000
ОтложитьЧитал
Настя посидела за столиком у окна, слопала гамбургер. На площади одна молодежь, здесь много институтов, или по-новому – университетов. В то последнее лето девчонки носили джинсы и юбки, спущенные чуть ли не до колен, трусы до ушей, голые животики, мода была такая, первые телефоны мобильные на груди, на поясе, главное, чтобы видно…
Жарко, купила в магазинчике красивую банку, почему-то очень дорогую, думала лимонад. Сделала два глотка и закашлялась, весело закружилась голова, она засмеялась. Люди превратились в зверушек. Навстречу шли панды и сенбернары, петухи и обезьяны. Настя хохотала, животные оборачивались, пожимали плечами.
Вечером чуть не захлебнулась в ванной, уснула, ее вытошнило. С трудом выдернула пробку, еле вылезла.
На следующий день снова пошла в магазин, все нормально, главное не пить много…
Это было перед самыми экзаменами. Как летит время. Раньше этого не совсем не ощущалось. И немного не привычно, что все разбежались, раньше всегда кто-то держал за руку. Но никаких обид, она большая девочка. Плакалась как-то Алинке, подруга сказала – давай я тебе глаза выколю, будет как прежде. Алина. Тоже ждет чуда, ослепла после какой-то заразы, менингита что ли. Скоро в Израиль поедет в "хорошую клинику"
Телефон закудахтал. Что б тебя!
– Привет, малыш.
– Гуд ивнинг, Дон Педро!
– Я же просил…
– Я тоже просила, какой я нафиг малыш.
Дениска, Денчик, Дон Педро дружбан звонит каждый день в одно и тоже время.
Они познакомились через несколько недель после операции. Вечер для инвалидов, мама дала денег. Собрались с Алиной, ее бабушкой и еще подружками, приехали куда-то на Петроградскую в Дом культуры. Нарядные люди сидели на стульчиках вдоль стен. В буфете предлагали коньяк и шампанское.
Как много туловищ, думала Настя. Вон метет один прямой наводкой… Юноша сел к ней за столик, стал махать пальцами и шевелить бровями. Глухонемой. Разглядела его в мутном облаке света от настольной лампы. Какой красивый подумала она, надо его выебать. Юноша достал блокнотик и написал свое имя – Лайонель, она попросила авторучку и ответила – Идриль. Он засмеялся, чиркнул – глухота? Настя сделала козу из указательного пальца и мизинца и прокричала:
– Мне мама в детстве выколола глазки, чтоб я в шкафу конфеты не нашел! Я не смотрю кино и не читаю сказки, зато я нюхаю и слышу хорошо!
Лайонель ничего не понял, хоть и прочитал по губам, грохнула музыка, они побежали танцевать. Танцевали все: девочки, мальчики, мужчины и женщины, некрасивые, саблезубые, очкастые.
Договорились. Предупредили бабушку Алины, получили в гардеробе куртки. Ушли недалеко. На улице их догнала девушка большая и нервная, Настя видел ее там, на дискотеке в зигзагах цветомузыки. Тыдыщь! Настя получила кулаком в нос, упала на задницу, кровь ручьями из двух дырок. Юноша заорал:
– Апц! Амн! Гхыа!
Девушка в ответ:
– Анны-ы мны-ы гхыа!
И эти двое глухонемых стали драться в темном переулке.
– Ауаэ! Ауаэ!
Вдруг стало светло – два белых солнца автомобильных фар, распахнулась дверь, смех и голос:
– Садись…
За рулем крепыш в пальто и перчатках, лысый, круглолицый. Залезла в машину. Тепло, скрип кожаного сидения и тропический аромат.
– Тебе куда? Я – Денис.
Так и познакомились.
В этот четверг у него день рождения, он сказал – только ты и я, больше никого не хочу. Звонит каждый день в одно и то же время, почему-то, кроме выходных – субботы и воскресенья. Занят, наверное. Ежедневный пустой треп, одни и те же слова.
– Ну, лады, позвоню завтра.
– Конечно. Пока.
Гудки. Новый телефон, какое счастье всего три номера: мама, Алина и Денис.
Метель пеленает купола Храма Спаса на Крови. Лодки прикованные к граниту качаются на волнах слышно как гремят цепи. Палатки с матрешками на мосту, автобус с иностранцами. Алкаш в камзоле, ботфортах и треуголке изображает Петра Первого, кланяется интуристам, ножку тянет, еблуша осиновая-осиновая. Из кареты выглядывает императрица, холодно, народу мало.
Настя идет дальше по Итальянской мимо Цирка, через Литейный на Лиговку. Еще светло, но в окнах зажгли электричество, все видно с улицы, здесь снег и мокрые ноги, за стеклом белые рубашки и миниюбки. Скоро "планктон" потечет по проспектам и переулкам, набьются под козырьки остановок, в магазин будет не войти. Купила маленькую "Ред Лейбл". Сегодня надо еще в "Буквоед", по субботам и воскресениям она читает.
"Буквоед" тот самый. А вот столик, за которым сидела в прошлое воскресенье с человеком, которого больше никогда не увидит, если только случайно не столкнется с ним где-нибудь на бесконечных перекрестках. И если бы не проклятый гандбол, она бы тогда осталась за этим столиком, и не известно чем бы закончился вечер. Ей было интересно смотреть, как они прячут водку, как этот лохматый малюет автографы, будто он Чак Поланник.
Повторяя телодвижения Антона, перелила под столом в стаканчик половину бутылька…
Все на мгновение покачнулось, выпрямилось, привычная уже после первого глотка ясность и симметрия сковала окружающую реальность. Настя смотрит в окно, ей нравится эта аквариумная ипостась, разделение природы тонкой стеной из стекла. Там вьюга, снег, снег, снег, мельтешение капюшонов и меховых воротников. А здесь тепло, сухо, шепот покупателей, виски и апельсиновый сок.
– Приду в следующее воскресенье, буду вот так сидеть весь день. А вдруг?..
Дениска полез целоваться еще в лифте, у него были заняты руки, в ресторане им дали с собой коробку с пиццей и бутылку вина.
Сегодня он накушался, включил музыку бесячую на русском языке, Настя сняла куртку, подумала: если она снимет ботинки, то уже никуда не уйдет. Хотела смыться еще в ресторане, но неудобно было бросать пьяного товарища, кривого, как саксофон. Села на табуретку на кухне между столом и холодильником, открыла штопором бутылку, нашла стаканы, налила. Дениска прибежал, он уже разделся, был по пояс голый, только полотенце вокруг бедер.
– Ну, ты где?!
– Давай выпьем, мой мужчина.
Звякнула микроволновка, пицца готова, Дениска вылакал вино из бутылки прямо из горла, грохнул донышком об стол и заорал:
– Таги-ил!!!
Залаяла собака у соседей.
– Идиот…
– Пойдем в комнату!
– Дай поесть, хуепутало.
Он не расслышал, убежал в комнату, музыка заглохла, через секунду заиграла медленная мелодия. Настя прошептала:
– Только не это…
– Малыш, иди сюда!
Дениска совсем по швам разъехался, весь блестящий от пота брови высоко на лбу.
– Не буду с тобой танцевать, ты пьян.
– Я?! Хочешь, докажу? Смотри!
Полотенце упало на пол, он крутанулся на пятках, наклонился, хоп! Мелькнули волосатые ягодицы, шоколадный глаз, яички, и Дениска встал на голову.
– А? Я пьян? Пьян?
Настя убежала, заперлась в ванной.
– Ебаный в рот, – сказала она, – что ж такое?
– Настя-а! – Денис искал ее по всей квартире, что-то разбил на кухне, подергал закрытую дверь. Никак. Разбежался, бах-х! картонная дверь пополам, он поскользнулся и грохнулся в ванну, всей тушей. Маленькая Настя выскочила из-под раковины, схватила плащ, дверь закрыта, искать ключи, нет сил. Она вырубила музыку. Тишина, четвертый час ночи…
Проснулась от шума на кухне – что-то трещало на сковородке, пел телевизор, голоса – ее друг с кем-то. Дверь на лестницу приоткрыта, пакет с бутылками, чьи-то ботинки. Настя тихо ушла.
День в разгаре, она идет, куда толкает в спину ветер. Обогнула Владимирскую площадь, чуть не заблудилась в каменных коридорах. Вот и станция метро "Лиговский проспект". Толпа шевелилась туда-сюда, буранчик из человеческих голов, гранитная пасть подземного перехода пожирает, отрыгивает.
И тут Настя услыхала бряцание гитары, очень-очень знакомые гопницкие аккорды.
– Не может быть!
Она сбежала вниз. На гитаре играл и пел мужчина лет пятидесяти, еще двое ему подвывали, толстая чумазая женщина с шапкой в протянутых руках клянчила монетки. Все они в одинаковых казенных ватных куртках.
– Ты говоришь, что у тебя по географии трояк, а мне на это просто наплевать! Ты говоришь, из-за тебя там кто-то получил синяк, многозначительно молчу, и дальше мы идем гулять. М-м-м-м-м, восьмикласница-а-а…
– Здравствуйте! – закричала Настя.
Песня оборвалась, артисты испугались, только тетя Муза обрадовалась.
– Настя! Витя, Боря, Миша, смотрите, кто пришел!
– Эта девочка приносит несчастья.
– Да. Нас опять побьют и изнасилуют.
– Господа, помилуйте.
Какие прекрасные люди, подумала Настя: тетя Муза, похожая на тающего снеговика, мрачный Виктор с гитарой, старичок Борюсик и высокий, горбатый и мужчина с кривой длинной шеей. Двухголовый человек! Горб зашевелился, мужчина посмотрел на Настю – ну, давай, спроси чего-нибудь.
– А если бы…
– Что если бы?
Значит, нельзя или не хотят. Не хотят, чтобы шапочка тети Музы за несколько минут была бы полной денег. Жалко. Она бы с ними постояла часок-другой, все равно делать нефиг. Струны заныли, Цой крутил колки на грифе, гитара капризничала на морозе, постоянно расстраивалась.
– Гуляешь? Почему грустная? Она сейчас заплачет!
Настя прислонилась к гранитной стене, приступ быстро прошел, но пара слезинок успели выскочить и замерзнуть на щеках.
– Вообще-то у меня все прекрасно…
– Не заметно. Боря!
– Что?
– Надо отдать.
– А "черный день"?
– Черный день у нас уже был. Отдай.
И тетя Муза передала Насте ее сумочку с книжкой и телефоном.
– Ой…
– Нашли у меня под кроватью, возвращаем.
– Большое спасибо!
Настя повертела в руках телефон, какое все ненужное – имена, фото, музыка.
– Знаете что, оставьте себе, у меня новый. А этот можно продать за несколько тысяч.
Артисты оживились, стали собираться.
– Да, пожалуй. Надоело. И гитара замерзла.
Муза ссыпала мелочь в карман, напялила шапочку на голову.
– Пойдемте, друзья!
Поднялись по ступенькам на свет божий, Настя попрощалась с компанией, те ушли к остановке автобуса.
Настя села за столик в пустой закусочной, купила стакан водки и горячий бутерброд. Раскрыла книгу, на первой странице, цифры через тире словно бусы на нитке, имя Антон. Она выпила еще, закусила булкой с растаявшим в микроволновке сыром, набрала номер…
Никто не хотел отвечать, потом все-таки щелк! Ответила женщина. Даже не Насте, а кому-то рядом.
– Чей это телефон? Больной, это ваш тут пищит-надрывается? Алло, вам кого?
– Мне… Антона.
– Больные, кто Антон?
Какое-то мычание, голоса с эхом, будто тетка в бассейне.
– Перезвоните.
– Я извиняюсь, а что это? Куда я звоню?
– Вы не знаете где ваш друг?
– Нет…
– Мариинская больница, вторая терапия.
Гудки.
О кей, гугл, Мариинская больница…
Нужную дверь она нашла, когда на улице начинало темнеть, присела на лавочку, можно никуда не спешить. Огляделась, бывший чей-то дворец, запах лекарств, мочи, хлорки. Народ туда – сюда, очередь в гардероб, сквозняк гоняет по мраморному полу голубые пакетики, которые надевают поверх ботинок…
Второй раз звонить не пришлось, он сам спускался вниз по широкой дворцовой лестнице в рубашке, джинсах и домашних тапочках. Сразу узнала его, разглядела, что он старше ее лет на двадцать. Но это не обескуражило, ей самой, вдруг, стало стыдно за свой плащ из прошлого века и ботинки как у Гермионы. И воняет от нее как от пивной канистры…
Навстречу Антону вскочил со скамейки тот лохматый, он вытряхнул из пакетов одежду. Антон напялил охламонскую куртку, сапоги, шапку. Смеясь и что-то громко вспоминая, эта пара вышла на улицу. Все это произошло напротив в пяти шагах, не заметили, прошли мимо…
Неделю он здесь, сначала привезли в наркологическое отделение и выгнали бы из больницы на следующий день, если б не высокая температура. Простудился, думали, двухсторонняя пневмония, но обошлось. Теперь он будет следить за своим здоровьем, не дай Бог попасть сюда еще раз. В палате двадцать кроватей, все заняты, лежат и в коридорах, ночью не заснуть – храп и задушевный треп до самого утра. Жидкая плоть старух в очереди в столовой, он в футболке, бабушки в халатах с короткими рукавами. Жарища, больницу хорошо отапливают. Хлеб и кисель, больше ничего в рот взять невозможно – еда помои, бомжары, счастливые, хавают с удовольствием.
Сегодня приснилась Настя, будто она стоит на улице под окнами, пишет ему записки, комкает и кидает, пытается попасть в форточку. А он лежит, ничего не замечает, и наконец, комок бумаги залетает в палату, катится по полу к его кровати…
Выписали. Дали зеленую бумажку – больничный лист.
– Алло, Фил, ну ты где? Меня уже выгоняют.
– Здесь, я сейчас.
Олег принес пакет с одеждой. Вышли на улицу, первый литр свежего воздуха, голова кружится. Телефон звонит, опять этот неизвестный номер, только бы не с работы.
– Але. Настя?..
Настя идет по Невскому проспекту, толпа хватает ее за плечи, крутит на перекрестках. Она счастлива, первый раз в жизни. Счастье – горемычное слово затоптанное, нивелированное до нуля гавностатусами в социальных сетях. Но она именно счастлива, звенит в груди колокольчик, улыбка сковала лицо, ей не разогнуть этот смайл, выглядит, как дура.
Видит, как эти двое пропали под вывеской "Бигмак", вот их головы за столиком у самого окна. Антон смотрит на ноги прохожих – окна здесь низкие, очкарик ушел покупать еду. Антон ждет ее, полчаса назад они договорились встретиться. Здесь. Настя спряталась за рекламный щит, толпа теперь не мешает, шелестит мимо, не задевая ее своими конечностями. Телефон шевелится в кармане, десять миллионов не принятых звонков. Мама и Денис. Да хоть десять миллиардов, она сегодня не вернется, может, и завтра и послезавтра. Она здесь больше не живет…
Пишет маме СМС, с трудом находит нужные слова, отправляет. Можно идти. Но что он там делает? Настя видит, как Антон пишет, пишет, пишет в том самом блокноте, будто растягивает на бумаге невидимую пружину, как стержень авторучки догоняет ускользающую нить вдохновения. И Настя понимает, что ему сейчас не до нее, что происходит что-то важное и лучше не мешать, не отвлекать. Пришел его друг с подносом, и ей тоже холодно и голодно, хочется пива и сочный пирог с мясом. Она вошла в закусочную, присела за первый пустой столик.
– Что ж, посидим немного.
И раскрыла книжку, стала читать:
– Моя мать всю жизнь метала икру,
а отец ходил дрочить в реку.
А если б он в курятник ходил,
я бы сейчас кукарекал.
Так говорил Ихтиандр.
Отцовская страсть к алкоголю во мне,
умножилась неоднократно-
позавчера я плавал в вине,
бухал туда и обратно.
Мне тяжело говорить с людьми,
звуки выходят утробно,
жабрами можно и пить и курить,
а говорить неудобно.
Так говорил Ихтиандр…"
НАД ТРОИЦКИМ НЕБОМ ОРАНЖЕВОЕ НЕБО
– От таракам – муравьям, высокоэффективное, универсальное средство. От таракам – муравьям…
– Обувь мужской – жэнский, все модэл…
– Куртки осень – зима, с лазерным напылением.
– А чье производство?
– Москва – Италия.
– Москва – Кассиопея!
– Девушка, это чей кожа?
– Скидочку, девушка.
– Хозяйка…
Суббота. Толпа фигачит сплошным потоком, семьями, парами, мужики в костюмах, будто на свадьбу. Наташа молотит, как у станка, вся в липких ценниках, оранжевые пятнышки даже на спине, ботинки сыпятся в соседнюю палатку.
– Девушка есть хорошие кроссовки?
– Есть модель «спреньди», она хорошая сама по себе…
– Что это за цена? Хоть полтинник, девушка!
Я грузчик, скоро мне бежать на склад еще за товаром, а пока принес коробочку с пловом и стаканчик с чаем.
– Наташа, я тебе обед взял.
– Спасибо, я чуть кони не кинула, торгуй давай.
– Молодой человек, какой размер?
– Мерить надо.
– От таракам – муравьям…
– Что спустишь на эти кроссовки?
– Я не хозяин, Наташа…
– Ой бля, ждите оргазма.
– Хохлухи совсем оборзели.
Мужики поддатые, смеются, толпа понесла их дальше, к павильонам.
– Надоели, что скинешь, что сбросишь, спустишь…
Напротив нас палатка «Американские колготки», там всегда завал, в любой день, Гришку даже не видно, только колготки фонтаном.
– Сынок…
– Не надо пихаться, дама! Мальчик, мне поэластичней чего-нибудь. Что вы на него орете?
– Я не ору, я спокойно…
– Он тут за сто рублей стоит, думаете большая радость торговать. Конечно. Спасибо молодой человек.
– Если б вы, дама, узнали, сколько мальчик зарабатывает только за субботу, повесились бы на этих эластичных колготках.
– Ай, не стыдно вам…
– Пожалуйста, куртки Москва – Италия.
– А чье производство?
– Материал харьковский, пошив московский.
– Да, ну – блестящие…
– Лазерное напыление.
Толпа редеет, мы выползаем из палаток, закуриваем наш сосед справа, азербайджанец по имени Алмас, предлагает всем «Мальборо». Каждое утро он меня спрашивает – как ты думаешь, сегодня торговля будет? Сегодня торговля была, и Алмас поет свою любимую песню:
– Куплю букет и подарю цветов, той девушке, которую люблю…
И смотрит на Наташу, Наташа считает выручку, Наде завидно.
– Сколько сделала?
– Чирик есть, наверное.
– Хуя се! У меня, как будто и не суббота.
– Надь, ты разденься.
Алмас ее передразнивает:
– Материал харьковский, пошив московский, продавец – хахол!
– Ой, балбес черножопый, молчал бы.
– Да, ладно, ладно…
Народ марширует в обратном направлении, на выход, за воротами кто-то плачет.
– Не надо мне ничего! Все, отстань, я сказала!
– В трусах будешь ходить!
– Я, между прочим, тоже работаю…
Смех, рев, трещит скотч. Забегали грузчики со своими телегами, я помогаю Наташе собирать товар в баулы.
Стемнело. Вспыхнули гирлянды ламп на копьях забора, охрана закрывает первые ворота. Наша компания ужинает в кафе на рынке, ждут меня, я задерживаюсь, как обычно. У нас склад далеко, во дворе на Измайловском проспекте, в каком-то гараже.
– Дима, наливай себе, – приказывает Алмас. Мой стульчик единственный свободный, больше мест нет. Cтол заставлен пластиковыми стаканчиками, водка, коробки с соком, пепельницы, Наташа смотрит на меня, в ее глазах ярко отражается люстра…
Алмас завтра едет в Москву за товаром.
– Наташа, что тебе привезти?
– Привези мне аленький цветочек.
– А, что это за модель?
Все хохочут, Алмас обнимает Наталью.
– Поехали с нами.
– Что мне за это будет?
Алмас вскидывает руки и орет в потолок:
– Все сокровища Троицкого рынка брошу к твоим ногам!
– Мне нужно только одно сокровище.
Снова бенгальские огни в глазах…
– Три года я его охмуряю, охмуряется почему-то дядя Алмаз.
– Прекрати.
– Вот так всегда.
Кафе закрывается, непривычно вымерший рынок притих до утра, ветер гоняет по асфальту пустые коробки, мелкий мусор, хлопает козырьками опустевших палаток, и небо оранжевое – оранжевое с ярким осколком октябрьского солнца над гостиницей «Советская», дворники набивают мусором мешки, шуршат метлами. Сторожа запирают за нами ворота, Алмас с земляками идут к стоянке такси, прощаемся с ними до завтра, идем к метро.
Закат субботы, людской круговорот у «Техноложки», Надя пропала не попрощавшись, я беру Наташу за руку, мы продираемся к ларькам.
У нее строгая хозяйка, у которой она снимает комнату, даже вроде, как дальняя родственница. Но сегодня ее нет, уехала на Украину. И мы с Наташей договорились, в первый раз за эти годы о чем-то договорились.
Я хочу взять пива, Наташа мотает головой.
– Поехали, там все купим.
Она живет у Московского вокзала, две остановки на метро, всегда покупает жетоны, я ей как-то говорю:
– Купи карточку, ты же экономная.
– Та не, а вдруг кассирша паспорт попросит, а у меня регистрации нет, милиции вокруг…
Старая квартира, центр, я редко бывал в гостях в центре, сам всю жизнь прожил в Купчино. Потрясающий вид, крыши железные, ржавые зеленые, красные, мансарды, чужие окна так близко. Заросли антенн, купола соборов Казанского, Исакия, и далеко синий, это наш Троицкий.
Я нашел стаканы, убрал со стола в сервант книги, калькулятор, накладные, уселся у окна. Наташа гремела посудой на кухне, крикнула:
– Борщ будешь?!
– Спрашиваешь…
– …Сергей, как нажрется, давай все в окно выкидывать, центр музыкальный, посуду, телевизор, потом ходит все собирает. Мы тогда в поселке жили, в отдельной квартире, хорошо не высоко, второй этаж. Музыкальный центр жалко, кто-то подобрать успел, красивый такой был, летал хорошо. О, Боже, а как куканил! Я там медсестрой в поликлинике работала, прихожу один раз со смены, а муж мой на полу валяется, вся майка разодрана, а из груди нож кровавый торчит. Я как заору на весь дом! А он встает, отряхивается – тише дура, я пошутил. Сам майку порвал, красной краской испачкался, нож сломал и к груди, вот сюда прилепил. О, дурак. А я ору, не могу успокоиться.
– Сумасшедший.
– Это был его последний кукан, собрала вечером свои вещи и уехала к родителям. Сейчас на шахту опять устроился, сестра его звонила.
– Ты тоже, помню, такая дура была. Кричит на весь рынок, носится туда-сюда, коса до жопы.
– А сейчас?
– Сейчас ничего.
Пиво закончилось, на часах половина двенадцатого, небо черное, без созвездий, свет горит во всех окнах, куда ни глянь, шевелятся тени, весь мир спрятался за занавески, огромный город не спит в субботу.
Наташа выключила телевизор, сняла рубашку и джинсы.
– Дим…
– Ты же знаешь, нам некуда идти.
– Мы в первый раз здесь, одни, у тебя нет других слов?
– Не буду больше, только про нас не говори никому, пожалуйста.
– Дима, ты ей больше не нужен…
Тихо в воскресение утром, ни машин, ни людей. У первых ворот рынка грузчики чихают от раннего, яркого солнца, пердят с похмелья.
– Бля, нажрался вчера.
– Зачем на ночь-то?
– Адчжхы-ы-ы!!!
Маленький Вовочка жахнул, как из гаубицы, Алмас выронил тряпки, матюгнулся в свою палатку, повернулся к грузчикам, закивал башкой, мол, будь здоров, дорогой.
– Что б ты сдох!
– Спасибо, друзья!
– О Димон идет.
– Димон, дуй за пивом.
– Скидываемся…
Гришка "американские колготки" уже торгует, у него оптовичка тетя Лампа, с ней вечно возня. Лампа не доверяет калькуляторам, любые суммы считает в уме. Алмас выглянул из палатки:
– Ты как думаешь, сегодня торговля будет?
– Будет, конечно будет.
– Не вижу, пока одни старухи ходят мозги ебут.
В туалете радиоприемник пропиликал семь утра, Гришка зовет меня перекурить это дело.
– О, бля, китайцы идут. Здравствуйте товарищи гуманоиды, нихау.
Китайцы радостно кивают в ответ.
– Нихау, нихау, мянь – минь.
– Торговал в прошлый понедельник на дальней точке, как американский солдат во вьетнамском плену, весь день – хуянь-мянь.
В туалете радио включили, доносится мелодия Нино Рота тема к кинофильму «Крестный отец».
– Слышь, Алмаз, откуда музыка, знаешь?
– Из сортира.
Мы ржем, Алмас раздвигает свои тряпки.
– Опять смеетесь, – тут он сам запел, – куплю букет и подарю цветов, той девушке, которую люблю…
Это Наташа пришла, поздоровалась со всеми.
Все, народ попер. С пивом, джин-тониками, лица деформированные от сна, мужики нарядные, в галстуках, ну как обычно.
– Новое, универсальное средство от таракам – муравьям…
– Обув мужской – женский, все-е-е модэл…
– Это невозможно, сударыня, та сумма, которую вы можете предложить, для меня унизительна…
– От таракам – муравьям…
Алмас от кого-то услышал пословицу, даже петь перестал, все шептал:
– Я не настолько богат, что бы покупать дешевые вещи…
Эти несколько слов пленили своим противоречием.
– Дима?
– Ну?
– Зачем так? Я не настолько богат, что бы покупать дешевые вещи.
– Потом, Алмаз, ладно?
– Хорошо, хорошо…
Вдруг рев Боцмана.
– Женщина!!!
– Вы же администратор!
– Жен-щи-нА! Повторяю, нижнее белье обмену и возврату не подлежит!
Бабка семенит за Боцманом.
– Она продаст, они же новые, вчера брала.
– А вдруг вы больны, не положено, санитарные нормы…
– Да не носила я их, понюхайте!
Бабка сует трусы Боцману в харю.
– У, ебт, охрана!
Смех, свист, бабку уводят.
– Алмаз, давай по пиву.
– Не, спасибо. Тридцать восьмой, как раз на девушку, берите. Я уже в кафе водки выпил.
Скоро надо будет Наташе еще товара, через полчаса съезжу на склад, Надька молодец сегодня, уже какое пальто втюхивает с лазерным напылением. Семья окружила ее палатку, мамаша меряет блестящий лепень на коровьем меху, муж ждет, девочка держит мамино пиво.
– Отлично, отлично, – Надежда с зеркалом бегает вокруг тетки, – вам очень хорошо, здесь немного подошьете, это отрежете…
– Ладно, берем. А у вас дешевле, чем на Просвещения, я сама там стою на посуде, сегодня у меня день выходного, вот решили съездить, посмотреть. Плати, родной.
Надя упаковывает куртку в мешок, мужик сует деньги, уходит к палатке Алмаса.
– Носите на здоровье, потом еще придете, спасибо скажите.
– И вы ко мне за посудой, я вам по закупке…
– Ой, это когда домой поеду.
– Удачной торговли.
– И вам также. Ой, а сдачу вы взяли? Посмотрите, ах, да, по-моему, взяли.
Тетка выворачивает драные лузы карманов, трясет спрессованным носовым платком, роняет ключи.
– Нету, двести рублей сдача.
– А сколько у вас денех было? У меня все четко, смотрите, я записываю…
– Хули мне твои записи! Денех. Давай, гони двести рублей.
У Надежды зрачки скатываются к переносице.
– Шо ты тут из себя пальцы гнешь, сука! Ищи лучше, вечно в трусы запрячете, потом…
Ты-дынц! Звонкий шлепок, и не менее звонкий, словно трель арбитра на стадионе, вопль. Бабы сцепились и рухнули в палатку.
– Охрана!!!
Воскресение, народ приезжает с области целыми автобусами – Сертолово, Токсово, Кронштадт. Набежали мужики усатые, полупьяные, такие тихие обычно на рынках. Молодые крепыши в «вареных» куртках, крашеными чубчиками и пудовыми кулаками. Драка! Как обычно по воскресениям, понеслось! Налетела черная сотня, но не дрогнули чубчики, земляки Алмаса отскакивали, словно кегли в боулинге, улетали на асфальт, вой, крик, аноаназыс-с-ским ебиомат. Дрались все – бабы, дети, старухи, китайцы, охрана. Перевернули палатку, модные свитера, шарфики, шапочки размазались каблуками по лужам. Наташу вытащили за волосы, ее голова замелькала в орбите побоища, я бросился к ней и тут же получил локтем в переносицу, будто кирпичом. Чудь не подавился кровью, хлынула на грудь, теплая на пальцах. Закрякала милицейская машина: «планета Шелезяка, жизни нет…»
И тут, сквозь весь этот хаос, вопли, перезвон, я услышал, как он меня зовет, мой старый телефон, огромный, как рация, допотопная «Нокиа 250». Звони, звони, не умирай, я сейчас! Отпустите! Кто-то сзади мертвой хваткой держал меня за шею. Пусти же, сволочь! Так, ну все.
Стоооооооооооооооой!!!
И Некто на небесах нажал на «паузу», замерли все и вся, в нелепых позах застыли чертовы куклы, ослабли вражеские объятия, я влетел в палатку, дрожащими руками расстегнул молнию на сумке. Звони, я уже здесь, какую кнопку, совсем забыл, вот…
И в разразившейся вселенской, космической тишине, я услышал ее голос:
– Алё…
Мы с тобой обязательно поженимся. И обвенчаемся в маленькой церкви, что посреди кладбища. Будет конец августа, что бы получить двойное удовольствие, ведь загибается ненавистное мне лето. С кладбища пойдем по тропинке через поле, наши пьяные друзья будут петь – «ничего на свете лучше не-е-ету, чем бродить друзьям по белу све-е-ету…»
Я закрываю глаза и вижу – оранжевые облака, такие же, как над Троицким собором, тихо плывут над макушками сытых тополей и шиферными крышами дачных домиков. Возле моего дома располагаемся пить и есть, прямо на берегу ручья. Дети на мосту показывают на тебя пальцем:
– Невеста, смотрите невеста!
Вечером на такси поедем в аэропорт, все уже готово: паспорта, визы. В самолете, черный овал иллюминатора напугал тебя, но ты быстро уснешь после пары шкаликов бесплатной водки.
В отеле проспим до вечера, потом вылезем на воздух. Огромный мегаполис на севере Европы, узкая, готическая улица выводит на залитый неоновым светом проспект, мы идем гулять, что бы заблудиться. Магазин, магазин, кафе, магазин, ресторан, большой огнедышащий магазин, большой в два этажа ресторан, и не будет этому конца, проспект сливается в танцующую огнями вертикаль. Все блестит, автомобили, лужи под ногами, глаза людей в толпе навстречу.
Я немного говорю по-английски, заказываю в ярком, словно новогоднем баре закуску и выпивку. Джаст и мэррид, – говорю бармену, он одобрительно хохочет и дарит нам еще по порции виски в низких, граненых стаканах.
Уходим опять в переулки, темный, сказочный город спит. Каналов здесь больше, наверное, чем улиц, набережные без намека хоть на какие-нибудь перила или бортики. Сколько интересно народу по-пьяни плюхнулось вечерней порой в эти блестящие воды со слабым течением. Катера и яхты, маленькие и посолидней, квадратики окон, желтые, голубые, розовые, слышны смех и музыка.
Заблудились. Вижу, что ты устала, останавливаю такси, показываю адрес отеля, записанный у меня на руке.
Завтра мы полетим дальше, через океан, туда, где уже много лет живут мои друзья, на солнечный берег о котором ты мечтала.
Спишь? Спи. Я сделаю все, как ты захочешь, будет всегда только по-твоему…
…Где-то в старом блокноте с записями о выручках, есть дата – 14 февраля, полтора года назад, миллион раз обчирикана авторучкой, нелепый узор в уголке. Истрепанный листочек, волнистая, соленая на вкус бумага, консервированные слезы. Забытые суммы выручек, вычетов на обед и кофе, зарплата за день, четырнадцатое число, февраль, меня не было неделю, я болел.
– Димон, бля!
Грузчики на бегу здороваются, не снимая перчаток.
– О, Дима…
– Привет, Алмаз.
– Почему так долго не был? Нельзя нам болеть.
Вижу, кто-то маленький, пушистый роется у него в баулах. Грузчики матерятся, телеги еле едут по рыхлому снегу. Я присел на телегу, чпок – открыл баночку, первый затяжной глоток.
– Уфф, хорошо.
– Пектусин, против морщин?
Наташа пришла.
– Давай помогай, расселся.
Меня разглядывают сквозь Алмасовские тряпки, делаю умную морду, будто не замечаю.
– Натаха.
– Шо тебе?
– Да не ори. Кто там у Алмаза?
– Продавца взял, два дня уже работает. Дай мне глоток, осталось у тебя?
– Еще банка есть.
– С ума сошел? Больной называется.
– Как ее зовут?
– Вера или Вероника. Что для вас дама, выбирайте, все размеры есть…
Пошел снег, повалил хлопьями, вышли дворники с лопатами. Приехала милиция, сразу доебались до Мамеда "обув мужской – женский".
– Где паспорт?
– На складе забыл, чэсно.
– Ну, иди к нам в машину, погрейся.
– Э-э-э-э-э…
Попугай сбежал из какого-то института на Измайловском проспекте, уже раз в четвертый на моей памяти, опять форточку забыли закрыть. Зеленый, длиннохвостый ара взлетел на ограду, накрепко вцепился лапами в перекладину и заорал:
– М-мудаки! М-мудаки!
В животное полетели снежки, сразу толпа, советы, ржач, мы тоже повылезали из палаток.
– Смотри, как надо.
Вера сняла варежки, быстро слепила из снега комок, прицелилась. Попугай распахнул подбитые кровавым атласом крылья, кивнул башкой:
– М-мудаки!
И тут же получил снежком в клюв. Бум-с. И рухнул на землю.
– Кто это?
– Кто это сделал?
– А, хуй его знает.
– Живой, хватайте!
– Арни!
Женщина в распахнутой шубе растолкала народ, взяла птицу на руки.
– Арни…
Толпа рассеялась, Алмас куда-то свалил, Вера не спешила залезать обратно к себе в палатку.