-то не здесь частью своей души. И там, где он не здесь, – очень хорошо, светло и всегда играет тихая музыка. Он был прекрасный конструктор, у него семь авторских свидетельств. Способ, которым в землю закладывается грунт вместо выбранного угля, чтобы она не просаживалась, придумал мой папа. Когда-то он успешно применялся в шахтерской Караганде, не знаю, применяется ли сейчас. Папа за это получил маленький значок, красивую бумажку и сколько-то десятков рублей, но он не обиделся, папа изобретал легко, вполруки, словно мимоходом.

Папа любил пошутить, поискрить, ко всему относился будто немного понарошку. И еще совсем недавно так было.

Сейчас уже трудно в это поверить.

За все последнее время он улыбнулся всего несколько раз. За месяц до моего приезда папа перенес еще один микроинсульт. Но врач сказал, совсем микро. Не трогать, само, может быть, рассосется. А вот поди ж ты.

Для того чтобы расслабиться, папе нужно почувствовать себя виноватым, иначе он в стрессе и виноватит всех вокруг.

Парадокс, но мне, сыну, приходится его строжить и упрекать в диктаторской форме, папа тогда молодеет на пару десятков лет, приходит в задумчивое, мечтательное состояние, которого хватает иногда даже на пару часов. Потом брови снова хмурятся, тревожность растет, движения его становятся нервны и резки, а разговаривать он начинает только криком.

Мы продолжаем войну с блохами, старых убили, молодых потравили, но остались еще те, что были куколками. Война поколений. Папа уехал за новым химическим оружием, снова на другой конец города, где неодихлофос дешевле. Если по дороге какой-нибудь болтик найдет, будет вообще счастлив. Меня не взял, чему я, грешным делом, уже обрадовался.

У меня есть несколько часов тишины и покоя.

Пока папы нет, отремонтировал ему замок на куртке, почистил обувь. Думаю, может, на очки резинку повесить, чтобы не терял. Столько времени на поиски уходит.

И подумал, что надо обязательно завести детей. Когда человек становится в жизни не нужным никому и ему ничего уже от жизни не нужно, у него остаются только они. А пока человек любим и ему есть кого любить самому – ничего еще не пропало и смерти нет.

* * *

Отец очень любит оперную музыку. В результате включает ее на полную мощность, под нее копается в доме, ест и даже спит.

Мама решала эту проблему по-рабоче-крестьянски: «Витя! Выруби этот нудёж, голова болит!» Папа расстраивался, чувствовал себя непонятым в лучшем и скрепя сердце делал тише, и только после очередного крика мамы сокрушенно выключал совсем.

Я же, немного подумав, говорю вкрадчиво: «Видишь ли, папа, нельзя жить двадцать четыре часа в музыке…» Папа сразу впадает в транс и тут же выключает, не теряя настроения.

Оборудовал ему компьютерный уголок. Выкинул стульчак без спинки, поставил удобное кресло. Навел немецкий порядок на столе, карандаши в карандашнице, записная книжка сложена в уголке, пароли под днищем ноутбука.

Папа приходит из магазина.

– Чего? На фига это надо?!

– Папа, ну так удобней.

– Кому удобней? Мне неудобно.

– Ты сядь, попробуй.

– Не буду. Устроил тут!

Я по-восточному коварен.

– Папа! Ты за кресло деньги платил? Тридцать лет назад?

– Ну платил.

– Так почему ты на нем не сидишь? Деньги на ветер, получается.

Папа неуверенно мнется. Думает.

– Та отстань, нам это кресло родители мамы подарили…

– Так пусть без толку пропадает теперь? На нем Котася спит – не жирно ли?

– Котасю я гоняю… а карандаши зачем мои трогал, стакан тут еще какой-то…

– Карандаши валяются как попало, рукой махнул, карандаш упал – грифелю капут, что делать?

– Новый куплю.

– Новый? Ты знаешь, сколько сейчас стоят карандаши? Богатый ты стал, я вижу.

Папа о чем-то догадывается, но сражен моей логикой. Ходит по дому, но уже не такой мрачный. Садится за компьютер, вздыхает.

– Ну что, удобно?

– Та не знаю я. Нормально.

Потом, пожевав губами, обиженно добавляет:

– Ну тебя на фиг. Тебя если бы судили, никогда бы не сел – с твоим языком.

Папа очень любит оперную певицу Юлию Лежневу. Когда он начинает плохо себя вести, мой убойный аргумент: «Все! Встречу Юлю на какой-нибудь творческой тусовке – я ей расскажу, что ты ходишь по двору босиком и материшься как сапожник. Я все ей расскажу, лопнуло мое терпение».

Папа моргает глазами.

– Кто матерился? Когда? Я сегодня с утра не матерился.

Надевает новые тапки и начинает передо мной маршировать.

– Максим, ты знаешь, ты это, встретишь – женись на ней. Она хорошая.

24 ноября 2016 г.

Немилосердно ржу второй час.

– Да что ж это такое, одно и то же в газетах пишут, я это вчера читал!

– Папа, это вчерашняя газета.

25 ноября 2016 г.

Я разговариваю с животными. Они меня понимают. Можно смеяться, но Котася почти перестала орать по ночам и, что еще важнее, совсем перестала портить мне вещи. Правда, я не знаю, может быть, пониманию способствовал крепкий шлепок под зад, когда весь этот балованный анархией зоопарк меня таки довел, но факт есть факт. Теперь, наоборот, спит в моей комнате, ходит за мной и сворачивается в клубок на моей куртке. Или джинсах. Вчера поймал на своем полотенце, которое забыл на столе.

Все это крайне негигиенично, но, как немец, я стараюсь быть толерантным и терпимым к чужим культурам. Мокрое в доме оставлять нельзя, еще мама говорила, что Котася любит туда добавить сырости. Постирал сейчас свой синий домашний халат, повесил на батарею. Поговорил с Котасей. Показал ей на халат и сказал:

– Я тебя очень прошу, на мой халат не покушайся, мне будет холодно без него.

Посмотрела на меня внимательно, поняла. Жопа-то не железная.

* * *

А тут еще одно чудо подоспело. Я уже говорил, что Котася никогда не ловила мышей. Все свои почти два десятка лет. Правда, семейная легенда хранит предание, как однажды посреди комнаты нашли задушенную мышь. Но то ли эта мышь сама, устав ждать естественной смерти в виде кошачьих зубов, сдохла от старости, не то Мусяка, легендарный охотник на крыс с холодным взглядом рыси, в то время еще бывшая с нами, и сделала за нее эту работу, – об этом история и папа умалчивают.

Все двадцать лет Котася была дармоедкой. Мама рассказывала, что Мусяка была хорошей мамой и, заботясь о будущем своей дочери, с детства приносила ей со двора то придавленную птичку, то мышь, но Котася была к этим игрушкам абсолютно индифферентна. Жутко ленивая, шугливая, эгоистичная.

Это вам не самурай Мусяка. Она однажды прыгнула мне на рукав тулупа, когда я натянул его шерстью навыворот и, подкараулив, наскочил на маму, чтобы напугать. В нашей семье были приняты изысканные шутки. Мусяка намертво вцепилась когтями и зубами в толстую овчину, защищая свою хохочущую хозяйку. Мама тогда растрогалась до слез и хотела ее погладить, но строгая Мусяка хлопнула лапой и ее по руке, правда, уже без когтей – нечего, мол, смеяться над этим идиотизмом, устроили в приличном доме бог знает что.

Так прошло двадцать лет. Мусяки уже год как нет, и, возможно, она должна была уйти именно так – не обманом лечь под вкрадчивый укол ветеринарного врача, а самостоятельно выпрыгнуть из корзинки и навсегда скрыться в зарослях.

Котася же всегда была девочка-девочка, безмозглое, ленивое гламурье, стерилизованное еще в юности, иначе уже бы давно с кучей айфонов ходила. Когда я вернулся в наш дом, она отнеслась ко мне сперва несколько недоверчиво, но вскоре стала ходить за мной по пятам и все время требовать ласки. Гладить кошек я терпеть не могу, но ведь я тоже самурай, как незабвенная Мусяка. Положено кошку гладить – гладил. Мыл руки после. В остальном Котася не менялась.

Так же как все двадцать лет, на ходящих уже пешком по дому мышей даже как на игрушку не смотрела – у мышей своя жизнь, у нее своя. Однажды я не выдержал и, увидев, как наглая серая тварь спокойно вышла на середину кухни, ухватил спокойно наблюдавшую за всем этим безобразием Котасю за бок и кинул ее прямо в мышь. Не знаю, кто испугался больше тогда, кошка или она, возмущенно прыснули обе в разные стороны. И тогда я стал каждый сеанс кошачьего массажа сопровождать назидательной беседой. Вот, мол, сам я мышей боюсь, дядя Макс для этого не приспособлен, будет за мышами прыгать – все челюсти растеряет. Капканы отец покупать не дает, потому что старые он потерял, а значит, они где-то точно есть, и выходит, некому нас защитить от серого врага. Ты уж давай, Котася, не будь дармоедкой. Так же нельзя, каждый должен приносить посильную долю в дом. Я вот тоже не хочу тебя сейчас гладить, но глажу же…

И когда она час назад, перевернув чашку, замерла под стулом с первой в жизни пойманной мышью в зубах, рыча торжествующе и свирепо, я понял, что произошло чудо. Животные все понимают, я это всегда знал, но чтобы так…

С одной стороны – уговорил старую кошку мышей ловить, подумаешь. А с другой – чудо.

Обыкновенное чудо. Ничего необычного.

26 ноября 2016 г.

Дома крик, война, выпученные глаза и топанье ногами в тапочках (спасибо Юле Лежневой). Я купил одну лишнюю булочку, это раз. Срезаю кожуру с картошки слишком толсто, это два. Вылил куриный жир пятидневной давности, который папа подмешивал собаке Белке в кашу, невзирая на то что у нее аллергия на курицу (два дня назад был скандал по поводу того, что я дал ей шейку от цыпленка, – опять волдыри будут, по миру пойдем, всю жизнь на ветеринаров работать будем), куриный жир, однако, за курицу не считается.

Котасе пахучую рыбную палочку купил за целых двадцать рублей, она мне вчера полмышки оставила, надо же спасибо сказать. Я мокрый трупик есть не стал, и Котася его тут же удивленно срубала сама, но главное – порыв.

Хорошо, что палочку легко спрятать. А то бы меня папа вместе с ней проглотил, не разжевав.

27 ноября 2016 г.

Собака Белка строит из себя дракона перед мелкими уличными собачками. Те от нее – врассыпную. Но вчера один терьерчик вдруг пригласил ее поиграть. У него прямо над головой – оскаленная, подрагивающая губой волчья морда, а он – ни капли страха, разулыбался, бьет лапами по земле: дескать, да ладно, лучше догони меня. Я так понял, Белка ему как женщина понравилась.

Овчарка закрыла рот и трусливо полезла мне под ноги, от греха подальше. Типа, псих какой-то.

А я вдруг понял, что зло и понт совсем не умеют играть. И очень боятся юмора, игры и счастья других.

* * *

Папе я оставил вчерашние пирожки. Зато нашел в шкафу древнее печенье. Вот и хорошо, вот и завтрак. Вышел, хрустя им, во двор.

– Ах, какое утро! Хозяин, смотри, какое утро! Пойдем гулять, я порву всех в твою честь.

– Отстань, после вчерашнего я тебя не уважаю как личность.

– Хи-хи-хи, да перестань, сегодня новый день!

Собака Белка крутится волчком и обтирается об меня мордой.

– Уйди, я тебе вытиралка, что ли.

– Дай мне печеньку, ну да-а-ай!

– Трусов не угощаем. Я тебе дом доверил, а ты мышей боишься.

– Где мышь? Покажи мне эту мышь, и я ее порву! Смотри, невидимый мужик – гав-гав-гав!

– Очень страшно.

– Да! Вот, смотри, я еще передними лапами на приступок встану и буду грозно смотреть на улицу – никто не подойдет. Дай мне печеньку, ну да-а-ай!

– Я ее терьерчику отдам. Вот он – настоящий пес.

– А я?

– А ты декоративная собачка. Брехло пустое.

– Ах так? А ты сам!

– Что? Я тебе велю идти отсюда.

Собака Белка, поняв, что я не в духе, смущенно лезет в будку.

Осматриваю ее жилье. Теплое, хорошее. Красивое со стороны – избушка такая. На курьих ножках.

– Ладно, выходи.

– Не выйду, раз со мной так.

– А печеньку?

Из будки появляется мохнатая морда, с выражением лица Тома Круза в «Последнем самурае» – дай мне, не то я умру.

Отдал ей утреннее печенье. Хруп-хруп-хруп. Вздохнул: не сходил вчера в магазин, жрать дома нечего. Что требовать от собаки. Тут люди, и те лажают.

* * *

– Ты взрослый мужик, а ведешь себя как пятиклассник! Зачем ты купил столько сдобы?

– Папа, ну я хочу попробовать.

– Вот пока все не сожрешь, не встанешь из-за стола! Отправил его в магазин за хлебом – он принес пакет пирожных!

– Это не пирожные, эта булочка с чесноком, эта с яблоками…

– На фига! Мужику пятый десяток, набрал сладостей вместо еды!

– Тебе еды мало? Вон щи, вон мясо…

– Так на фига еще сдоба! Ты должен был принести только хлеба и молока! Все! Пойдешь в магазин, я тебе сам деньги буду выдавать.

– Знаешь что, я все помню – ты в моем возрасте с самолетиком купаться ходил…

И папа замолчал. Как хорошо иногда дать сдачи.

28 ноября 2016 г.

Любой тяжелый день можно исправить, если в магазине есть мороженое, а дома папа. И мы сейчас будем смотреть тыкверовского «Парфюмера». Представляю уже, как папа офигеет от такого кино, и одно это наполняет меня радостью до краев. У нас есть чистый дом, во дворе лохматая собака, в доме кошка – славный охотник на мышей, в телевизоре «Парфюмер», а в руках – мороженое.

Я построил этот мир, посмотрел на дело рук своих и сказал, что это хорошо.

29 ноября 2016 г.

Пытаюсь исправить папе настроение ежедневным просмотром хорошего кино. Папа сам в чем-то артист, в молодости играл в народном театре и имел успех. Наша рабоче-крестьянская мама смотрела на его роман с Мельпоменой сквозь пальцы, пока однажды не поймала его на репетиции сидящим на раскладушке в одних семейных трусах. Так творческой карьере папы был положен конец, и все его попытки заговорить о высоком искусстве обрывались напоминанием, как он у всего города на глазах в одном исподнем чуть не щегольнул.

«Парфюмер» Тыквера прошел на ура, я очень старался, стучал пальцами по столу, как по забытому пианино: «Смотри, папа, он составляет гамму из запахов, он хочет взять аккорд, одни и те же законы везде – в музыке, живописи, запахах!» Папа проникся и, вставая с дивана, сказал: «Вот это фильм!» И счастливый ушел спать.

Но вот германовский «Трудно быть богом» – один из самых любимых моих фильмов – у папы не пошел, невзирая даже на мои восторженные комментарии и дружбу с Георгием Пицхелаури, одним из актеров фильма.

«Папа! – кричал я. – Ты представляешь, Герман эту сцену длиной в полторы минуты снимал три дня!» Папа уважительно качал головой. «Смотри, а Ярмольника он взял на эту роль после этой фразы на пробах! „Я не могу этого сделать“, – гениально же сказал, ну правда!» Папа удовлетворенно хмыкал.

Но фильм ему не понравился. «Они что, в уборной его утопили, что ли? Непонятно ничего, одна грязь, теснота и дождь». – «Папа! Посмотри, как Ярмольник идет ко дворцу, спина какая, посмотришь, и все ясно – вот вспомни себя, холодное утро, слякоть, на работу, сын балбес, а тут еще с собакой гулять надо…» – «Да чего ты опять начинаешь!» – «Да не о том я…»

И ни в какую.

Я расстроился. Вспомнил, как смотрел этот фильм на встрече киноклуба в Гамбурге и оказался единственным, кто пришел в восторг. Меня тогда заклевали и заплевали, а я не стал спорить и только скромно сказал: «Никто нас с Германом не понимает…»

Ничего-ничего. Еще папу поукрощаю немного, будет копытом землю рыть. Я тут придумал, мы с ним сценки будем разыгрывать из кино.

Глядишь, и я чему-нибудь подучусь, а то смотрю на себя в кадре – гей-гопник какой-то.

* * *

Котася снова на кухне, сидит в засаде. Не нарадуюсь. Сегодня даже дал ей хвостик от селедки, что вообще-то не очень хорошо, мы переболели мочекаменной, рыбы нам нельзя. Но Котася очень любит рыбу. Папа любит пшенную кашу. Собака Белка любит все. Я уже взрослый человек, проживший и испытавший немало. В моей жизни было много любви, было и есть. Поэтому завтра я сварю папе пшенки, Котасе рыбы больше не дам, а Белка с удовольствием доест за всеми.

1 декабря 2016 г.

Все, кто думает, что у нас с тут с папой райские кущи и идиллия, сильно ошибается. Начать хотя бы с утра. Выслушав очередной гневный монолог, какой я плохой сын, еще не проспавшись, я иду за дом убирать за собакой.

Папа подходил к этому делу по-советски, у него было специальное ведро, лопата и даже кочерга.

Я же использую более усовершенствованную германскую технологию «два целлофановых пакетика». Но романтичного в этом тоже не много.

Папа, увидев преимущество нового метода, целый день ходил задумчивый и просветленный. Лампочка Ильича не производила такого эффекта на темных крестьян. Быстро, просто, и лопату марать не надо. Правда, есть расход на пакетики, но это единственный недостаток данной системы в папиных глазах. Он робко предложил проект «Вечный пакетик», то есть пакеты мыть и использовать заново, но я с карандашом в руке доказал, что расход на моющие средства и горячую воду перекроет выгоду от этого, несомненно, интересного рационализаторского предложения.

2 декабря 2016 г.

Папа доработал последний месяц. Ибо всё: его походы на работу, пусть даже всего на несколько часов в день, пусть и недалеко, и по хорошей пешеходной дороге, стали ему трудны. Координация его что-то значительно расстроилась. Я как мог его утешал.

«Папа, надо оставлять искусство раньше, чем оно оставит тебя».

3 декабря 2016 г.

С утра я проснулся от криков папы в телефонную трубку на связи с аптекой, что фталазол, который он купил, очень подозрительный, на вкус обычный мел. Потом выяснилось, что картошка, которую я купил, слишком мелкая, к тому же я опять купил новый пакетик в супермаркете, чтобы ее донести, и вообще, все, что я ни делаю, – глупость. Я смиренно молчал. Тогда папе этого показалось мало, и он заявил, что больше денег мне давать на покупки не будет. Я сказал, что вообще-то покупаю всё на свои, тогда меня упрекнули в жадности (вообще обнаглел, старый склочник) – нет теперь «мои-твои», раз вместе живем. Я мрачно ушел отскребать примерзшее к бетону собачье дерьмо и через стены дома слышал, какой я ужасный сын, человек и вообще не кореец ни разу, а какой-то, на старости лет, цыган. Когда я вернулся в дом, папа сообщил мне, что я вообще нос задрал. Тоже, нашелся тут, граф Толстой.

И вот тут меня прорвало. Я сказал, что думал, что у меня отец конструктор, а не мелочная баба. Что только склочник может накидываться на ни в чем не повинную женщину в аптеке из-за того, что фталазол невкусный. Что мелкая картошка хороша для варки, и именно поэтому я ее купил, и не лезь не в свое дело. И чем считать целлофановые пакетики, лучше вспомни, куда вы с мамой профукали все наше с сестрой наследство, доставшееся от дедушек с бабушками, которые были настоящие корейцы, как положено, а не разная интеллигентствующая фигня. И я не Лев Толстой, а Максим, и мне этого вполне достаточно. А почему я не граф, так это ты у себя спроси.

Папа похлопал глазами и ушел что-то там чертить. Помогает бывшим коллегам уже на дому. Сидит счастливый.

Бедный отец. Ему реально для счастья и душевного покоя нужны периодические разборки и чувство, что он виноват. Причем разборки нужны громкие и свирепые. А у меня от этого голова болит. Станешь тут Толстым в такой обстановке.

* * *

Милая кошка метить мои вещи перестала, но я рано радовался. Останки полупереваренных мышей регулярно оказываются на моих тапочках и в сумке. И это ни фига не смешно, как сказал бы Тарантино.

Этой ночью я был разбужен протяжным воем Котаси, звавшей меня позавтракать только что освежеванной мышкой. Я зажег свет, и Котася, замолчав, выплюнула мне под ноги немного сырой мышатины. Стараясь не смотреть на расчлененку, погладил ее по голове и ушел спать. У меня сильное подозрение, что старческое слабоумие наступает от отсутствия ласки и разговоров по душам. Кроме шуток – известно, что наименьшее количество стариков в маразме наблюдается в Испании, и это, как предполагают ученые, потому, что в Испании чем старше человек, тем более он становится уважаем и любим. Их называют «донна» и «дон», и даже незнакомые люди им служат и относятся с любовью. Донна Котася. Но по жопе тоже надо иногда, это бодрит и способствует хорошему кровообращению.

* * *

В отличие от меня, с моим приобретенным немецким педантизмом в отношении порядка, папа – это какая-то катастрофа. Я теперь розыскная собака, натасканная на все.

Очки мы ищем по всему дому, сегодня было особенно трудно, папа, напитавшись сегодняшним скандалом, как заведенный медвежонок, успел побывать везде. Вообще, папа стесняется меня гонять каждый раз, поэтому всего лишь ходит по дому с библейским выражением глаз и вопрошает у неба: «Где же мои очки?» Или, если потерял телефон, философски вздыхает: «Позвонил бы мне кто-нибудь…»

Я обыскал весь дом. Не посмотрел только в будке собаки Белки. Очков нигде нет.

«Не знаю, папа, – говорю, – где твои очки и когда ты научишься класть их на место…»

Произнося эту фразу, я сажусь на свое любимое кресло у ноутбука, и – «крак!» – мне показалось, что я сел на скелет котенка.

Папа умудрился положить очки прямо на мое кресло и аккуратно прикрыл их накидочкой, наверное, чтобы стекла от теплоты моего зада не запотели.

С обреченным лицом я встал и со вздохом посмотрел на дело ягодиц своих. Надо сказать, что папа при его бережливости и склонности к актерству мог бы играть Плюшкина. Если бы не мои вопли, чтобы он переоделся, то он играл бы даже без грима.

Поэтому мне сразу представилось, что сейчас будет: сперва живописное описание моей задницы, потом сетование на качество оправы, деньги дерут, а пластмассы жалеют, потом был бы задан риторический вопрос: на фига вообще я приехал? Моюсь тут по полчаса, тюбики недозакручиваю, без надобности в город езжу, так того мне мало – взял еще моду людям очки своей дикой жопой давить.

Однако папины очки, явственно крякнув, чудом выжили.

Я, как тонкий психолог и толстый тролль, обернул папино оружие против него самого – прочел злобную лекцию о том, во сколько может обойтись ремонт оправы. А если б еще лопнуло стекло… Тут я задумался, делая вид, что считаю нули.

И торжествующе закончил: «И умножь на два!» «Почему на два?» – испуганно спросил папа, но уже сам догадался, что задница предмет грубый и накрывает сразу оба стекла.

Оправившись от пережитого ужаса, он вроде успокоился, но все без толку. Сейчас он потерял их снова, из чего я делаю вывод, что крайняя бережливость – все-таки приобретенное его качество, а вот раздолбайство такое – врожденное. Я всегда это подозревал, знаю этого человека больше сорока лет, и хоть в этом он не меняется.

Но и этого мне было мало.

На днях наконец уговорил отца ходить с палочкой. Еще в молодости папа, занимаясь бегом на длинные дистанции, сточил себе коленный сустав. До определенного возраста его это не сильно беспокоило, но однажды, будучи уже в преклонных летах, по рассказам мамы, он на какой-то вечеринке так отплясывал с понравившейся ему дамой, что наутро не смог разогнуть колено. Надо ли говорить, что эта притча о наказании за нарушение нравственности уже вызубрена его детьми наизусть. Теперь папа, в силу возраста ходящий все тяжелее и тяжелее, вдобавок прихрамывает, однако на палочку смотрит все равно с презрением. Он все еще видит себя красивым, сильным мужчиной, который просто постарел. Собственно, так и есть, но при чем тут трость?

Долго рассказывал ему, что мужчина с тростью выглядит импозантно. «Вот возьми, просто возьми… ох, ты же Штирлиц!» – «Ай, не ври хоть, Штирлиц ходил без палочки». – «Он же настоящий разведчик, обязательно бы ходил, потому что в Германии все уважающие себя мужчины без палочки просто не выходят из дому…»

Не знаю, поверил ли мне папа, но вроде тросточка пошла в дело. Мне стало спокойней, с тростью отец ходит более-менее уверенно. Пока, конечно.

Ну и что теперь? Правильно. Теперь я как собака ищу еще и палочку по всему дому. Мало мне было его очков. И шляпы. И сумки. И телефона. И ключей…

4 декабря 2016 г.

Папа выносит мозг. У меня его и так не слишком богато, а сейчас вообще нет, один психоз. Есть задачи без решения – почему я покупаю курицу не там, где он говорит, если она там дешевле на целых два рубля? Где логика? Я делаю назло?

Аргументы в виде того, что до того магазина надо тащиться вместо пяти минут полчаса, в расчет не принимаются, как и все инсинуации по поводу того, на что можно потратить сэкономленное время.

Что ты врешь? Я что, этикетки не смотрю? Ты их отрываешь. Как нет этикетки – так я знаю, где ты покупал эту куру. Ты непрактичный человек, ты приехал не помогать мне, а делать наперекор, ну и т. д.

Закупаться в его любимом магазине реже, но побольше? «Ты что! Ты с ума сошел? Зачем нам столько кур? Когда ты это сожрешь всё? Я не буду ее есть, принципиально».

И не ест.

Сам покупать продукты в том магазине (чтоб он, господи прости, провалился) отец хоть и может, но нельзя – магазин находится через две дороги с оживленной трассой, да и для папы пакет с курой – это все равно что мне с пудовой гирей ходить.

Просто задача без решения.

Впрочем, старость – это она и есть.

6 декабря 2016 г.

Дворовая собака Белка за дни мороза, когда я продавил в папином сенате закон, позволяющий в холода собакам жить дома, избаловалась совсем. Собаки – они как дети, малейшее послабление в дисциплине ведет к революции в сознании.

Сейчас, когда потеплело, в дверь по пять раз на дню просовывается мохнатая голова – «извините, что побеспокоила, к вам можно?» – и, увидев папу, исчезает: «Ну ладно, я попозже зайду».

Как только папа уходит в магазин (настаивает на этом праве), она тут же с видом «муж в дверь, а жена в Тверь» заходит в прихожую. Уловив мой взгляд, со всех ног кидается ко мне и утыкается мордой в колени.

Я верный сын своего отца и, поискав остатки интеллигентского стекла в голосе, говорю: «Пошла, такая-сякая, во двор!» Но она лишь плотнее вдавливает в меня голову, бодая меня еще несколько раз, дескать, ты хорошо подумал? Я неумолим. Тогда она отступает на шаг, приседая на коврик, и предлагает открыть дискуссию.

– Отчего вы печалуетесь? Вы не хотите поговорить со мной о Боге?

Телепатические беседы не мой конек, и я иду готовить себе чай, а Белка, нечаянно проведя мордой по столу (ой, кажется, что-то зацепилось, надо же – упало, ну ладно, что ж теперь пропадать добру), сворачивается клубком на половике и делает вид, что тут же крепко уснула. Когда человек спит, его даже змея не жалит.

Вот вроде настоящая немецкая овчарка. Где же уважение к закону? Где соблюдение правил? Ее предки водили стада строем, воевали, стерегли хороших людей от плохих, а то и наоборот, что поделать, служба такая. А эта только телепатит тут. Вот как развращает либерализм.

Как только в воротах повернется ключ, она пулей вылетит во двор, встречая отца, а после лезет к себе в конуру. А пирог со стола – это, может, Максим съел.

Я же собираю крошки с пола и принюхиваюсь, не пахнет ли псиной. Пусть будут довольны и папа, и Белка.

Интересно, есть ли будущее у либерального общества? Наверное, да. Если будет в каждом законе разум и любовь. Чтобы кто-то всегда был готов взять на себя ответственность за спертый пирог или быстро убирал крошки, чтобы одни поели, а другие не волновались. И никаких разрух.

7 декабря 2016 г.

В Симферополе то снег, то дождь, то оттепель, то мороз. Мокрый лед везде. Его посыпают песком, но хватает ненадолго.

Сижу вот, не сплю, и опять мелкий дождь по крыше террасы.

Значит, завтра папа гулять не пойдет. Может, конечно, смыться пораньше, пока я сплю, надо будет его ботинки спрятать. Будет искать, начнет материться, я и проснусь.

Скажу: «Сегодня на улицу один не пойдешь», он буркнет: «Я в магазин» – и потрясет крепкой тростью.

А я скажу: «Все равно не пойдешь, навернешься опять». Папа скажет: «Не навернусь».

Я скажу: «Давай я схожу», папа обиженно пожует губами и скажет: «Нет».

На это мне противопоставить нечего, кроме: «Да».

Значит, будет опять битва за свободу.

«Чего это ты раскомандовался!», «Ты меня воспитывать будешь?», «Нашелся тут».

Да, я нашелся.

Вообще, возвращение блудного сына на картине должно было быть изображено несколько иначе.

8 декабря 2016 г.

Тяжелый день. С утра не выспался, Котася снова хотела принести мне мышку в постель (я стремительно худею от постоянного стресса, а кошка думает, что это от недоедания), и я, крича как женщина, держал дверь с другой стороны, пока в нее, увещевательно мурча, тыкалась круглая кошачья голова. Во рту которой безвольно болталась жирная тушка.

Потом с утра выяснил, что, оказывается, мне на Украину не въехать, со стороны Крыма украинцы пропускают только граждан Украины. Поминая тихим ласковым словом Майдан, наступил в остатки кошачьего обеда. Что-то не пошла мышка вчерашняя, не зря я от нее отказался.

9 декабря 2016 г.

По ночам будто мелкое просо сыпется на крышу террасы.

И тихо, очень тихо вокруг. Наверное, поэтому я и не сплю допоздна, растворяясь в этой тишине.

День, с его шумом, гамом и лязгом, принадлежит людям. Они что-то строят, заполняют, проверяют и охраняют. Человечество в начале двадцать первого века озабочено в основном тем, чтобы что-то показать друг другу и что-то друг от друга спрятать. С первого века, впрочем, ничего не изменилось.

А ночью наступает тишина. Мне кажется, что Бог живет в ней.

10 декабря 2016 г.

Папа накосячил. Ходит тихий, сам в себе, и только время от времени высовывает кончик языка, дескать, это плохой язык виноват, а не он.

– Как ты мог такое сказать?

– Ну, я в сердцах, одномоментно.

– Вот я, как бы ни злился, никогда такого не скажу.

– Ну да, ты умный, развитый…