Глава 1
За окном хулиганила сирень. Нагло распластавшись по палисаднику, хамски игнорировала попытки местных романтиков оборвать себя на букеты. Фантастический запах будоражил округу. А в школе, под окнами которой безобразничал куст, сирень сбивала, или наоборот, настраивала, юных художников на творческий лад.
– Есть вещи, не обязательно материальные, – не спеша рассказывал ученикам Юрий Евгеньевич, – иногда чувства, ощущения или запахи, – он глубоко вдохнул чарующий запах весны, – который невозможно передать, ни кистью, ни пером, ни даже фотоаппаратом. Художник, каким бы инструментом не пользовался, передает впечатления. Всего лишь впечатления.
Ученики работали над натюрмортом: глиняный кувшин, гроздь винограда и яблоко на железной фруктовнице. Потертые муляжи торжественно восседали на столике в углу класса-студии. Фоном служила бордовая штора. В классе было тихо, и меланхоличный, голос преподавателя казался оглушительно громким.
– Серёжа, аккуратнее с контурами. Ляпаешь как …
Учителя перебил скрипучий визг распахнувшейся двери. От неожиданности некоторые из учеников вздрогнули. Класс повернул головы к ворвавшейся директрисе.
– Юра! – раздраженно крикнула женщина, но, уловив любопытные взгляды учеников, продолжила уже на тон ниже. – Зайди ко мне.
Гайанский растеряно осмотрел класс, деликатно намекая – у него урок.
– Прямо сейчас, – не уступала начальница.
Юрий Евгеньевич послушно прошел к выходу. С десяток пар глаз сочувственно проводили до дверей сутулый силуэт учителя.
– Юра, какого хрена? – начала женщина, как только закрылась дверь. По беспокойным карим глазам и часто колыхающимися бюсту, было заметно – ее распирало от возмущения. Распирало так сильно, что не хватило терпения дойти до директорского кабинета.
Гайанский недоуменно хлопал глазами. Худое, продолговатое лицо вытянулось еще больше, а густая, неопрятная копна черных волос встала дыбом. Он никогда не отличался смелостью, а напор директрисы вызывал панику. Он инстинктивно отступил на полшага, еще больше ссутулившись, подсознательно пытаясь уменьшить высоту долговязой фигуры.
– Ты опять за старое? – распекала его директриса. – Мне из департамента звонили. Только что. Опять письма пишешь? Тебе прошлого раза мало?
– Светлана Борисовна, а что в этом такого? – приходил в себя мужчина. – Я всего лишь обратился за помощью с организацией …
– Да кому интересна твоя выставка? – перебила его женщина. – В прошлый раз ясно сказали: твоя мазня никому не нужна.
– Светлана Борисовна, при всем уважении, но не вам решать …
– Мне, дорогой, мне решать. В тот раз я за тебя отдувалась, – снова перебила начальница. – Ты самоутверждаешься, а меня проверками чихвостят. Мы же договорились: без меня никаких движений.
– Светлана Борисовна, – Гайанский предпринял очередную попытку, – наши служебные отношения ограничиваются моим преподаванием в этой школе. Все что касается моего творчества, вас не должно тревожить.
– Еще как должно! – почти крикнула женщина. – Ты понимаешь что твое, как ты сказал «творчество», оскандаливает весь город. И страну. А про школу я вообще молчу. Как ты себе представляешь, автор «Пидорократии», прости меня господи, преподаватель детской школы искусств? Чудо что меня, и тебя заодно, до сих пор не уволили. А то и того хуже!
– Светлана Борисовна, у нас свободная страна и каждый имеет право на …
– Юра! – резко осадила его директриса. – Засунь свои права в … сам знаешь куда. Во всяком случае, пока государство платит тебе зарплату. Хочешь рисовать голых депутатов – увольняйся.
Гайанский промолчал. Действительно, пьяная гомосексуальная оргия в зале заседания парламента, да еще на фоне триколора была перебором. Хотя картина получилась весьма живой, по цветам, композиции, исполнению. Как в жизни. Лица депутатов были скрыты под детсадовскими масками зайчат, лисят, поросят. Но это не делала их достаточно не узнаваемыми. Спикер, в маске медвежонка, стоял у трибуны, наклонившись. Руками он раздвигал собственные жирные ягодицы. За ним, с недвусмысленно запрокинутой в оргазме головой, застыл карлик в маске Дед Мороза, больше напоминающего Зевса. Остальные народные избранники мужелоствовали по всему залу, расположившись на столах, стульях, даже на полу. Две женщины, с морщинистым, целлюлитными телами, лежали в позе 69 на длинном столе президиума. Лиц их не было видно. Одно утонуло в промежности жирных ляжек. Второе пряталось за острым артритным коленом. На полу, под столом, развлекались маски ежа и бегемота. Нормы приличности, по мнению художника, были соблюдены. На картине отсутствовали изображения половых органов. В этом тоже был некий смысл, авторский замысел. В общем разврате и гнусности, соблюдалась внешняя респектабельность. Одетыми оставались только репортеры, изображенные на своей журналисткой площадке в левой стороне зала. Они, с камерами и микрофонами, обыденно снимали происходящее. В картине не было ничего карикатурного. Фигуры, манера, колористика больше напоминали античность, исполненная во времена ренессанса.
– Но есть и другие работы, – после паузы сказал художник.
– Какие? «Бухой шпалоукладчик»? Или эти … как их … с бомжами?
– Да нет же, – попытался закрепиться Гайанский, – городские пейзажи – серия, «Осенняя меланхолия» …
– Нет, Юра, – отрезала директриса, – категорически. Ты вообще знаешь, что мне сказали господа из департамента?
– Можно подумать, если я учитель в детской школе, могу рисовать только младенцев, горшки и паровозики.
Начальница не обратила внимание на реплику, и ответила на собственный вопрос:
– Мне сказали, что моя школа не прибежище для неудачников. И перед тем как впускать в класс к детям слепого художника извращенца мне следует хорошо подумать.
Юрий Евгеньевич потерял дар речи. «Слепой художник» – так его никто не оскорблял.
– И еще, Юра, на чистоту, – директриса выдержала многозначительную паузу, – как художник художнику. Работы реально отстойные. У тебя черно-белое восприятие мира. Ты не видишь сок цвета, поэтому получаются мультики. Брось. Учить ребят у тебя лучше получается.
Гайанский смотрел в стену, мимо начальницы. Обида горьким комком встала поперек горла. Огромный кадык судорожно двигался на худой шее в такт желвакам, танцующих на острой челюсти.
– Без обид, – миролюбиво продолжила Светлана Борисовна, уже пожалев, что слишком резко обошлась со своим подчиненным. – Давай, иди в класс, надо работать.
Светлана Борисовна, по сути, была доброй женщиной. С отзывчивым и сочувствующим сердцем. По-человечески она понимала, что не права. Что такие ранимые и, наверно, талантливые люди как Гайанский не воспринимают рамки формальностей и норм. Цензура, а именно так она про себя называла отношение департамента, убивает их. В такие моменты, она ненавидела свою должность. С трудно скрываемой горечью начальница смотрела на подчиненного.
Учителю потребовались долгие минуты, чтобы собраться и вернуться в класс. Весь мир обрушился на него войной. Всю жизнь Гайанский старался никому не мешать, ни делом, ни соловом. Такой у него был характер. Теперь же, когда он нашел, как ему казалось, безобидный способ высказать накопившееся, дать волю пережитому, выпустить творческий пар, оказалось, он «слепой художник». «Из нейтрального нуля я превратился в отрицательный ноль» – с обидой думал он, анализируя свои попытки, поделится своим видением вещей. Как сонабула, он потянул за ручку, открыл дверь и прошел к учительскому столу. Сел. «Я даже не могу назвать себя непонятым художником! Меня просто никто не видел. Я ноль!» – продолжал он самоистязание. Дрожащими длинными пальцами, нетерпеливо ослабил галстук и расстегнул верхнюю пуговицу сорочки. Душно. В полусне он прошел к окну.
– Юрий Евгеньевич, не надо окно открывать, – попросила рыженькая Любочка, улыбчивая девочка лет десяти.
– Что? – пробудился Гайанский. – Почему не открывать?
– С улицы пахнет. Нехорошо, – сказал высокий мальчуган, разбавляя что-то на палитре.
– Вам не нравится запах сирени?! – удивился учитель. – Дети цивилизации …
Распахнув окно, Гайанский глубоко вздохнул. Вместо свежего аромата весны в легкие ворвалась жгучая вонь углекислого газа. Прямо у окна, наехав на куст, стоял «паркетный» внедорожник с работающим двигателем.
– Уважаемый! Уважаемый! – негромко крикнул учитель. – Уважаемый!
Сидевший за рулем водитель, либо действительно его не слышал, либо игнорировал.
Гайанский захлопнул окно и направился к выходу:
– Я сейчас. Работайте.
Джип стоял поперек тротуара, наглухо перекрыв проход для пешеходов. Передние колеса взгромоздились на бордюр, а задние утонули в клумбе узкого палисадника. Прохожие спускались на дорогу, чтобы обойти темно бордовый автомобиль. Юрий Евгеньевич подошел к пассажирской двери и осторожно постучал в закрытое стекло.
– Чего тебе? – пролаял в автоматически опустившееся стекло, водитель внушительных размеров.
– Здравствуйте! Вы не могли бы отогнать машину от окна? Или хотя бы двигатель заглушить? – учтиво обратился к борову Гайанский.
– Чё? – гавкнул толстяк. – Я чё мешаю кому-то? Иди, давай, куда шел.
– Я никуда не шел. Я здесь работаю. И ваша машина, вернее ваш двигатель, вернее дым из него, мешает всему классу…
– Слышь, мужик? Чё те надо? Дым мешает? Купи противогаз, – хам поднял стекло прямо перед носом учителя.
В недоумении оглянувшись по сторонам, Гайанский снова постучал.
– Ты чё не всосал? – прорычал толстяк. – Пошел нахрен!
Он снова поднял стекло, но через секунду опустил.
– Еще раз постучишь, я тебе палец откушу. И в больничку отправлю. На перевязку. Понял?
Оторопев от наглости и хамства, Юрию Евгеньевичу ничего не оставалось, как сказать:
– Да.
Еще раз оглядевшись, Гайанский беспомощно вернулся в школу. Сознание все еще отказывалось принимать эти произошедшие друг за другом неприятные события. Юрий Евгеньевич завис на уровне отрицания их реальности. Он как во сне миновал вестибюль, и прошел к своему кабинету. Вошел он в класс одновременно со звонком.
***
«Сегодня было лучше, чем будет завтра! – успокаивал себя учитель. – Ничего хорошего нет и, пожалуй, уже не будет. Депрессия и …» Дверь лифта громко закрылась. Кабина, пахнущая солидолом и мочой, начала свое восхождение. «Что такое не везёт? И как с этим бороться? Вот истинные вопросы неудачника, – размышлял мужчина. – А надо просто быть. Или не быть! This is a question». Гайанский усмехнулся. Жене он решил ничего не рассказывать. Незачем опускать ее мнение о себе ниже нуля. Нулем в ее глазах он уже успел стать. Вскоре после свадьбы. Он это понял, как только быт смыл пену романтики и страсти. Семейная жизнь требовала денег и времени. У Гайанского не оказалось ни того, ни другого. Это и разочаровало Машу – супругу художника. У него, кроме любви, для нее ничего не было. А о том, что у девушки для него нет даже этого, он должен был догадаться еще до женитьбы. Это должно было стать ясно в тот день, когда Юра впервые пригласил будущую супругу в свою мастерскую.
Светлана Борисовна, директор школы, позволила Гайанскому занять под мастерскую комнатку в подвале здания. Двухэтажное здание считалось старинным. Построенное в конце 19-го века, не попало в список памятников архитектуры только потому, что после войны перестроили весь второй этаж. Юрий Евгеньевич влюбился в этот дом. Хотя, ему часто казалось, что эта любовь порочна. Все говорило о своенравности и высокомерной аристократичности дома. Холодная красота равнодушно пожирала своих почитателей. Толстые серые стены бутылочного цвета с изрядно осыпавшейся штукатуркой, сохранили благородные завитки и лепнину. Мрачная, и в то же время маняще загадочная арка проезда во двор, запутанные коридорчики, просторные квадратные комнаты, высоченные, сталинские потолки, скрипучие паркетные полы, внушительные окна с широченными подоконниками. В принципе, эти подоконники и стали главной причиной его поспешной женитьбы.
В тот день, два года назад, стояла такая же весна. Они собрались на спектакль. Театр находился в двух кварталах от школы, и Гайанский предложил зайти к нему на работу, в опустевшую к вечеру художественную школу. Маша согласилась. Детишки давно разбежались, и они остались одни в этом непостижимо загадочном здании. Девушка удобно расположилась на подоконнике, обняв согнутые в коленях ноги. Она смотрела в окно, в котором угасал закат. В тот момент она выглядела такой нежной, такой беззащитной и хрупкой, как опавший лепесток весеннего цветка, за секунду до того как теплый ветерок подхватит его и унесет в неизвестность.
– Вот, пожалуйста, кофе, – Гайанский протянул ей щербатую кружку. – Извини, другой посуды нет.
– Ага, спасибо. А там что за здание? – Маша указала на четырехэтажное здание, возвышающееся, над прочими одно и двух этажными постройками квартала.
– Это здание МВД. Только с тыльной стороны.
– Да!? – удивилась девушка. – Каждый день проезжаю мимо, по проспекту.
– Не удивительно. Здания, как и люди, внутренней стороной, отличаются от фасада.
– М, а сахар есть? – поморщилась Маша, пригубив из кружки.
Гайанский суетливо метнулся к столу, за припасами. Обернувшись, он снова взглянул на девушку. Она смотрела в окно, подперев голову ладонями. Волосы, собранные на затылке свисали ниже плеч, а сами плечи были устало опущены. Юрий не мог видеть ее лица, но воображение художника подсказывало ему что сейчас, именно в эту секунду, она не уступает в женственности и загадочности изображениям ставшими шедеврами. «Остановись мгновение! – промелькнула в голове. – Ты прекрасна!»
– Маша! – неожиданно для себя сказал Юрий. – Стань моей женой!
Девушка пристально на него посмотрела:
– Зачем?
– Затем, что ты богиня! – воодушевленно ответил учитель.
– Хорошо, – просто, даже как-то обыденно, согласилась девушка.
Гайанский обнял ее, а она приложила голову ему на грудь. Так они простояли очень долго, забыв про кофе, про театр, наблюдая, как весеннее солнце медленно заходит за уродливое здание министерства.
Потом они спустились в мастерскую. Маша была первой, кому он показывал свои немногочисленные работы.
– Здесь пыльно, – сказала девушка, попав в алтарь творчества.
– Все времени нет прибраться, – оправдался Гайанский, с нетерпением и трепетом ожидая ее мнения о работах.
Она рассеянно оглядела полотна и сухо подытожила:
– Круто …
– Тебе нравится?
– Да, наверно, – нейтрально ответила она, но заметив отчаявшееся выражение лица художника, поспешила добавить. – Я в этом не разбираюсь. Просто, красиво …
– Да? – обрадовался мужчина
– Красиво, – улыбнувшись, уточнила девушка, – с точки зрения бухгалтера. Я бы такую повесила в офисе.
Маша указала на рисунок с огненно красными тюльпанами, изображенных на фоне какой-то демонстрации – силуэты из толпы с плакатами и транспарантами. Перспектива фона была намеренно искажена, и казалось, будто манифестация проходит вдоль стены, на которой растут эти самые тюльпаны. Люди в толпе выглядели грязными, жирными пятнами на девственно алом полотне.
– «Блошиный смотр», – обрадовался Гайанский. – Дарю! Забирай прямо сейчас.
– Нет, нет, – поспешила отказаться девушка. – Потом. Сначала у главбуха разрешение спрошу.
Это был самый счастливый день в его жизни. Остальные дни потускнели, помрачнели и в итоге вовсе исчезли из жизни. И из памяти.
***
Он нажал кнопку звонка. Через минуту, забрякали замки. Маша открыла дверь:
– А, ты. Привет.
– Привет, любимая, – учитель вошел и, добродушно улыбаясь, попытался обнять жену.
Но, Маша его легонько оттолкнула.
– У меня котлеты горят. Иди мой руки.
В квартире аппетитно пахло жареным мясом. Исполнив поручение супруги, Юра сел за стол на маленькой, как он говорил «кукольной» кухне.
– Чем кормить будешь, жена!
Маша, молча, поставила перед ним тарелку с двумя котлетами и картошкой пюре.
– А ты?
– Не хочу, – супруга стояла у плиты, рассеянно смотря в окно.
Мужчина разрезал котлету и уже собирался насадить кусочек на вилку, когда Маша сказала:
– Юра, нам надо поговорить. Так дальше продолжаться не может.
– Как так? – спросил Гайанский, отложив приборы. – Что не так?
– Все не так, Юра! Мы живем в нищете! Моей зарплаты хватает только на еду, а твоя зарплата, если можно так ее назвать, полностью уходит на твое … хобби.
– Это не хобби, Маша, – рассердился художник, но улыбка продолжала светиться на его лице. – Это моя профессия.
– Нет, Юра, это хобби. Профессия приносит доход, а эта твоя … – Маша запнулась, подбирая слово, – твоё художество – хобби. Причем дорогое. Ты хотя бы примерно посчитал, сколько уходит на краски, полотна и прочую … ерунду?
– Ерунду?! Маша, это не ерунда! Если хочешь знать, это моя жизнь!
– Юра, – смягчилась жена, – предложение Димы еще в силе. Нормальная работа, тот же художник, только за компьютером. А его фирма, кстати, получила заказ от нашего банка на разработку логотипа. Ты себе не представляешь, сколько это денег. Позвони ему …
– Маша, я сказал нет! – Гайанский повысил голос. Улыбка исчезла. – Я не шабашник! И не этот, как там, барыга! Я художник!
– Художник?! – крикнула Маша в ответ. – Какой ты художник? Кто твои работы видел? Кто их покупает? Ты не художник, Юра! Ты – фрик. Ты местный, городской сумасшедший. С тебя же все смеются, Юра!
– Ты действительно так думаешь? – процедил мужчина.
– Да, Юра! Я действительно так думаю! – из Машиных глаз брызнули слезы.
Она села на табурет и закрыла лицо руками. Гайанский сочувственно на нее смотрел. Выдержав паузу, судорожно соображая, как успокоить жену и прекратить этот давнишний спор о духовном и материальном.
– Маш, Машенька! – его голос лоснился от нежности. – Не надо, слышишь? Все утрясется, вот увидишь. Главное что мы друг друга любим …
– Нет, Юра, – обреченно произнесла женщина. Она прекратила всхлипывать. – Уже нет.
Шмыгнув носом, фартуком вытерла слезы.
– Нам надо расстаться, я так больше не могу.
– Маш! Давай успокоимся, и … – Юрий попытался обнять жену за плечи, но она раздраженно стряхнула его руку.
Подняв к нему лицо, Маша сказала:
– Уходи! – и, увидев удивленный взгляд супруга, повторила. – Да, Юра, уходи! Я серьезно. Так будет лучше.
– Маш, не будем спе …
– Пошел вон! – крикнула женщина, вскочив с табурета. – Видеть тебя не могу! Вон!
***
Заварка медленно плавила мозг. Мозг, вместе с картинкой окружающей реальности, стекал в тартарары, как размокшая под дождем акварельная краска стекает с картины. Плотная стена кустарников покрылась прозрачной дымкой и импульсивно расплывалась. За ней открывалось нечто другое, настоящее. Легкость восприятия поглотила все тело. Даже мысли скинули с себя цепи действительности и стали невесомыми. Некоторые травы заваренного сбора, Бессонов привез из недавней командировки. Здесь такие он не встречал. Для правильного эффекта важны не только растения: травы, цветы, корешки, но и время когда их собрали, как долго сушили, где хранили. Все тонкости ему поведал дед. Еще в прошлой жизни.
Семён Гаврилович негромко запел. Гортанные звуки вырывались из измененного сознания, из-под размазанной картинки кустарников у дачного забора, и погружались в подложку заснеженного горного перевала, в холодные воды быстрого ручейка, в кедровую чашу дикой тайги, в полет орла, не спеша разглядывавшему себе добычу.
Тело немолодого мужчины раскачивалось в такт одному ему известному ритму. Веки нервно вздрагивали, губы еле заметно шевелились, ноздри набухали при каждом вздохе. Душа нехотя отрывалась от тела. Для полноценного транса ему недоставало бубна из оленьей кожи. Бессонов опасался соседей по даче. Они бы сильно удивились, увидев генерала внутренних дел с бубном в руках, выплясывающим под гортанное пение. Танцы с бубном он мог себе позволить только в лесничестве, да и то, убедившись, что егерь мертвецки пьян. Больше нигде. Ни должность, ни положение не позволяли.
Здесь, на даче, он чистил мысли. Окуривал себя священным дымом, пил заваренные настои из трав и грибов. Очистив сознание, он мог заглядывать глубоко. Шаманская душа покидала это чужое тело и удалялась далеко в прошлое, в близкое будущее или глубокое настоящее. Это помогало ему справляться с болью пережитого, с горечью настоящего, с обидой будущего. Это помогало ему идти по тропе мести, которая с каждым шагом становилась все шире и заманчивее.
– Товарищ генерал, товарищ генерал, – услышал Семён Гаврилович далекое эхо реальности. – Вас к телефону. Сам первый.
Нехотя, мужчина вернулся из своего путешествия. «Что еще нужно этому безмозглому лишаю?» – подумал он, нервно вырывая трубку из рук помощника.
– Слушаю! У аппарата, – недовольно буркнул он в телефон.
***
Гайанский сел на лавку. В это позднее время во дворе многоэтажки было безлюдно. Детишек загнали домой, пенсионерки ушли смотреть новости, освободив старенькую лавочку полуночному изгою. Ему никак не верилось, что все произошедшее сегодня случилось именно с ним. Будто прочитал в газете шокирующую новость о каком-то незнакомце, или услышал сплетню от коллег, Юра никак не мог понять, как такое могло произойти. Ему все еще казалось что сейчас, вот сейчас удивление от неприятных вестей пройдет, и он осудительно поцокав языком, вернется к своим обычным делам.
«А она права, – думал учитель. – Они обе правы. Какой же я художник? Возомнил о себе. Хватит себя обманывать». Но, сердцем он понимал, что обманывает себя. Без картин его не станет, он просто умрет. Если перестать рисовать задохнется. Сразу. «Мои картины – хобби!? Тогда мое существование – хобби! Черт подери, теперь я знаю, чем занимается Всевышний в свободное время: он создает таких как я, как она сказала – фриков? Непонятых дураков. Нет же, просто дураков.»
Из подъезда вышла Маша. Гайанский обрадовался, на секунду решив, что это действительно чужой кошмар его не касается. Он оживился, встал и, широко улыбаясь, пошел к ней на встречу. В руках супруги Юра заметил небольшую дорожную сумку. На примирительное, немного смущенное заискивание супруга кинула ему в ноги сумку, и, молча, вернулась в подъезд.
– Маш! Маша! – крикнул вслед ей мужчина.
Но ответом стал лишь оглушительный хлопок закрывающейся двери.
Он вернулся на лавку и долго просидел, копаясь в своих сомнениях. С наступлением ночи похолодало. Гайанский, решив что страсти улеглись, поднялся в квартиру которую считал своим домом. Воспитание не позволяло ему открыть своим ключом, и он полчаса, с нетерпением, надеждой, а затем отчаянием, звонил в дверь. Маша так и не отворила. Здравый смысл твердил, это конец, край их и так затянувшихся отношений. Но подлая надежда все еще теплилась в уголке его сознания. «Действительно, – окончательно разочаровавшись, подумал Гайанский, – на дне ящика Пандоры была надежда».
Юре ничего не оставалось, как побрести в школу. «Сегодня точно не опоздаю» – саркастично подумал учитель.
***
Наутро Гайанский первым делом объясниться с директрисой. Больше ему идти не куда. Ночь, проведенная на лавочке в сквере перед входом в школу, стала самой долгой в жизнь. Детское учреждение открывала тетя Рая – уборщица. Она жила неподалеку, и пока школа подыскивала себе ночного сторожа, немолодая, но энергичная женщина открывала и закрывала это старинное здание. Тетя Рая ничуть не удивилась застав ранним утром у дверей школы странноватого учителя. Перекинувшись с ней парой слов, Юрий прошел на второй этаж к директорскому кабинету. Ожидание оказалось не долгим. Вскоре на лестнице послышалось элегантное цоканье дамских каблучков.
– Светлана Борисовна, доброе утро!
Женщина, молча, прошла мимо, доставая из сумочки тяжелую связку ключей. Карие глаза директрисы метнули в него стрелу неприязни.
– Я хотел извиниться. За вчерашнее, – продолжил скрипучим голосом Юрий Евгеньевич.
Начальница была непреклонна. «Надо же, – подумал учитель. – За один день настроить против себя всех женщин планеты. Достижение!»
Отворив дверь, она прошла в кабинет. Дверь за собой не закрыла. «Хороший знак» – подумал Гайанский, и последовал за ней.
– Светлана Борисовна! Мне действительно жаль, что так все вышло. Какая-то черная полоса …
– Короче, Гайанский, что хотел? – вешая на плечики плащ, спросила женщина. От нее потрясающе пахло незнакомыми ему духами, с легким оттенком полевых цветов.
– Ничего, – поскромничал мужчина. Но, взяв себя в руки, продолжил. – Светлана Борисовна, можно я поживу в мастерской. Пару дней …
– Что?– директриса впилась в него любопытным взглядом. – Жена прогнала? Поделом, Гайанский, так тебе и надо. А к родителям не пробовал вернуться?
– Нет! – отрезал учитель. – Лучше на вокзал или в подвал какой-то.
– Так ведь и здесь подвал, – ухмыльнулась директриса. – Это ты его мастерской назвал, а так подвал подвалом.
Мужчина молчал, разглядывая свои худые, жилистые ладони.
– Ладно, – согласилась Светлана Борисовна. – Живи. Оформлю как сторожа. Заодно и имущество по охраняешь. Не пить, баб не водить. Хотя какие там бабы …
Так, странное, старинное здание художественной школы окончательно пленило несчастного художника.