За этим следовало краткое изложение цикла эволюции, и я продолжала: «Какова роль человека в этой обширной драме бытия? Лишне говорить, что он не единственная форма органической жизни в вселенной, большая часть которой необитаема для него. Так же, как наука показала существование живых организмов повсюду в материальном мире, целых поколений в каждой капле воды, биение жизни в каждом листке и каждом стебельке, так же и «Secret Doctrine» Блаватской указывает на присутствие в высших формах бытия живых существ, соответствующих каждое окружающей среде, так что вся вселенная полна жизни, и нет нигде смерти, а есть только смена. Среди этих мириад существ некоторые стремятся эволюцировать к жизни человеческой, некоторые выйти из человеческой жизни, каковой она представляется нам, отделиться от своих более грубых элементов. Человек представляет собой, по этому учению, существо из семи элементов; четыре из них связаны с телом и погибают в момент смерти или же тотчас после неё; три остальные составляют высшее в человеке, его истинную индивидуальность и они бессмертны. Они образуют его «я», которое проходит через множество воплощений, проникаясь уроком жизни по мере того, как она протекает, подготовляя само свое искупление в границах неумолимого закона, сея семена, жатву которых оно непременно должно собрать, создавая свою судьбу собственными неутомимыми руками и не находя нигде в беспредельном времени и пространстве кого либо, кто приподнял бы за него хотя бы одну тяжесть, освободил бы его хоть от одного созданного им самим бремени, развязал бы один узел и засыпал хоть одну яму».
Затем; указав на сближение западной науки с восточной, я говорила в заключении: «интересно наблюдать, как в некоторых из новейших теорий чувствуется отголосок оккультистических доктрин; наука как бы стоит на самом пороге того знания, перед которым все прошлое покажется ничтожным. Уже её рука робко протягивается к силам, в сравнении с которыми все бывшие до сих пор в её распоряжении кажутся незначительными. Когда завладеет она ими? Надеемся, что не прежде, чем изменится теперешнее общественное устройство. В противном случае они только увеличат достояние людей, которые и теперь владеют многим, и сделают несчастных еще более несчастными, благодаря контрасту. Знание, служащее на пользу эгоизма, увеличивает пропасть между отдельными людьми и между народами, и мы поневоле страшимся мысли, что еще новые силы природы будут впряжены в колесницу стяжания. Поэтому те мудрые «учителя», от имени которых говорит м-м Блаватская, отказывают в знании, которое приносит с собой могущество до тех пор, пока не усвоен завет; любви; поэтому они отдают только в руки бескорыстных управление теми естественными силами, которые, при злоупотреблении, могут погубить общество».
Этот разбор книги Блаватской и заявление, которое я считала своим долгом сделать, о том, что я вступила в теософическое общество, вызвало, конечно, целую бурю осуждения, и в «National Reformer» от 30-го июня напечатано было следующее: «После разбора книги м-м Блаватской в последнем номере «National Reformer» и заявления, напечатанного в «Star», я получил несколько писем с запросами о теософии. У меня просят разъяснений о том, что такое теософия и каково мое собственное мнение о ней. Слово «теософия» старое и было уже в употреблении у нео-платоников. В своем новом применении слово теософ, по словарю, обозначает человека, «идущего к познаванию Бога и законов природы путем внутреннего просветления». Атеист, конечно, не может быть теософом. Деист может быть теософом. Монист не может быть теософом. Теософия во всяком случае заключает в себе идею дуализма. Современная теософия в учении м-м Блаватской, изложенном в последнем номере нашей газеты, проповедует многое, во что я не верю, и утверждает многое, что по-моему совершенно ложно. Я не читал двух последних томов м-м Блаватской, но за последние десять лет имел случай познакомиться с многими произведениями как её самой, так и полковника Олькота и других теософов. По-моему они задались целью восстановить особого рода спиритуализм, облеченный в восточную фразеологию. Я считаю многие их идеи ошибочными и их рассуждения лишенными здравого смысла, Я искренно огорчен тем, что моя сотрудница, неожиданно и не обменявшись ни разу мыслями об этом со мной, приняла как факты вещи, которые мне кажутся абсолютно вымышленными. Это меня тем более огорчает, что я знаю, с какой преданностью м-сс Безант отдается всякому делу, в которое она верит. Я знаю, что она всегда будет искренна в защите идей, которыми она прониклась, и с опасением думаю о дальнейшем развитии её теософических взглядов. Идейное направление нашей газеты не изменилось и оно в прямом антагонизме со всеми видами теософии. Я бы предпочел не высказываться совершенно по этому вопросу, потому что публичная размолвка моя с м-сс Безант, когда она сделалась социалисткой, причинила огорчение нам обоим. Но прочтя её статью и её официальное заявление о вступлении в теософическое общество, я счел своим долгом категорично высказать свое мнение ради всех тех, которые видят во мне своего нравственного руководителя. Чарльс Брэдлоу».
«Я не имею возможности выяснить здесь подробно причины моего вступления в теософическое общество, которое преследует три цели: основание всемирного братства без различия племени и религии, изучение арийской литературы и философии, исследование необъясненных законов природы и физических сил, скрывающихся в человеке. В вопросах религиозных члены общества совершенно свободны. Основатели общества отрицают существование бога с личными атрибутами: какой-то особый возвышенный пантеизм является религиозным миросозерцанием теософов, но и он не считается обязательным для членов общества. Я ничуть не желаю скрыть своего мнения, что этот вид пантеизма должен, по-моему, привести к разрешению некоторых задач, особенно задач психологических, которые атеизм оставляет незатронутыми. Анни Безант».
Теософия, как прекрасно знают приверженцы её, не только не включает в себе дуализма, а, напротив, основана на представлении об Едином, которое раздваивается при своем проявлении точно так же, как атеизм предполагает одну сущность, познаваемую в двойном виде силы и материи, и точно так же, как философский – хотя и не распространенный в публике – идеализм учит об одном божестве, от которого исходят дух и материя.
Спокойствие и тактичность, с которой м-р Брэдло высказал свое осуждение, не вызвали подражания в других представителях атеистической партии; в особенности отличался резкостью своих нападок м-р Фут. Среди поднявшегося шума я была отозвана в Париж, чтобы участвовать там вместе с Гербертом Берроус на рабочем конгрессе, происходившем там между 15 и 20 июля, и провела несколько дней в Фонтенебло, вместе с м-м Блаватской, которая поселилась там, чтобы отдохнуть несколько недель. Я застала ее за переводом дивных мест из её «книги золотых правил», общеизвестной теперь под заглавием «Голоса Тишины». Она писала книгу очень быстро, не имея пред собой оригинала, и попросила меня прочесть написанное вечером вслух, чтобы проверить «приличен ли её английский стиль». Кроме меня, при чтении присутствовали Герберт Берроус и м-с Канцлер, ревностная американская теософка. Мы садились вокруг Е. П. Б. и я читала вслух. Перевод сделан был безукоризненным, художественным английским языком, плавным и музыкальным; мы могли исправить не более двух-трех слов, и она глядела на нас, как изумленный ребенок, удивляясь нашим похвалам, которые были бы повторены всяким, кому довелось бы слышать эти художественные поэмы в прозе.
Несколько раньше в этот день я спросила ее, при помощи каких сил производятся стуки, постоянно слышимые на спиритических сеансах. «Нет надобности обращаться к духам, чтобы слышались стуки», сказала она – «посмотрите». Она провела рукой над моей головой, не касаясь её, и я явственно почувствовала легкие стуки о черепную кость, при чем каждый раз чувствовался электрический ток по всей спине. Тогда она обязательно объяснила мне, какие толчки могут быть вызваны в каком угодно месте и как комбинации токов, порождающие их, могут производиться помимо сознательной человеческой воли. Таким способом она всегда поясняла свое учение и доказывала экспериментами существование в человеке высших сил, управляемых дисциплинированной в этом отношении волей. Все «феномены» м-м Блаватской относятся к научной стороне её учения и она никогда не имела безрассудства приписывать себе чудотворность и требовать на этом основании веры в свою философскую систему. Она всегда повторяла, что чудес не бывает на свете, что все её феномены были результатом более глубокого, чем у большинства людей, знания природы и более развитых ума и воли. Некоторые из этих феноменов были, как она называла их, «психологическими фокусами» и заключались в вызывании образов силой воображения и внушении их другим, как «коллективных галлюцинаций»; другие, как напр. передвигание тяжелых предметов, совершались ею при помощи астральной руки, протянутой к предметам, еще другие посредством астрального чтения и т. п. Но доказательством того, что она в самом деле получила свою миссию от так называемых ею «учителей» служат не эти, сравнительно мелкие физические и духовные феномены, а величие её геройской энергии, глубина её знания, полное бескорыстие её характера, высокий спиритуализм её учения, неослабевающая преданность делу и неостывающий пыл в исполнении своей просветительной миссии. Эти качества, а не её феномены, внушали доверие и веру всем нам, жившим около неё, знавшим её жизнь изо дня в день. Мы с благодарностью принимали её учение не потому, что она требовала подчинения своему авторитету, а потому, что она пробуждала в нас силы, о присутствии которых в нас мы сами не подозревали, и призывала к жизни скрытые способности духа.
Вернувшись в Лондон, я почувствовала необходимость ясно и определенно изложить перемену в моих взглядах и в «Reformer» от 4-го августа напечатала следующее: «В последнее время в печати появляется много слухов обо мне и моих верованиях, многие, из этих сообщений просто нелепы, другие ложны и полны клевет. Я прошу моих друзей не верить этим слухам. Было бы неделикатно по отношению к моему другу, м-ру Брэдло, воспользоваться предоставленными мне столбцами его газеты для изложения моего понимания теософии; это могло бы вызвать полемику о вопросе, не интересующем большинство читателей «National Reformer». В виду этого я не могу отвечать здесь на нападки моих критиков. Но я чувствую, что партия, к которой я так долго принадлежала, имеет право требовать у меня некоторых объяснений относительно сделанного мною шага, и я поэтому пишу обстоятельную брошюру по этому вопросу. Кроме того лекции, которые я буду читать в Hall of Science 4-го и 11 августа, посвящены будут вопросу: «почему я сделалась теософкой». Тем временем я полагаю, что моя долголетняя деятельность среди партии свободомыслящих дает мне право просить, чтобы меня не осуждали не выслушав. Я даже осмеливаюсь предположить, что в виду похвал, расточаемых мне членами партии в прошлом, возможно, что могут найтись кой-какие аргументы в пользу теософии. Карикатурное изображение теософии под пером некоторых атеистов так же соответствует истине, как карикатуры верующих христиан на атеистов соответствуют истине атеистического учения. Напоминая им об искажении их собственных идей, я прошу их подождать, прежде чем осуждать».
Лекции были прочитаны и изложены потом в сокращенном виде в брошюре, вышедшей под тем же заглавием и получившей большое распространение. Она заканчивалась следующим образом: «Остается, еще одно положение, которое несомненно должно возбудить атеистов против теософии и которое предоставляет противникам дешевый материал для насмешек. Это вера в существование других живых существ помимо людей и животных, обитающих на земле. Было бы хорошо со стороны людей, которых такое предположение заставляет сейчас же отвернуться от теософии, если бы они остановились и спросили самих себя о некоторых вещах: неужели они серьезно полагают, что среди необъятной вселенной, в которой наша планета не более чем песчинка в пустыне, только эта планета обитаема живыми существами? Неужели, за исключением наших голосов, вселенная нема? Неужели нет в ней других глаз кроме наших, другой жизни, кроме нашей. Теперь мы постигли свое истинное положение среди мириадов миров, и нет более основания безрассудно приписывать себе монополию органической жизни. Земля, воздух, вода кишат живыми существами, соответствующими окружающей их сфере: наша земля полна жизни повсюду. Но как только мы переступаем мысленно за пределы нашей атмосферы, все почему-то должно измениться. Такое предположение не оправдывается ни логическими доводами, ни аналогией. Одним из обвинений против Джиордано Бруно было то, что он верил в обитаемость других миров, кроме нашего; но Бруно стоял выше монахов, которые сожгли его. А между тем теософы только и доказывают, что всякий вид материального существования имеет приспособленных к нему живых существ и что вселенная полна жизни на всем своем протяжении. «Суеверие!» говорят ханжи. Но это такое же суеверие, как вера в бактерии или в другие живые существа, недоступные глазу. Слово «дух» ведет к недоразумениям, потому что в своем обычном значении оно подразумевает нематерьяльность и сверхъестественность, а теософы не верят ни в то, ни в другое. Теософия утверждает, что действия всех живых существ имеют материальную основу, и что «материя» и «дух» не отделены друг от друга. Но в то же время она утверждает, что материя существует в иных состояниях, чем те, которые известны до сих пор науке. Отрицать это – значит быть столь же ограниченным, как индусский принц, отрицавший существование льда на том основании, что, по его наблюдениям, вода не становится никогда плотной. Отказ верить, пока не представлены доказательства, вполне разумен; отрицание всего, что превышает наш ограниченный опыт, безрассудно.
«Обращаюсь еще с несколькими словами к моим свободомыслящим друзьям. Если вы скажете мне: «оставьте наши ряды», я их оставлю. Я не навязываю себя никакой партии. Мне очень тяжело было убедиться, что материалистическое учение, от которого я столько ожидала, не удовлетворяет меня, и знать, что это убеждение возмутит некоторых очень близких мне друзей. Но теперь, как и в другие моменты жизни, я не смею искать покоя ложью. Настоятельная необходимость заставляет меня говорить правду, как я ее понимаю, не взирая на то, будет ли она одобрена или нет, принесет ли похвалы или порицания. Я должна сохранить незапятнанной приверженность к истине, каких бы дружеских связей это мне ни стоило. Истина может быть поведет меня в пустыню, но я должна следовать за ней; если бы даже она уничтожила все светлое в моей жизни, я должна следовать за ней; если она ведет меня к смерти, я все-таки не утрачу веры в нее, и я не желаю, другой надгробной надписи кроме слов:
«Она стремилась следовать истине».
Тем временем, имея на руках эту новую полемику, я продолжала работу по школе; последнее сделалось возможным, однако, только благодаря великодушной помощи неведомых мне друзей, присылавших мне 150 ф. ст. в год за последние полтора года. Точно также шла своим чередом социалистическая работа, постоянное руководство рабочими движениями; особенно выдавалась в этом отношении организация синдиката меховщиков в южном Лондоне и агитация в пользу сокращения рабочих часов для кондукторов конок и омнибусов, причем митинги по этому вопросу могли устраиваться только после полуночи. Вопрос о питании и одевании детей тоже отнимал много времени и сил, потому что в моем околотке были тысячи страшно бедных детей. Свои собственные занятия я вела урывками, читая в конке, в поезде, и выгадывая на ночном отдыхе часы для бесед с Е. П. Блаватской.
В октябре ослабевшие силы м-ра Брэдло окончательно надломились, хотя он еще жил после этого около пятнадцати месяцев. С ним сделался удар, очень опасного свойства, и он долго лежал в постели. За ним самоотверженно ухаживала его единственная, оставшаяся в живых, дочь. Он медленно поправлялся и после четырех недель, проведенных в постели, врач посоветовал ему морское путешествие; он совершил его, отправившись в Индию в ноябре для присутствия на национальном конгрессе, где ему устроили громадные овации, как представителю Индии в парламенте.
Месяцы быстро протекали один за другим. В начале 1890 г. Е. П. Блаватская получила от кого-то 1,000 ф. ст. для какого-нибудь человеколюбивого предприятия, обращенного, если она с этим согласна, на пользу женщин. После долгого размышления, она остановилась на организации клуба в Ист-Энде для рабочих девушек, и, по её поручению, я и мисс Лаура Купер стали искать подходящего помещения. Мы остановились, наконец, на большом старом доме в Bow-Road, и через несколько месяцев началась его полная перестройка. 15-го августа м-м Блаватская открыла клуб, предназначенный для того, чтобы внести свет в печальную судьбу девушек, работающих изо всех сил за жалкую плату. Клуб этот очень стойко выполняет свою миссию с тех пор. Е. П. Б. относилась с большой нежностью к страдающим, в особенности, когда таковыми являлись женщины и дети. Она имела очень ограниченные средства в конце жизни, так как тратила все свои деньги на свою миссию и не хотела отнимать времени у своего дела для сотрудничания в русских газетах, которые готовы были оплачивать её работу по дорогой цене. Но все, что она имела, она тотчас же отдавала, встречая страдание, которое могло быть облегчено деньгами. Раз ей показали мое письмо к одному товарищу, я писала о нескольких детях, которым я принесла цветы; в письме говорилось о бледных изнуренных личиках детей. Следующее письмецо пришло ко мне после этого: «Дорогой мой друг, я только что прочла ваше письмо к ***, и у меня сердце болит за бедных малюток. Видите ли: у меня есть 30 шил. собственных денег, которыми я могу располагать (вы знаете ведь, что я пролетарий и горжусь этим); я хочу, чтобы вы взяли, никому не говоря о них ни слова. Этих денег хватит на тридцать обедов для тридцати голодающих малюток, и мысль об этом сделает меня счастливой на тридцать минут. Пожалуйста, не возражайте ни слова и сделайте это; отнесите деньги несчастным детям, которые так радовались вашим цветам. Простите вашему неуклюжему другу, бесполезному на этом свете. Ваша Е. П. Б.»
Память об этой её сердечной нежности побудила нас устроить после её смерти «приют имени Е. П. Б. для маленьких детей»; мы надеемся также, что когда-нибудь осуществится её желание организовать большой, но устроенный по-семейному приют для брошенных детей.
Ранним летом 1890 г. кончился контракт связывавший с Landsowne Road, и решено было, что дом в Avenue Road превращен будет в главную квартиру теософского общества в Европе. Устроена была большая зала для митингов Blavatsky Lodge, основанного ею, и сделаны были кой-какие изменения. В июле все сотрудники Е. П. Б. собрались под одной кровлей. Туда прибыли Арчибальд и Бертрам Кейтли, уже много лет бывшие её помощниками, затем графиня Вахтмейстер, отказавшаяся от своего состояния и своего высокого положения в обществе, чтобы отдаться вполне делу, которому она служила, и чтобы быть около горячо любимого друга. Кроме того, там же были Дж. Мид, секретарь и ученик Блаватской, умный и сильный человек, очень знающий и неутомимый в работе; Клод Райд, милый ирландец, очень проницательный, хотя и беспечный по внешнему виду; Вальтер Ольд, задумчивый и нервный, легко поддающийся влиянию окружающих; Эмиль Кислингбери, серьезная, трудолюбивая женщина, и некоторые другие.
Правила нашего общежития были – как и продолжают быть до сих пор – очень просты, но Е. П. Б. настаивала на правильном образе жизни. Мы завтракали в 8 ч. утра, работали до lunch'а в 1 ч., потом до обеда в 7 часов. Тогда работа для общества считалась законченной, и мы собирались в комнате Е. П. Б., где обсуждали разные планы, получали инструкции, слушали её разъяснения по разным запутанным вопросам. В полночь тушились все огни. Разные собственные обязанности заставляли меня уходить на много часов из дому, но таков был обычный порядок нашей деятельной жизни. Е. П. Б. писала постоянно. Вечно больная, но обладающая железной волей, она заставляла себя исполнять все обязанности, беспощадная к своим собственным слабостям и страданиям. С своими учениками она обходилась очень различно, применяясь к разнообразию их натур. Она была замечательно терпелива в роли учителя, объясняла одну и ту же вещь на тысячу ладов до тех пор, пока слишком долгая неуспешном не заставляла ее откинуться в кресле с восклицанием: «Боже мой! Неужели я так глупа, что не могу заставить вас понять? Пожалуйста, такой-то», – обращалась она к кому-нибудь, у кого на лице показывался слабый луч понимания, «объясните этим балбесам, что я хочу сказать». По отношению к тщеславию, самомнению, претензиям на знание она была беспощадна, если дело касалось подающего надежды ученика; все напускное исчезало под стрелами её иронии. С некоторыми она выходила из себя, побеждая гневом их апатичность и, в общем, превращалась в орудие для воспитания своих учеников, не обращая внимания на то, что они, или кто либо другой, скажут о ней, лишь бы результаты были благодетельны для них. И мы, жившие вокруг неё, наблюдавшие за ней изо дня в день, мы, свидетели бескорыстия и красоты её жизни, благородства её натуры, – мы приносим к её ногам благодарность за приобретенное знание, за очищение нашей жизни и развитие в нас силы. О, благородная и героическая душа, так непонятая слепым миром, и лишь отчасти постигнутая своими учениками! никогда проходя через жизни и смерти, не сможем мы заплатить нашего долга благодарности к тебе…
Таким образом я пришла через бурю к покою, но не к покою незыблемого моря внешней жизни – никакая сильная душа не жаждет такого покоя, – а к внутреннему успокоению, недоступному внешним тревогам, покою, который является уделом вечного, а не преходящего, глубин жизни, а не её внешних явлений. Это душевное состояние поддержало мою бодрость во время страшной весны 1891 г., когда смерть настигла Чарльза Бредло среди расцвета его деятельности, когда открылась дверь в вечность и для Е. П. Блаватской. Внутренний мир помог мне перенести тяжелые бесчисленные тревоги и обязательства. Каждое усилие увеличивает его, каждое испытание делает более светлым. Спокойная вера сменила сомнения, сильная уверенность – тревожный страх. В жизни и, через смерть, в новой жизни, я слуга великого братства и те, на чьих головах хоть на минуту покоилась благословляющая рука учителя, не могут более глядеть на мир иначе, чем взором, просветленным сиянием Вечного Мира.
Мир всем живущим.