000
ОтложитьЧитал
Апрель 1992 года
Апрель в этом году выдался холодным. Дни были серыми, пасмурными, по ночам случались заморозки. Городские дворы не просохли после недавно растаявшего снега, обнажившего скопившийся за зиму мусор. В подворотнях стоял затхлый запах. Поздно вечером редкие прохожие зябко ёжились в пальто и прибавляли шагу, спеша спастись от холода и сырости в тепле своих домов.
Высокий худой парень пошатывающейся походкой плёлся по тёмным улицам и что-то бормотал себе под нос. Он сильно сутулился, прятал лицо в куцем воротнике и старался держаться в тени, обходя пятна жёлтого света от редких фонарей. Он нёс большую спортивную сумку, неестественно отставив руку в сторону, чтобы сумка не била его по ногам.
– Разве ж это люди? Не люди – звери! Их даже зверями назвать нельзя, – монотонно бубнил он. – Сами дел натворят, а я расхлёбывать должен. А мне оно надо?! Не надо! Но ей же поперёк слова не скажи. Она того и гляди в рожу вцепится и глаза выцарапает. Ведьма! Ведьма натуральная и есть. Прокляну, говорит. Пожалуйста! Кляни! Так она и отравить может! Это надо же такое придумать! Ну, придумала – сама и делай, зачем людей впутывать?! Мне оно надо? Так отравит же. Ей разве что-то против скажешь? Тварь. Просто тварь!
Он спотыкался, и монолог начинался заново по какому-то замкнутому кругу:
– Разве ж это люди? Не люди – звери! Отравит ведьма! Тварь. Просто тварь! Ох, и попал же я! – голос срывался на рыдания.
Устав тащить свою ношу, он остановился и осторожно поставил сумку на землю. Безуспешно попытался натянуть короткие рукава куртки пониже и посмотрел на свои ноги в истоптанных кроссовках, надетых на босу ногу.
– Ноги замёрзли… Так и заболеть недолго, – тоскливо заключил он. – В такую погоду хороший хозяин… А я для них хуже собаки! Сама сидит дома в тепле, как барыня, чай хлебает, а я тут по улицам шататься должен, мёрзнуть.
Парень огляделся по сторонам. На глаза ему попался мусорный контейнер. Мусор давно не вывозили, вокруг ржавого грязного контейнера валялись целлофановые пакеты, битое стекло, доски с гвоздями, какая-то разбитая мебель. Разило от помойки резко и далеко.
– Всё! С меня хватит! Раскомандовалась! Брала бы сама и несла куда ей надо по такому холоду!
Он распрямил спину, схватил сумку и решительно подошёл к мусорке. Сделав широкий замах, он опустил сумку в самый центр контейнера. Зазвенело стекло, что-то зашуршало, и сумка тихонько пискнула.
– Эх! – он глубоко вздохнул то ли с сожалением, то ли с облегчением, достал сигарету, медленно закурил, бросил спичку в тот же контейнер.
– Разве ж это люди? Это даже не звери, твари, – уже беззлобно констатировал он. – Нервы у меня не железные, а стресс доктора рекомендуют снимать.
Он задумался, покурил и, найдя выход из положения, направился в круглосуточный ларёк за бутылкой:
– Я человек культурный. Я не халявщик, я со своим всегда в гости…
Спрятав бутылку в карман и бережно придерживая её рукой снаружи, он бодро потопал в сторону, противоположную той, откуда пришёл.
Двор погрузился в тишину, иногда раздавался какой-то шорох, крысиный писк. Плешивая бродячая собака приковыляла к помойке. В поиске съестного она ворошила мусор, шелестела грязными пакетами, газетами.
Собака запрыгнула в контейнер и подобралась к спортивной сумке. Неожиданно сумка слегка зашевелилась. Собака принюхалась и тихо зарычала, в оскале обнажив жёлтые клыки. Затем понюхала сумку, опасливо потыкала носом, потянула зубами за ручку. Из сумки раздалось какое-то мяуканье. Собака снова зарычала, быстро спрыгнула на землю и побрела дальше, потеряв интерес к этой помойке.
Начало светать. На землю лёг густой, холодный, грязно-серый туман.
Из подъезда дома, кутаясь в махровый халат, степенно выползла упитанная тётка с мусорным ведром. Она зябко передёрнула плечами, подобралась и энергично затрусила к помойке. С размаху вытряхнула содержимое ведра в контейнер, оно смачно плюхнулось прямо на спортивную сумку. Тётка поспешила назад в тепло подъезда.
За утренним уловом на мусорке появился бородатый бомж. Он не мёрз, одетый сразу в две куртки ещё в самом начале зимы. Бомж постоянно кашлял и сплёвывал. Он деловито поворошил мусор возле баков и вытащил откуда-то из груды старые ботинки с протёртой подошвой. Прикинул размер и с досадой забросил в контейнер. Сумка снова пискнула. Бомж прислушался, подошёл поближе и заметил сумку. Заинтересовавшись её содержимым, он полез в контейнер, преодолевая прислонённый к помойке хлам и забористо матерясь.
Первое, что он увидел, приоткрыв сумку, была розовая вязаная шапочка, из которой выглядывало маленькое бледное личико новорождённого ребёнка. Кроха лежал с закрытыми глазами, как неживой. Потом вдруг приоткрыл синюшные губы, причмокнул и сложил язычок трубочкой, как будто ища материнский сосок.
Испуганный бомж резко отпрянул от контейнера, потерял равновесие и едва не упал. Он быстро подхватил свои пожитки и, не разбирая дороги, прямо по завалам мусора рванул прочь.
Во дворе снова воцарилась тишина.
Некоторое время спустя вернулась бродячая собака и, казалось, целенаправленно запрыгнула в контейнер. Она обнюхала сумку, тихонько поскулила, пробуя силы, а потом завыла, громко и тоскливо, обещая жителям близлежащих домов скорого покойника.
– Ах ты, бестия! Пошла прочь! – высунулась из окна давешняя толстая тётка. – Пошла отсюда, дрянь такая!
Она замахнулась на псину. Та в ответ выдала трель с подвыванием и закончила на высокой ноте в тон тётке.
Тётка шумно захлопнула окно и через минуту выскочила на улицу. Собака быстро сориентировалась и спряталась за контейнер. Вместо воя из-за мусорки раздался громкий лай. Тётка запустила в собаку камень, но промазала, и камень попал в сумку. Из контейнера раздался тихий детский плач. Женщина прислушалась и, чертыхнувшись, полезла в контейнер. Разглядев личико новорождённого, она на долю секунды застыла в ужасе, не веря своим глазам, а потом быстро схватила сумку и бегом рванула к подъезду:
– Люди, это что ж делается! – кричала она на весь двор. – Валя! Валя, вызывай скорую! И милицию! Милицию!
Через двадцать минут во дворе наперебой орали сирена подъехавшей неотложки и милицейского бобика.
Часть 1
Глава 1. Близнецы
Вера была беременна уже пятый месяц. Дольше скрывать беременность от матери было невозможно – у худенькой Веры животик торчал как мячик. Оставалось только удивляться, как Нинель Борисовна до сих пор не заметила. Если она увидит живот сама, будет только хуже, а в том, что всё будет плохо, Вера не сомневалась. До сих пор ей просто везло! Было удивительно, просто чуду подобно, что мать не ругалась, когда Вера привела домой зятя и попросила мать разрешить им у неё пожить. Мать даже не орала, пригрозила только, что дармоеда дома не потерпит. Сказала, что вообще не думала, что на Верку кто-то позарится. Условий сожительства было два. Первое – всё хозяйство по-прежнему остаётся на Вере. Завела себе мужа – сама о нём заботься, а родную мать забывать не смей. Мать работает, устаёт, дома ей нужны чистота и порядок. Вера, конечно, тоже работала и тоже уставала, но наваливать домашние хлопоты на мать, которая её одна вырастила, жизнь на неё растратила, Вера никак не могла. Да разве ей будет тяжело о двух любимых людях заботиться? Эти хлопоты Вере только в радость. Второе условие – никаких детей. Совершенно, абсолютно и никогда никаких детей.
Конечно, молодые согласились. Им, в общем-то, тоже было не до детей. Жили трудно, бедно. Мать работала на заводе мастером, зарплату постоянно задерживали. Отца никогда не было, у Веры даже отчество было, как у матери – Борисовна. Вера без образования никакой хорошей работы найти не могла, а об учёбе и речи быть не могло. Кто её кормить будет? Поэтому она работала в магазине уборщицей и мыла подъезды в своём и соседних домах за десятку с квартиры. А Вадик пока ещё был в поиске работы.
Но Вера забеременела. По глупости, неопытности и просто из страха делать аборт она опоздала. Да и денег на аборт взять было негде.
Мать, конечно, не убьёт. Но признаваться было очень страшно. Вера просила Вадика:
– Вадюша, может быть, ты с мамой поговоришь?
– Нет уж! – категорически отказывался Вадюша, не отворачивая головы от телевизора. – Ты залетела, твоё пузо, твоя мать! Тебе с ней и договариваться.
– Вадичек, но, может быть, ты хотя бы рядом со мной будешь? Мне было бы спокойнее. Ты же знаешь, беременным волноваться нельзя, – робко уговаривала его Вера.
– А мне можно?! Да?! Если я не беременный, то давайте, садитесь мне все на шею, треплете мне нервы! Нечего меня в свои бабьи дела вмешивать. Сами разбирайтесь.
Но нервотрёпки Вадику избежать не удалось. Вера призналась, а он оказался дома. Мать никого не убила. Отхлестала Веру по щекам так, что щёки три дня огнём горели.
– Вот вам бог, а вот вам порог! – Нинель Борисовна демонстративно встала в дверях и, поклонившись в пояс, указала траекторию движения. – Давайте выдвигайтесь! Женилки у вас выросли, детей делать научились? Значит, и содержать их тоже сумеете. Что сидим? Пакуйте вещи!
– Чистая ведьма, – подумал Вадик, глядя на тёщу.
Нинель Борисовне шёл пятый десяток. Её высокая, дородная фигура источала здоровье. Иссиня-чёрные густые длинные волосы дома она заплетала в девичью косу и только на выход укладывала её в венец вокруг головы. Отдельные локоны выбились из причёски и прилипли к красному и вспотевшему от возбуждения лицу. Нинель подскочила к дивану и нависла над забившейся вглубь дивана Верой.
– Мамочка, пожалуйста, прости, но что теперь-то делать? Прости, мамочка, – повторяла перепуганная Вера.
– Что делать?! – брызжа слюной, орала мать. – Дурища! Ты почему молчала, до такого срока дотянула?! Пять месяцев! Ты знаешь, сколько теперь за аборт деньжищ отвалить придётся? Где тебе знать! Ты ж на всём готовом живёшь, дальше носа своего ничего не видишь! На еду денег не хватает! Твой дармоед даже на пиво у тебя деньги из кошелька вытаскивает! Вы у меня на шее оба сидите!
– Мать, не бушуй, ну так получилось, – примиряюще влез дармоед. За время ссоры Вадик успел сходить на кухню, принять сто грамм водочки от нервов и закусить солёным огурчиком.
– Что значит получилось?! Тебя предохраняться не учили? Хватит жрать, – переключилась на зятя тёща. – Ты в холодильник что-нибудь положи сначала! Как собираешься семью содержать? Ты ко мне в дом припёрся, я тебя не звала. Любовь у них, видите ли! Был договор, что никаких детей?
Глубоко забившись в диван, подтянув к животу колени, плакала Вера. Мать снова набросилась на неё:
– Так ты меня отблагодарила за бессонные ночи, за жизнь мою, на тебя растраченную?! Думала, хоть теперь смогу отдохнуть. Так нет! Вы мне орущего ссыкуна в подарок приготовили! Опять всё сначала?
– В общем, так, – переведя дыхание, заключила Нинель, – чтобы духу вашего в моём доме завтра же не было! Тебе, доченька, двадцать, выросла уже. Вот и топай теперь своей дорогой, хоть футбольную команду нарожай, только от меня подальше!
Вера поняла, что на сегодня мать выдохлась, и быстренько ускользнула в свою комнату. Засыпая, Вера думала о матери, старалась оправдать и на корню душила в себе поднимавшуюся обиду. Мама покричит и успокоится, она же добрая. Но ласки, понимания и сочувствия хотелось прямо сейчас. Она теснее прижалась к мужу. Однако он вспылил:
– Дура, у тебя только одно на уме, только бы ноги раздвигать! Уже нараздвигалась, одни проблемы от тебя!
Через какое-то время он передумал, посопел несколько минут и безмятежно заснул.
* * *
Нинель Борисовна лютовала ещё несколько дней. Потом постепенно успокоилась. Цена подпольного аборта оказалась немыслимо высокой, рожать было дешевле. До восьми месяцев ситуация в семье была относительно спокойной. А потом гигантский размер живота Веры стал внушать Нинель определённые подозрения. Либо молодая беременная бестолочь, либо не менее бестолковые врачи что-то напутали в сроках, либо просмотрели какую-то патологию. Подозрения не подтвердились, и доктор радостным голосом поздравил молодую мать с ожидающейся двойней.
И тут все предыдущие истерики Нинель Борисовны показались молодым просто колыбельной. Она орала так, что Вера всерьёз опасалась, что мать хватит удар. А мать в душе надеялась, что Веркин слабый организм не выдержит стресса и выкинет этих трижды нежеланных младенцев.
Однако криком делу не поможешь, проблему как-то надо было решать и решать быстро. Проведя бессонную ночь, Нинель приняла единственное верное решение – собрала дочь и отправила к своей дальней родственнице в Климовку, одну.
Климовка – небольшая деревушка недалеко от города, всего полтора-два часа на автобусе. Однако ранней весной по размытым дорогам все три. Вера тряслась в автобусе, ей было очень плохо, огромный живот не давал дышать полной грудью, от долгого сидения болела спина, от тряски тошнило, на каждой кочке казалось, что на попе и спине появляются новые синяки. К родственнице она добралась едва живая. К вечеру Вере стало совсем плохо, и начались роды.
В районный роддом роженицу везли на уазике, снова подбрасывая на каждой кочке. От страшной боли она впадала в беспамятство, потом эта же боль приводила её в сознание, и тогда Вера думала о своих детях-сиротах. Она была уверена, что не переживёт эту ночь.
Пережила. Очнулась Вера в реанимации с резиновой грелкой на животе, наполненной ледяной водой. Всё тело болело, каждое движение давалось с большим трудом. Медсестра рассказала, что Вере сделали кесарево сечение и у неё теперь есть сын и дочь. Дети, хотя и маленькие, всего по два килограмма, но вполне здоровые. Увидеть их можно будет только завтра, а сейчас надо отдыхать. Медсестра ставила капельницу, проверяла швы и рассказывала тихим ласковым голосом про деток, которые сегодня родились, про счастливых мамочек и новоявленных папаш, околачивавшихся под окнами больницы. Вера лежала на железной, провисшей кровати и чувствовала невероятное умиротворение. Слёзы счастья незаметно катились из глаз, и Вера думала, что теперь в её жизни всё будет совсем по-другому, всё будет хорошо.
Выписали молодую мать только через десять дней. За эти дни спокойной жизни Вера похорошела, поправилась, на лице появился румянец. Муж с одобрением глядел на округлившуюся грудь. Нинель Борисовна критически осмотрела малышей и брезгливо заметила:
– Оба живые? Какие-то синие задохлики… Хотя зря я надеюсь, эти недокормыши за жизнь цепляются. Их ничем не изведёшь, как тараканов.
Но Вера только улыбнулась. Мать рада, просто не умеет эту радость показать. Зато домой Вера с малышами поедет, как настоящая королева, на такси. Мать разорилась на автомобиль, и это лучше всяких слов говорит, как она любит дочь и внуков.
Домой приехали поздно вечером. Быстро зашли в квартиру, не встретив никого из соседей. Вера тут же принялась хлопотать, устраивая детей. Гордый отец семейства достал из холодильника пару бутылок пива и расположился перед телевизором, собираясь провести вечер с удовольствием. Вера и дети принесли в старую квартиру, очень давно не видевшую ремонта, тепло и уют.
Вера покормила детей, перепеленала, поставила два кресла и уложила в них спать малышей ножками друг к другу. Получилось вполне удобно. Когда в комнату зашла мать, Вера взглянула на неё, ожидая одобрения. Та была спокойна и даже доброжелательна, поэтому Вера не сразу смогла понять смысл её слов:
– Покормила? Вот и хорошо. Теперь девку заверни потеплее, Вадик её к роддому отнесёт.
– Зачем? Она совсем здоровая. Доктор детей каждый день осматривал, они хоть и маленькие, но вес хорошо набирают.
– Это они на казённых харчах вес набирали, – усмехнулась мать, – а теперь худеть начнут. Собирай девку, я сказала.
– Мама! – схватилась за горло Вера. – Ты что?..
– А ничего! – зло прошипела мать. – Ты думала, я разрешу им тут жить? Глупая курица! Двоих не прокормим. Пацана оставим, может, хоть из него человек получится. Я сама его воспитанием займусь. А девку в роддом подкинем, её государство вырастит.
– Мам, холодно же, ночь… А если её не сразу увидят? – попыталась разжалобить мать Вера. – Можно было её сразу в роддоме оставить!
– Позора мне только не хватало! Чтобы все знали, что мы ребёнка бросили?! А если ты мне перечить вздумаешь, – приблизила к дочери перекошенное злобой лицо Нинель, – я её утоплю, вызову милицию и скажу, что ты, алкашка, её в ванне забыла! У тебя тогда и второго заберут. А тебя, убийцу, в тюрьму посадят! Я хоть поживу по-человечески. Ну? Даю пятнадцать минут на сборы.
Нинель вышла, а Вера упала лицом в кровать и горько зарыдала. Однако злить мать ещё больше она побоялась. Захлёбываясь в слезах, она склонилась над безмятежно спящими детьми, нежно погладила дочку. Девочка открыла глазки и совершенно осмысленно, понимающе посмотрела на маму.
– Что же мне делать, доченька? Она ведь и вправду утопить может, – Вера как-то сразу поверила Нинель Борисовне.
Дочь моргнула, и показалось, что на детском личике мелькнула ободряющая улыбка. Вера вдруг, на что-то решившись, вытерла слёзы и быстро поменяла на детях шапочки. Спящий сын оказался в розовой. Вера завернула его в одеяло, крепко прижала к себе и горячо зашептала:
– Прости, сыночек, прости меня! Ты мужчина, ты сильный, ты выдержишь! А девочки слабые, пусть твоя сестра со мной останется.
Вера вынесла младенца. Нинель Борисовна в это время наставляла подвыпившего зятя:
– Слушай сюда! Ты сейчас возьмёшь эту сумку и отнесёшь в ней одного ребёнка к роддому и там оставишь. Пойдёшь к роддому пешком, чтобы ни одна живая душа тебя не видела. Ты меня понял?
– Борисовна, ты что придумала! Да чтобы я собственного ребёнка выбросил! – взвился Вадик в праведном гневе.
– Я тебя не на мусорку отправляю, а к роддому! Там о ребёнке лучше позаботятся, чем вы два идиота! – завопила тёща и со всего маху врезала ему сумкой по лицу. – Ты подумал, на какие деньги ты двоих детей содержать будешь? Это они сейчас молчат, а через час они обгадят пелёнки, проголодаются и начнут орать на два голоса. Что делать будешь? Пеленать во что? Ты пелёнки купил? Бутылочки купил? Им кроватки нужны. Верка работать теперь не сможет. А на меня не рассчитывай, мне до вас дела нет!
– Что ж вы за люди такие, – пьяно всхлипнул Вадик, – всё только о деньгах думаете! А это же дети, это же эти… цветы жизни!
– Вот и перекапывай теперь то, что насажал, – трясла тёща перед лицом Вадика спортивной сумкой.
Потом она выхватила ребёнка из рук Веры, уложила его в сумку и вручила зятю.
– Вы же не люди, вы даже не звери! Пусть будет по-вашему, – смирился Вадик. – Но это ваш грех, вам с этим жить…
– И не будь дураком, – напутствовала его сразу успокоившаяся тёща, – иди пешком, оставишь сумку на пороге роддома. На глаза никому не попадайся. И пить больше не вздумай, тебе завтра сына идти регистрировать, свидетельство о рождении получать.
– И запомните, – с угрозой обратилась она к дочери и зятю, – у вас родился только один ребёнок. Второго никогда не было!
Вера разрыдалась и убежала в комнату. Она прижимала дочь к себе и шептала:
– Доченька, ты одна моя отрада осталась, одна моя радость. Мы с тобой всё выдержим. Я жить для тебя буду!
Вадик потоптался на пороге и унёс ребёнка.
Глава 2. Девочка с собачьей кличкой
Веру часто мучили ночные кошмары. Сюжетов было три, и они повторялись с изнуряющей регулярностью. В первом сне Вера видела серую улицу, по земле стелился густой, холодный туман. Прямо на мокром асфальте стояла чёрная сумка, в которой плакал младенец. Он был завёрнут в тоненькую пелёнку и замерзал. Вера ясно видела его бледное лицо и посиневшие губы. Он был так близко! Вера тянула к нему руки, чтобы поднять и согреть. Но что-то ей мешало, руки немели и не слушались, сумка была неподъёмно тяжёлой, молния не открывалась. А плач становился всё слабее и затихал. Когда Вера, наконец, исцарапав руки в кровь об острую молнию, доставала ребёнка, то видела мёртвого малыша с остекленевшими глазами. Она плакала, прижимала его к себе, растирала ледяные ручки, пыталась согреть их своим дыханием и в ужасе просыпалась.
Во втором сне она видела маленького мальчика, который с каждым новым видением рос, так же как и её дочь, ему был год, потом два, пять. Это был очень худой измождённый мальчик, он сидел, забившись в угол, в какой-то мрачной грязной комнате. Очень одинокий. Он тихонечко плакал и звал маму, но приходили другие дети, они смеялись над ним и толкали. Вера звала его, кричала, что она рядом, а он не слышал и только ещё горче плакал.
Третий сон был одновременно мучительным и дарил почти физическое удовольствие. Вере снился тот день, когда мать забрала у неё сына. Мать приказывала отдать ребёнка, а Вера заслоняла его собой и говорила, что никто и никогда не сможет его у неё отнять. Она вырастит его сама, ни в чьей помощи не нуждаясь. Ради своего сына сможет вынести любые лишения и тяготы. И Вера даже не подумает выметаться из квартиры, как требует мать, потому что она здесь прописана, это её дом тоже. Она выгоняла мать из комнаты, толкала в спину со всей силы, на которую была способна, била кулаками по спине… Но винила Вера в своей беде мать, только когда спала. Наяву эти мысли она себе запрещала. В том, что Вера слаба и безвольна, не виноваты ни мать, ни муж.
Чувство вины занимало все её мысли и поработило чувства. Вера не могла дарить свою материнскую любовь дочери, не могла исполнить обещание, данное в тот страшный день, когда она выбирала, которого ребёнка оставить себе. Как только хотела приласкать дочь, сразу видела маленького одинокого мальчика, который обиженно говорил ей: «А меня никто не любит, меня бросили, я никому не нужен…». Брат, о существовании которого девочка даже не подозревала, постоянно присутствовал в её жизни.
И всё-таки Вера ни разу не попыталась что-либо узнать о судьбе своего сына.
* * *
Нинель Борисовна велела оставить мальчика. Из двух зол следовало выбрать меньшее. Мальчика растить, по её мнению, было проще и дешевле. Вера ослушалась, а расплачивалась за это её дочь, которая часто была бита по поводу и без.
Назвала Вера дочь Джулией, так записали в свидетельстве о рождении. Хотела, чтобы красивое имя принесло дочери необычную счастливую судьбу. Дома девочку называли Юлей, а Нинель Борисовна из иностранного имени сделала собачью кличку и иначе как Жулькой внучку не звала.
– Жулька, дрянь такая! Ты что натворила?! Ты зачем очки содой натёрла?! – схватила Нинель внучку за плечо и с силой потянула вверх.
– Бабулечка, я помыла их, чтоб блестели, они у тебя выпачкались! Мама раковину содой натирает, чтобы она блестела, и я так сделала-а-а-а, – ревела Юлька.
Если бы Юлька в свои пять лет весила чуть больше, чем щенок средней породы, рука выскочила бы из сустава. Бабулечка тянула вверх так, что Юлька вытягивалась в струнку на цыпочках, чтобы не отрываться от пола, и всё равно периодически подлетала и застывала в воздухе. Больно не было, потому что было страшно. Бабуля была похожа на ведьму из книжки, не на Бабу-ягу, а на ведьму. У неё была чёрная коса, как змея, чёрные глаза, длинный нос, только без бородавки. Но Юлька догадывалась, что где-то бородавка – верная примета ведьмы – непременно есть, но бабка её маскирует всякими женскими хитростями.
– Верка, ты почему за ребёнком не следишь?! – орала бабка. – Она мне линзы исцарапала содой! Ты знаешь, сколько новые очки стоят?! Одни убытки от вас!
Бабуля брезгливо осмотрела внучку с ног до головы:
– Нарожают засранок, а ума дать не могут. Ты эту лахудру причесать и умыть не можешь, что ли?! Посмотри на неё, волосы скоро колтунами возьмутся, на платье пятна!
Она отшвырнула Юльку и переключилась на Веру.
Юлька шустро заползла в свой угол и почувствовала себя в безопасности. Это небольшое пространство, угол между кроватью и окном, было Юлькиным местом. Главное – туда добраться, и тогда уже можно ничего не бояться. Бабка в угол лезть не хотела. А если уж была настолько зла, что не ленилась и тянула руки за Юлькой, то можно было сразу юркнуть под кровать, оттуда бабка её вытащить не могла. Она несла швабру, становилась на одно колено, громко пыхтела, ругалась и тыкала шваброй наугад, но маленькая Юлька легко уворачивалась.
Это место было безопасным, потому что было волшебным. Вечером сквозь окно падал солнечный луч и как будто отсекал Юльку в её укромном уголке от всего мира. Юлька смотрела, как в луче света кружились, мерцали серебром пылинки. Сквозь этот луч не могли проникнуть ни бабка, ни мама, ни отец. Даже звуки сюда как будто не проникали. Юлька поджимала коленки, клала на них ладошки, упиралась подбородком и следила за своей семьёй, как в кино, сквозь призму луча. Бабка орала, мама плакала, отец огрызался. Юльку это совсем не трогало, она даже могла заснуть под эту какофонию.
Несмотря на веру в волшебный луч, Юлька считала себя девочкой здравомыслящей. Например, в деда Мороза она не верила никогда. Он ей на Новый год подарки не дарил. Дарила мама, всегда что-нибудь нужное – носки, майку или пижаму. Но вот ведьмы – это объективная реальность. Бабка ей сама об этом сказала. То, что бабка – ведьма, объясняло абсолютно всё. Она была злой и вредной. Бабка заколдовала маму, поэтому, когда Юлька к ней ластилась, мама становилась как деревянная, сидела и терпела, пока у Юльки не пройдёт приступ нежности. Бабка заколдовала папу, поэтому он был равнодушным и замечал Юльку, только когда нужно было переключить телевизор. Юлька для него это делала с радостью. Но потом купили новый телевизор с пультом, и общение с отцом сошло на нет.
Но наверняка Юлька убедилась, что бабуля – ведьма, когда ей было лет семь. Было лето. Бабка взяла Юльку с собой в деревню Климовку. В этой деревне бабка родилась. Даже какая-то родственница здесь жила, но бабка с ней почему-то знаться перестала. В двадцать лет Нинель уехала в город и вернулась, только чтобы похоронить свою мать. Когда дом опустел, бабка стала иногда приезжать в Климовку. Зачем? Не понятно. Старый дом она обживать не хотела. Он стоял с заколоченными окнами, сырел, оседал в землю и зарастал сорной травой. Дом Юльке казался живым, он скрипел, шуршал, жаловался на свою заброшенность. Дом чах, а бабка в родной деревне молодела и… даже добрела.
Бабка собралась за травами, Юлька с ней. Только, говорит, надо дом закрыть. Дала Юльке амбарный замок и ключ, а сама куда-то за дом ушла. Юлька замок на дверь повесила, ключом закрыла. Тут вдруг кто-то как застучит кулаком в дверь изнутри. Юлька со страху чуть не умерла. А это бабка кричит: «Жулька, дура, зачем ты меня в доме закрыла?!». У Юльки чуть сердце не выскочило, она ключ схватила и давай замок открывать. Руки трясутся, не слушаются, пока с замком возилась, бабка как ни в чём не бывало к ней из-за спины подходит и говорит: «Сколько тебя ждать можно, ума нет замок закрыть, что ли?». Юлька аж подпрыгнула и ключ выронила! «Дура косорукая! – кричит бабка, – мы так до вечера ничего не успеем». А сама довольная, хихикает.
Дом задней стеной выходил в лес. Там даже окон не было, только дикие заросли и старая, развалившаяся баня в отдалении. Как бабка в дом попала, Юлька понять не могла. Одно слово – ведьма.
Потом они пошли в лес.
Ах, какая благодать была в лесу! Летняя жара под сенью деревьев отступила. Солнечные лучи, проникающие сквозь кроны деревьев, как сквозь кружево, ласкали стволы, листву, тепло прикасались к коже, будто целовали. Лёгкий ветерок прогонял тепло, дарил свежесть. Наперебой гомонили птицы, озорно и радостно. Тропинка извивалась вглубь леса, обещала что-то новое.
Бабка была на удивление благодушно настроена. Когда углубились в лес, стала рассказывать про грибы, травы, которые встречали.
– Жулька, возьми лопатку. Видишь, там, по правую руку цветочки жёлтенькие? Это завязный корень, или его ещё шептухой зовут. Подкопай и корень выдерни. Высушим, будем зимой настаивать и горло полоскать. Лекарств на вас не напасёшься!
– А вон на берёзе чага растёт, посмотри, какой крупный гриб, – показывала бабка на толстый берёзовый ствол с тёмно-коричневым наростом. – Сейчас я его срежу. Буду отвар делать и пить от желудка.
Бабка ловким движением срезала гриб с берёзы и бросила в корзину.
– О, а это для тебя специально, папоротник! Будешь с котами и собаками дворовыми целоваться, у тебя глисты заведутся. Я тогда тебя заставлю неделю папоротник жевать, пока их не вытравишь. А он горький!
– Подумаешь, – усмехнулась про себя Юлька, – папоротник какой-то! Может быть, он и ничего на вкус. Можно и пожевать. Лишь бы бабка кошку с котятами, которые в подвале живут, и собаку Кузьку не трогала, а то всё обещает, что отравит.
Бабка будто прочитала Юлькины мысли.
– А это крысятник сизый, – указала бабка на редкие кустики с узкими листьями и мелкими синими ягодами. – Да не хватай! Он ядовитый. Им можно целую деревню отравить, если десяток ягод в пирожки добавить или листья помолоть и в хлеб запечь. Сильная трава. Из него отраву для крыс готовили, поэтому так и называется.
Бабка критически оглядела Юльку, сомневаясь, стоит ли ради такого слушателя силы тратить. Внучка глядела на неё, раскрыв рот, и бабка сжалилась.
– Расскажу тебе про крысятник историю. Жила у нас в деревне Алька, Алевтина. Очень красивая девка. Цены себе сложить не могла. Родители ею гордились, наряжали. Жениха достойного подобрать никак не могли. Дело сразу после войны было, парней мало. Замуж её звали, но она деревенскими брезговала, смеялась над ними. Возвращалась как-то Алька домой из гостей поздно вечером. Мужик пьяный ей встретился и, походя, её снасильничал. Она себя как царица носила и для прынца берегла, а тут пять минут, фингал под глазом, космы повыдёрганные и пузо в перспективе. Никаких тебе церемоний.
– Бабушка, как это «снасильничал» и «пузо в перспективе»? – не поняла Юлька.
– Вот дура! – бабка отвесила ей несильный подзатыльник. – Какие вопросы мне задаёшь?! То и значит, что ребёнка ей сделал без её согласия. А потом ещё и на всю деревню ославил, мол, Алька ему сама на шею вешалась, на сеновал пьяного заманила. Он хоть и женатый был, но очень ему похвастать хотелось, что такая девка ему отдалась. И доказательство есть – беременная она от него. Такой он мужик необыкновенный! Даже жены не побоялся. А жена его поддержала, после войны мужиками не разбрасывались, тоже стала сплетни по деревне распускать. Она же на ком-то должна была свою злость и ревность выместить. Отец Алькин позор терпеть не стал: «Сучка не захочет, кобель не вскочит». Он Альку плёткой отходил, через всю деревню прогнал, как потаскуху, и в дом больше не пустил. Разобрался! Гордый такой! Пришлось Альке в бане жить. Страшная она стала, перестала мыться, хоть и в бане жила, волосы нечёсаные, ногти обкусанные, чёрная вся. Однако из дому-то её выгнали, а от работы домашней не освободили. Вот она на праздник хлеба и напекла. Есть такой праздник, когда надо хлебом соседей угощать.