Тогда мы с ней в последний раз занимались любовью, но я этого не знал.
Я обратился к своему детородному органу с просьбой: расскажи, что ты чувствовал?
– Сперва сухость, хотя этот путь был мною пройден множество раз. Правда, в последнее время я попадал туда все реже и реже. И мне даже подумалось, что здесь меня встречают без особой радости, так что пришлось применить известную силу, словно я толкался в не желающую открываться дверь, – точно так же, кстати сказать, как и предыдущей ночью. Не могу понять, с чем была связана эта сухость – с климаксом или отсутствием желания у хозяйки. Не было радушной влаги, как в первые времена, но не стану отрицать и того, что, преодолев изначальное сопротивление плохо смазанных половых губ, я попал-таки в желанную женскую влажность, и уже ничто не мешало мне проделать то, что от меня и ожидалось. Я без труда проник настолько глубоко, насколько позволял мой размер. И на ощупь узнал место, где столько раз бывал. А там, во мраке, пропитался его соками, с восторгом терся о горячие и нежные стенки и закончил бурным извержением, после чего мне не осталось ничего иного, как убраться восвояси – без проволочек пройти назад той же дорогой и вернуться в открытый всем ненастьям мир.
26.
Я не пошел отмечать свой день рождения с Хромым, хотя и обещал, а время нашей с Пепой главной прогулки сократил, чтобы не упустить Никиту, если он вздумает явиться с поздравлениями. Правда, без советов матери парень не способен купить мне подарок, но я от него ничего такого и не требую. На самом деле меня порадовала бы любая мелочь – ну, не знаю, скажем, простая плитка шоколада, а потом я бы с лихвой компенсировал ему затраты, как столько раз щедро добавлял что-то к установленной ежемесячной сумме.
Еще до развода мы с Амалией договорились напоминать сыну про наши с ней дни рождения. Иначе он забывал бы про них, как сегодня забыл про мой. Амалия брала на себя труд от его имени покупать для меня подарки на день рождения, на День волхвов, на День отца, а я, соответственно, покупал вместо него подарки для Амалии, если только она сама не покупала себе тайком что-то и не отдавала мне, а я потом вручал Никите, чтобы в нужный день наш звереныш вроде как устроил бы матери сюрприз. Он с потрясающим равнодушием совал нам пакеты, даже не скрывая, что понятия не имеет об их содержимом, а мы обнимали его, бурно выражая свою благодарность, и сцены эти были достойны лучших испанских театров.
Мне не нужно от Никиты никакого подарка, но я был бы рад, черт возьми, если бы он просто обнял меня в мой последний в жизни день рождения. Неужели я так много прошу? Ведь хватило бы нескольких слов: «Привет, пап, как дела?» Даже если он очень занят, мог бы позвонить по мобильнику, за который, кстати сказать, каждый месяц плачу именно я. Уже вечером, сидя дома один, я понял, что не могу думать о Никите без чувства острой неприязни. Но в этом не было ничего нового. И раньше я тысячи раз точно так же злился на него. А потом, когда мы встречались, жалел и прощал.
Настроение у меня стремительно падало, так что после ужина я позвонил ему сам:
– Ты где? Что делаешь?
И тут я узнал о великом событии: на прошлой неделе он установил на своем компьютере новую игру. Никита произнес мне ее название на доступном ему примитивном английском и спросил, слышал ли я про такую. Что-то слышал, ответил я. Разумеется, ничего я не слышал, но мне показалось неуместным объяснять сейчас, что то, что приводит в восторг его, не обязательно должно приводить в восторг и все остальное человечество. По словам сына, он может играть в нее с партнерами из других стран. Суть игры состоит в том, чтобы поубивать из автомата, или с помощью ручных гранат, или, как мне послышалось, с помощью мачете врагов из некой религиозной секты, а главное – уничтожить главу секты в тайном убежище.
Я хорошо представляю, как Никита часы напролет сидит перед компьютером, ест пиццу, картофельные чипсы и бутерброды, запивая все это сладкими напитками, как он портит себе зрение, набирает вес, движется к диабету… А может, дело не обходится и без наркотиков.
Вот такой у меня сын. Двадцатипятилетний раздолбай, который уверен, что явился в этот мир с важнейшей миссией – перебить побольше движущихся на экране компьютера фигурок.
Я спрашиваю, помнит ли он, какой сегодня день.
– Кажись, пятница.
Поблагодарив за полезную информацию, я пожелал сыну спокойной ночи и повесил трубку.
27.
Должен признаться, что слишком долго ни о чем не догадывался. Не догадывался – и все. Такой я человек. То, что когда-то давно накрепко засело в мозгу – иногда это называют предрассудками, – мешает мне разобраться в некоторых вопросах, если, конечно, я за всю свою жизнь вообще сумел как следует разобраться хоть в чем-нибудь. Порой я думаю, что Хромой был прав.
– Твоя проблема, – сказал он однажды в баре, когда еще не был искалечен, – заключается в том, что ты из-за кучи прочитанных книг перестал понимать простые вещи, а уж про сложные и говорить нечего.
Тут будет кстати вспомнить, как один раз Никита назвал меня дураком. Это вылетело у него как-то непроизвольно, при дедушке с бабушкой и при Амалии, когда он безуспешно пытался объяснить мне правила видеоигры, которую тесть с тещей только что купили ему в торговом центре.
Я покину сей мир в убеждении, что здесь все всегда правы – все, кроме меня. Зато мои воспоминания, они уж точно только мои, и в них я никому не позволю вмешиваться.
То, что случилось тем вечером, я записываю, как запомнил.
С прогулки мы с Пепой вернулись промокшие до костей. Ливень застал нас далеко от дома. Он был такой сильный, что над самой землей висела влажная пелена. Мы поспешили спрятаться под какой-то козырек, но время шло, уже начало смеркаться, завтра меня ждал новый рабочий день и новая пытка в школе. В те времена в метро с собаками не пускали, и вряд ли хоть один таксист посадил бы меня к себе в машину с Пепой. Дождь не унимался. Я твердо надеялся, что и в эту ночь, третью подряд, мне опять улыбнется удача и Амалия допустит меня до своего тела. Поэтому не стоило слишком задерживаться. Как тут быть? Я спросил Пепу, не будет ли она возражать, если мы немного помокнем. Немного? Я, конечно, бессовестно хитрил. Она кротко смотрела на меня, высунув язык, и не сказала нет. Так что мы с ней пустились в долгий обратный путь под тропическим ливнем.
Когда мы явились домой, вид у нас был такой, словно мы побывали в реке. Я оставил собаку на лестничной площадке, привязав к перилам, а сам пошел за полотенцем. Но первым делом скинул в прихожей ботинки. Я уже собирался снять и всю остальную одежду, но тут из гостиной до меня донеслись женские голоса и смех. Один из голосов был мне незнаком. Наверное, к Амалии пришла гостья, что, правда, случалось нечасто, но исключать такую возможность тоже не следовало.
Мы с ней не слишком любили принимать кого-то у себя дома. Почему? Потому что не могли похвастаться порядком и чистотой в квартире, не говоря уж о комнате сына, которая больше напоминала поле боя. Мы, конечно, старались воздействовать на него, но сами же и подавали Никите дурной пример.
Итак, раздеваться я не стал. Амалия, услышав, что я пришел, весело крикнула:
– Мы тут.
Как я догадался, за шутливым тоном крылось предупреждение: «Не вздумай войти в гостиную в одних трусах, совсем голый или босиком». Я снова натянул мокрые ботинки, но свитер поднимать с пола не стал и в весьма непрезентабельном виде, прямо в футболке, вошел в гостиную, чтобы поздороваться…
– Хочу познакомить тебя с Ольгой.
Ах так, значит, высокую и стройную женщину, коротко подстриженную и вполне симпатичную, звали Ольгой. В отличие от Амалии, продолжавшей сидеть, Ольга вежливо встала и подошла ко мне с протянутой рукой. Я посмотрел на нее, сравнивая наш рост. Она была выше меня, не намного, но выше. Я понадеялся, что в ее ритуал вежливости не входит обычай касаться щекой щеки промокшего насквозь мужчины. Если судить по первому впечатлению, ей было ближе к тридцати, чем к сорока. Пахло от нее чудесно.
На столе были разложены бумаги, похожие на документы, и я решил, что эта женщина пришла к Амалии по служебным делам. Меня совсем не удивило, что они, занимаясь какой-то общей работой, пусть в необычное время и в необычном месте, пили при этом шампанское. Амалия, как и я, не любила звать гостей в дом, потому что у нее не хватало времени на уборку и наведение порядка; но, к чести ее, должен добавить, что если уж кто-то у нас появлялся, то принимала она гостей как следует. Итак, меня вовсе не обидело, что она угощала эту самую Ольгу шампанским, моим шампанским, которое я берег в холодильнике для особого случая. Эту бутылку, кстати сказать, подарила мне на день рождения сама Амалия. И вот сегодня, как я догадался, к ней неожиданно пришла гостья. Не угощать же ее водой из-под крана? Зная Амалию, я подумал, что она, скорее всего, решила на следующий же день купить мне другую бутылку той же марки. Хотя я, понятное дело, ничего подобного от нее не потребовал бы. Надежда на третью ночь в постели Амалии делала меня покладистым, щедрым и каким угодно еще.
– Что, идет дождь?
Какая удивительная догадливость – вопрос прозвучал откровенно глупо… Или удивительно глупо?.. Нет, просто Амалия попыталась навести меня на разговор о погоде, давая Ольге – дивные бедра, стройная фигура – время вернуться на свое место. Я сразу понял посланный мне сигнал: «Здесь не следует говорить ни о чем серьезном или личном. Можешь сказать пару банальностей – и уходи». Поэтому пару банальностей, которые от меня ждали, я и сказал, добавив тоже вполне очевидную вещь: мне нужно вытереться и вытереть собаку. Амалия спряталась за одной из тех улыбок, которые светские люди приберегают для светского же общения, в мгновение ока смягчила выражение лица и придала голосу радиовещательную звонкость:
– А мы еще посидим здесь!
Ее слова звучали как намек, что мне лучше к ним не возвращаться. Ну и ладно. Я спросил:
– Ничего, если я закрою дверь?
– Да, закрой, пожалуйста. А еще проследи, чтобы Николас поужинал.
Я был уверен, что Амалия и Ольга встретились, чтобы решить какие-то срочные вопросы, может, чтобы написать сценарий очередной программы или для чего-то в том же роде, и меньше всего мне хотелось мешать им. К тому же мои сексуальные надежды подсказывали, что я должен вести себя хорошо.
Мы с Никитой вместе поужинали на кухне. Он тоже не знал, кто такая эта женщина. Не знал и не особенно хотел знать. После ужина сын отправился спать, во всяком случае, так он сказал мне. Несколько минут спустя я, моя посуду, почувствовал, что в открытое кухонное окно ветер заносит табачный дым. Но я решил не лишать парня этого подпольного удовольствия. В его возрасте я тоже тайком покуривал, хотя, если уж продолжать сравнения, притворялся, кажется, половчее.
По просьбе Амалии, которой не хотелось, чтобы Пепа оставалась в гостиной, я перенес ее лежанку к себе в спальню. А в самом начале одиннадцатого решил хотя бы мельком просмотреть конспекты завтрашних занятий и потом почитать. Пробило одиннадцать – для моих постельных ожиданий это был крайний срок, поскольку, как мне казалось, вероятность нашего с Амалией коитуса теперь стремительно сходила на нет.
Через стену до меня доносились их голоса, внезапные приглушенные смешки, которые легко объяснялись воздействием шампанского, моего шампанского. Я не спешил надеть пижаму, так как ждал, что Амалия вот-вот зайдет и сообщит об уходе этой самой Ольги. Время близилось к двенадцати, и я понял, что пора ложиться спать, иначе назавтра, не выспавшись, буду бродить по школьным коридорам, пошатываясь как зомби.
Утром настырный, ненавистный, неумолимый будильник вытащил меня из того, что можно считать заменой материнскому лону и что обычно называют постелью. Я прямо в пижаме двинулся на кухню, чтобы включить кофемашину. Именно таков мой утренний ритуал: я умываюсь и одеваюсь, пока чашка наполняется ароматным кофе. Если бы мне было известно, что на кухне уже находится Ольга, я изменил бы порядок действий. Что она могла подумать обо мне? Накануне вечером я предстал перед ней промокший до нитки, сегодня утром – неумытый и небритый. Правда, она выглядела не лучше: расхаживала по кухне босиком, как и я, и рылась в ящиках. У нее были длинные, стройные и очень красивые ноги с покрытыми ярко-красным лаком ногтями. Банный халат Амалии она накинула, судя по всему, на голое тело. Гостья попросила показать, где мы храним пакетики с чаем. Я не сразу вспомнил, как ее зовут. Наверное, подумалось мне, она спала на диване в гостиной. А еще у меня мелькнула мысль, что эта женщина очень хороша собой, и, будь на то моя воля, я бы с большим удовольствием отмахал ее прямо здесь.
28.
По словам Амалии, если бы я не противился ее отношениям с Ольгой, наш брак можно было бы спасти.
Она бросила мне этот упрек, когда мы уже бесповоротно решили разводиться, и тон у нее был вполне спокойный – таким обычно обсуждают фильм, выходя из кинотеатра. Я ничего не ответил, потому что знал: встречаться мы с ней будем редко – и только по вопросам, связанным с воспитанием сына. Главной моей задачей было забыть о ее существовании, и, судя по всему, я с этой задачей быстро и успешно справлялся.
– Хотя трудно поверить, будто ты хотел сохранить семью, как бы меня в этом ни уверяли, – добавила она.
Я не удостоил ее даже взглядом. Я считал, что остались в прошлом разного рода провокации, подначки, споры, обмен колкостями и разговоры на повышенных тонах. Я развернулся и пошел прочь, сунув руки в карманы и уставившись в голубое утреннее небо – в надежде увидеть там стрижей.
А до их с Ольгой «ковырялистой любви», как называл ее Хромой, мне, честно говоря, не было никакого дела.
– Это нельзя считать ни изменой, ни наставлением рогов, – рассуждал мой друг, – потому что лесбиянство – просто техника массажа, допускающая еще и совместное проживание.
Он уговорил меня посмотреть несколько порнофильмов, чтобы я сам в этом убедился.
– Ну, оглаживаются они, лижутся, трутся друг о дружку… Где тут секс-то? – И с ехидной улыбкой припечатал: – Медленная гимнастика, только и всего.
В те дни, когда я узнал то, что рано или поздно должен был неизбежно узнать, я опять обнаружил анонимку, которую сам же недавно и написал. Значит, Амалия не порвала ее и не выбросила. Теперь, когда все и так выплыло наружу, она снова кинула бумажку в почтовый ящик. С какой целью? Вряд ли Амалия догадалась, что записку состряпал я.
Я принес находку домой и показал ей, прикинувшись дурачком.
Она пожала плечами, прикинувшись дурочкой.
Я еле сдержался, чтобы не врезать ей по физиономии.
Она, вне всякого сомнения, еле сдержалась, чтобы не выколоть мне глаза штопором.
29.
Возможно, ненависть, которую мне доводилось испытывать на протяжении жизни, была далеко не лучшего качества. Я ненавидел часто, но вспышками, иногда даже с ленцой, хотя, если уж говорить честно, то и не без удовольствия. Наши современные законотворцы изобрели так называемое преступление на почве ненависти. Скорее всего, они имели в виду терроризм или нечто подобное, но судите сами, можно ли провести четкую границу между общественной и частной сферами? Не хватает только, чтобы закон, принятый Конгрессом депутатов, запрещал мне ненавидеть директрису школы. Уже на следующий день я взял бы плакат и в знак протеста цепью приковал бы себя к колеснице богини Кибелы[17]. Сегодняшние правители пытаются принимать ограничительные меры, чтобы управлять нашими чувствами, как если бы речь шла о правилах дорожного движения. Поэтому к сегодняшним временам я отношусь с долей брезгливости.
Моя ненависть, за некоторыми исключениями, напоминала угли, тлеющие на поверхности, когда внизу еще ярится пламя. Сомневаюсь, что ненавистные мне люди знали, как сильно я их ненавижу и за что именно. Иногда внезапный приступ ненависти обрушивался на меня, даже если я находился с кем-то из них во вполне мирных отношениях, – скажем, в тот миг, когда целовал кого-то в щеку или дружески обнимал. Я выдавливал из себя улыбку, хотя по моим венам уже несся поток раскаленного металла. Но мне так и не удалось окончательно определить для себя: а вдруг то, что я чувствую, это больше обида, чем ненависть? В любом случае ненавижу я молча, вдумчиво и скрытно. Такая ненависть выполняет функцию самозащиты, по мысли Фрейда, который считал, что ненависть опирается на инстинкт сохранения собственного «я». Иными словами, я никогда не позволю себе выкрикивать оскорбления, швырять тарелки в стену или размахивать ножом.
Оглядываясь назад, хочу признаться, что на протяжении своей жизни вроде бы должен был испытывать ненависть куда чаще – или, по крайней мере, более остро. Неправда, будто ненависть унижает ненавидящего, роняет его достоинство, угнетает или нагоняет тоску и лишает сна. Надо отличать одни виды ненависти от других. Есть, безусловно, такие, что грызут тебя изнутри. Но есть и такие, что доставляют удовольствие, если ты осмотрительно и чутко управляешь ими. Именно их в моем случае я старался культивировать с тихим упорством – и себе во благо.
Теперь, когда я принял решение добровольно уйти из жизни, хотелось бы раз и навсегда объяснить: поводов для ненависти у меня было очень много, но я их игнорировал, поскольку проблема тут носила не количественный, а качественный характер. Я никогда не умел держать в узде эмоции. Поэтому бурные страсти быстро утомляют меня – как собственные, так и чужие. Некоторые коллеги по школе считают меня интровертом. Они просто не желают понять, что мне с ними скучно – вот почему мое лицо редко выражает живой интерес, и я, может и невольно, веду себя слишком замкнуто, а также избегаю лишних разговоров.
И вот еще что надо добавить: я не могу ненавидеть незнакомых людей. Хромой, например, люто ненавидит кучу разных политиков, спортсменов, актеров и знаменитостей обоих полов, о существовании которых ему рассказала пресса. Он с дикой злобой разносит их в пух и прах и желает им всяческих бед. Я так не умею. Мне для настоящей ненависти необходимо человека видеть. Когда мой друг заявляет, что не выносит нынешнего председателя правительства, с которым лично никогда не встречался и который, по его же словам, «в близком общении может оказаться вполне приятным парнем», я Хромого не понимаю. Для меня не существует и той абстрактной ненависти, о которой писал Франсиско Умбраль[18], то есть беспричинной ненависти ради ненависти. У моей всегда есть реальный повод. Она начинается со взгляда, или запаха, или слова, а потом развивается до соответствующих лично мне размеров. В Испании есть люди, ненавидящие Испанию. Такая ненависть (или любовь) была бы мне чересчур велика, она сползала бы с меня со всех сторон или накрыла бы как огромный колокол.
30.
Своего отца я по-настоящему возненавидел после его смерти. Раньше мне не хватало на это смелости, ее не хватало даже на тайную ненависть, поскольку чудилось, будто он способен читать мои мысли. Главным было держаться от него на должном расстоянии, но я боялся его не как деспота, от которого ждешь беспредельной жестокости. Нет, рядом с ним меня переполняло сознание собственной никчемности и невезучести. Это чувство разъедало душу и только крепло, когда отцу вдруг случалось проявить ко мне дружелюбие. Я терзался мыслью, что он может подумать, будто я готов притворяться, чтобы заслужить его улыбку, одобрительный хлопок по плечу или доброе слово. Я испытывал к отцу страх с прожилками восхищения и, пожалуй, любви. Пока мы не похоронили его, мне трудно было понять, сколь пагубную роль он сыграл в моей судьбе. До сих пор я стыжусь не того, что боялся отца, а того, что не сумел перенять у него приемы, которыми он внушал страх окружающим. Больше всего я ненавижу отца за то, что я не такой, как он. Мне никогда не удалось бы ни занять его место, ни распространять вокруг такую же плотную и мощную тень. Это очевидно. Но тут надо пояснить: я хотел бы быть не таким, как он, а стать им самим, в точности им самим – носить его вельветовый пиджак, иметь такие же желтоватые усы, так же презирать всякие нежности, и чтобы от меня исходил тот же запах – тогда он мне не нравился, а теперь я горько тоскую по нему. Я был старшим сыном в семье, и, видимо, мне вменялось в обязанность заполнить пустоту, которая образовалась в нашем доме после смерти папы. У меня это не получилось. У Раулито, по счастью, тоже, иначе я оскорбился бы до глубины души.
Ни я, ни брат не обладали личностью нужного масштаба, чтобы хотя бы примерить на себя роль нашего отца. В его присутствии мы никогда не отважились бы даже на робкую попытку бунта. Моя ненависть к отцу – это посмертная ненависть, она помогает вообразить, будто я наконец-то вскарабкался на заданную им высоту – и он не может сбросить меня вниз одним своим взглядом или суровым молчанием. На самом деле себя-то мне обманывать незачем: ненависть к отцу – это чистая и благородная ненависть, какая бывает между мужчинами разного возраста и разного положения. Такое вот воздаяние по заслугам со стороны приниженного создания по отношению к человеку, который и сам себя ненавидел. Иногда, когда я принимаюсь раздумывать о всякой ерунде личного свойства, мне начинает казаться, что папа гордился бы этой ненавистью, ведь она очищает мои воспоминания о нем от горечи и, на взгляд более или менее доброжелательных судей, могла бы считаться свидетельством психической устойчивости его старшего сына. Одним словом, из всех моих ненавистей именно эта, обращенная на покойного отца, вне всякого сомнения, доставляет мне наибольшее удовольствие. И сейчас, трудясь над этими заметками, я наливаю себе рюмку коньяку, чтобы выпить за нее. Ведь обычно случается так: умирает кто-то из членов нашей семьи, и мы сокрушаемся, что позволили ему уйти, не успев высказать, как сильно его ненавидели или любили. Или ненавидели и любили по очереди. Мне жаль, папа, но я ни разу не отважился посмотреть тебе в глаза, положить руку на плечо и сказать спокойным и твердым голосом, что ты очень странный тип – наполовину бог, наполовину скотина.
31.
Самая закоренелая ненависть в моей жизни – это ненависть к брату. Самая последовательная или ортодоксальная, если воспользоваться определением Кастильи дель Пино[19], который в своем исследовании, попавшем мне в руки несколько лет назад, отождествляет ненависть с желанием уничтожить ее объект.
Почему мы ненавидим того или иного человека? Потому что он нам противен, или он становится нам противен, потому что мы его возненавидели? Что касается моего брата, то тут для меня такой дилеммы не существует. Скорее всего, речь идет о случае, когда следствие порождает собственную причину. Иначе говоря, следствие, вероятно, и является причиной причины, как причина является следствием следствия. Выражая свои мысли с помощью таких вот словесных кульбитов, типичных для философов-любителей, я вдруг чувствую себя так, словно веду урок в школе.
В своей работе Кастилья дель Пино приходит к выводу, с которым я не могу согласиться, хотя не исключаю, что просто плохо запомнил ход его рассуждений. Он пишет, что человек не должен ненавидеть того, кого считает ниже себя, иначе это поставит под угрозу цельность его собственной личности. Так вот, за всю свою жизнь я ни на секунду не переставал видеть в брате существо ниже меня самого и при этом ненавижу Рауля до такой степени, что готов радоваться его несчастьям. В детстве я постоянно желал ему смерти. Просто мечтал, чтобы он навсегда исчез из моей жизни. Чтобы родители определили его в интернат или отдали на усыновление в другую семью. Но предпочтительной мне до сих пор видится все-таки смерть, и как можно более мучительная.
Помню, в детстве я молился ночами, чтобы Раулито умер от лейкемии, как, по слухам, умер один мальчик из нашего района. Мне бы доставило тайное удовольствие присутствовать на похоронах маленького брата, подойти к краю могилы и бросить на гроб горсть земли с мелкими камешками. Я часто говорил ему примерно следующее:
– Ты скоро умрешь. Может, через неделю тебя уже положат в гроб. А гроб, он такой тесный, что ты не сумеешь там даже пошевелиться, и маму с папой звать будет бесполезно – твоих криков все равно никто уже не услышит.
И я продолжал стращать его, пока он не пускался в рев.
Разумеется, сегодня моя вражда к нему поутихла, и это, как я уверен, объясняется тем счастливым обстоятельством, что мы с ним редко видимся. По негласному соглашению мы стали друг друга избегать.
Ненависть, которую я испытываю к брату, корнями уходит в природу. Я ненавижу его за то, что он родился, что своим присутствием и своим плачем отнимал у меня внимание родителей. Нельзя сказать, чтобы между нами произошел какой-то конфликт, после которого мы невзлюбили друг друга. Я никогда не прощу Раулю главную обиду – то, что он стал моим братом. Я бы запросто мог почувствовать симпатию к такому человеку, как он, будь Раулито моим соседом или коллегой по работе, а не появился бы на свет из того же материнского лона, что и я.
Позднее его полнота, очки, писклявый мальчишеский голос лишь усиливали ту бессознательную ненависть, которую я почувствовал, как только увидел брата в первый раз. Мама позволила мне подержать младенца на руках, и я тотчас подумал, как хорошо было бы его уронить. Иначе говоря, отнюдь не внешний вид явился главной причиной моей неприязни. Я наверняка относился бы к нему не лучше, будь он худым и красивым. Все дело тут в наших кровных узах.
Мне хотелось залезть к нему в колыбельку и удушить его. Годы спустя я воспользовался тем, что остался дома один, достал альбом с семейными фотографиями и ножницами изрезал все, где присутствовал Раулито. Мама с папой только через несколько месяцев обнаружили следы моего преступления. И сразу поняли, чьих это рук дело. Папа пустил в ход свой устрашающий взгляд и быстро вытянул из меня признание. Этот взгляд подействовал сильнее, чем три материнских затрещины. Я был отправлен в постель без ужина. Думаю, ни мать, ни отец не поняли смысла моего поступка, не поняли, какой бедой могло обернуться наказание. В ту ночь я обдумывал, как бы перерезать Раулито горло нашим кухонным ножом с зазубренным лезвием. Иногда больное самолюбие подкидывало мысли о самоубийстве, чтобы таким образом отплатить родителям за обиду – за то, что навязали мне братца. И я не столько думал о том, огорчит их или нет моя смерть, сколько хотел создать им проблемы.
Шли годы, и ненависть к Раулито приняла новые формы – злобы там заметно поубавилось. Я обнаружил в нем ответную ненависть, и с тех пор ненавижу брата за то, что он ненавидит меня. Как правило, свои чувства он выплескивает, с возмущением принимаясь перечислять мои давнишние прегрешения.
Однако по выражению лица Рауля можно догадаться, что ему этого мало. Я читаю на нем страстное желание увидеть, как сама жизнь накажет меня, послав на мою голову разного рода несчастья, беды и напасти…
И тем не менее в последние годы – возможно, под влиянием жены и дочерей – он предпринял кое-какие попытки к сближению. Всякий раз они сводились к вялым проявлениям натужной сердечности, что меня сразу настораживало и в результате лишь укрепляло мою ненависть, поскольку я отказывался поверить в его искренность.
Я знаю, что причинил ему немало – или даже много – зла. Он не раз спрашивал, почему я так обходился с ним в детстве. В ответ я просил у него прощения и ссылался на то, что был тогда слишком мал, но потом сам же называл брата злопамятным.
В душе я считаю, что Рауль вел себя неумно. Если бы он не мешал мне отненавидеть себя, когда мы были детьми, – всласть и в полную силу, – рано или поздно я бы устал от этой ненависти, и потом мы бы с ним до конца наших дней сохраняли сравнительно нормальные отношения. Иногда я вдруг воображаю, что ему, пожалуй, даже нравилось, что я его ненавижу.