Холодное железо. Трилогия: Лучше подавать холодным. Герои. Красная страна

Реку не остановишь.

Пальцы Карпи расслабили хватку, и Монца поняла, что все кончено.

Пятеро мертвы. Осталось двое.

Тяжело дыша, она выпустила его руку. Смотрела некоторое время, как та уходит под воду, потом выбралась из реки и прихрамывая поднялась на берег. Мокрая насквозь, совершенно обессилевшая. Все кости у нее ныли, правую руку ломило до плеча. Горела рана на голове, тяжело стучала кровь в ушах. Кое-как она просунула одну ногу в стремя и заползла в седло.

Оглянулась на реку. Тут же подкатила дурнота, и Монца едва успела свеситься с коня, как ее вырвало. Раз и другой. Колесо, затащив Верного под воду, поднимало его теперь с другой стороны, медленно, словно выставляя на обозрение публике казненного предателя. Безвольно болтающиеся руки и ноги, широко открытые глаза, вываленный изо рта язык, обмотавшиеся вокруг шеи водоросли…

Монца утерла рот тыльной стороной руки, поводила внутри языком, сплюнула горечь. Гудящая голова ее кружилась. Наверное, следовало попытаться разрезать плащ и снять Карпи оттуда. Даровать ему хоть немного достоинства посмертно. Он ведь был ей другом. Не героем, возможно, но кто герой?.. Он хотел быть верным, занимаясь предательским ремеслом в предательском мире. Хотел быть верным и обнаружил, что верность вышла из моды.

Надо было, наверное, вытащить его на берег, хотя бы оставить лежать спокойно. Но вместо этого Монца развернула коня обратно к ферме.

В достоинстве и для живых пользы мало, а для мертвецов – вовсе никакой. Она собиралась убить Верного, и вот он убит.

Плакать теперь об этом нет смысла.

Время урожая

Сидя на крыльце фермерского дома, Трясучка почесывал кожу на руке вокруг зудящих царапин и смотрел на солдата, который плакал над мертвецом – другом своим, наверное. А может, и братом. Слез тот не скрывал – они катились по щекам, и плечи у него вздрагивали. Чувствительному человеку, глядя на такое, самому расплакаться впору.

А Трясучка был чувствительным. Брат даже дразнил его в детстве «поросячьим салом» за мягкотелость. Он плакал над могилами брата и отца. Плакал, когда друг его, Доббан, получил удар копьем и вернулся через два дня в грязь. И ночью после боя при Дунбреке, когда похоронить пришлось половину отряда вместе с Тридуба. И после битвы в Высокогорье… нашел местечко, где его никто не видел, и напрудил целую лужу соленой воды. Хотя тогда, возможно, он лил слезы скорей от облегчения, что битва кончилась, чем от скорби о ком-то.

Да, плакать ему случалось, и Трясучка помнил, по какой причине, но не мог вспомнить, хоть убей, что при этом чувствовал. И, думая о том, остался ли кто-нибудь в мире, чья смерть заставила бы его заплакать теперь, не уверен был, что ответ ему нравится.

Он сделал большой глоток затхлой воды из фляги, перевел взгляд на двух осприйцев, осматривавших тела павших. Увидел, как один перевернул мертвеца – при этом из распоротого бока выскользнули наружу окровавленные кишки, – стянул с него сапог, но, обнаружив в подметке дыру, бросил. Потом Трясучка взглянул на еще двоих, стоявших неподалеку с лопатами на плечах и закатанными рукавами и споривших, где лучше начать копать. Посмотрел на мух, круживших над трупами и облеплявших открытые глаза, открытые рты и открытые раны. На рваные дыры в телах, сломанные кости, отрубленные руки и ноги, вывалившиеся внутренности, красно-черные лужи крови, разлитые по двору. И не почувствовал удовлетворения от хорошо сделанной работы. Впрочем, отвращения, вины и печали – тоже. Всех чувств было – зуд царапин, неприятная липкость пропотевшей рубахи, усталость и легкий голод. Позавтракать ему сегодня не удалось.

В доме, где перевязывали раненых, кто-то кричал. Снова и снова, хриплым, плачущим голосом. Но на карнизе конюшни весело щебетала птица, и Трясучка обнаружил, что без особого труда способен сосредоточиться на ней и больше ни на что не обращать внимания. Улыбнулся, покивал головой в такт птичьей песенке, прислонился спиной к дверному косяку и вытянул ноги. Человек, похоже, со временем способен привыкнуть ко всему. И будь он проклят, если из-за каких-то криков сдвинется со своего нагретого местечка на крыльце.

Услышав стук копыт, он повернул голову. По склону холма медленно спускалась верхом Монца – черный силуэт на ярко-голубом небе. Подъехав ближе, она хмуро поглядела на разбросанные по двору трупы и направила взмыленную лошадь к дому.

Одежда на ней была мокрая, словно Монца побывала в реке. Волосы с одной стороны в крови, на бледной щеке тоже запеклась струйка крови.

– Рад вас видеть, командир, – сказал Трясучка. Вроде бы правда, но в то же время как бы и ложь. Никаких особых чувств он на самом деле не испытывал. – Верный, надо думать, мертв?

– Мертв. – Она не без труда спустилась с седла. – Трудно было заманить его сюда?

– Не очень. Только вот друзей он пригласил с собой больше, чем мы рассчитывали, и я не смог отказать. Уж так им хотелось пойти, бедняжкам, словно на пирушку звали. Трудно было его убить?

– Он утонул.

– Вот как? Думал, ножом его заколете. – И Трясучка протянул ей оброненный во дворе Кальвец.

– Кольнула разок. – Она мгновение смотрела на меч, потом взяла его и сунула в ножны. – И дала утонуть.

Трясучка пожал плечами:

– Дело хозяйское. Главное, чтобы дело сделано было.

– Оно сделано.

– Значит, пять из семи.

– Пять из семи. – Счастливой она, однако, не выглядела. Не больше, чем солдат, плакавший над своим другом. Праздничного настроения не было ни у кого, даже у победившей стороны. Вот она, месть…

– Кто там кричит?

– Кто-то. Никто. – Трясучка снова пожал плечами. – Я птицу слушаю.

– Что?

– Меркатто! – В дверях сарая вдруг появилась Витари, скрестила на груди руки. – Взгляните-ка на это.

В сарае было прохладно и темно, лишь сквозь разломанный угол внутрь проникал солнечный свет, расчерчивая почерневшую солому яркими полосками, одна из которых протянулась через тело Дэй, лежавшее в несколько неестественной позе, с лицом, прикрытым сбившимися желтыми кудряшками. Крови на нем было не видать. И других примет насильственной смерти тоже.

– Яд, – буркнула Монца.

Витари кивнула:

– Да. Как ни парадоксально…

На столе неподалеку от тела стояло премерзкого вида сооружение из медных прутьев, стеклянных трубочек и сосудов необычной формы, под которыми пылали желто-голубые огоньки двух горелок. Содержимое в одних сосудах кипело и, перетекая по трубочкам, капало в другие. Смотреть на это Трясучке было еще противней, чем на труп юной отравительницы. Трупы – дело давно привычное, наука же – полная неизвестность…

– Чертова наука, – проворчал он. – Еще хуже магии.

– А где Морвир? – спросила Монца.

– Понятия не имею.

Все трое обменялись мрачными взглядами.

– Среди убитых его нет?

Трясучка покачал головой:

– Я не видел, как ни досадно.

Монца опасливо попятилась.

– Лучше ничего здесь не трогать.

– Думаете? – прорычала Витари. – Но что же произошло?

– Судя по всему, расхождение во взглядах между мастером и ученицей.

– Серьезное расхождение, – пробормотал Трясучка.

Витари медленно покачала вихрастой головой:

– Все. Я ухожу.

– Что? – спросила Монца.

– Выбываю. В подобных делах важно понимать, когда пора остановиться. Начались военные действия, а в них я стараюсь не участвовать. Слишком непредсказуем результат. – Она кивнула в сторону залитого солнцем двора, заваленного трупами. – Виссерин уже был для меня лишним шагом, а это – шаг еще дальше. К тому же неохота мне иметь на вражеской стороне Морвира. Обойдусь как-нибудь без того, чтобы поминутно оглядываться через плечо.

– Все равно придется оглядываться из-за Орсо, – сказала Монца.

– Это я знала, еще когда соглашалась работать. Деньги были нужны. Кстати, о деньгах… – Витари протянула к ней руку ладонью вверх.

Монца хмуро глянула на эту руку, потом уставилась ей в лицо.

– Вы оставляете меня на полпути. Полпути – половина договоренного.

– Что ж, справедливо. Чем все деньги и смерть, лучше половина и жизнь.

– Может, все же останетесь? Вы еще нужны мне. К тому же вам не быть в безопасности, покуда жив Орсо…

– Так действуйте, убейте этого мерзавца. Только без меня.

– Дело ваше. – Монца вынула из внутреннего кармана плоский кожаный кошелек, чуть подмокший с одного бока. Развернула его, достала листок бумаги, тоже с мокрым уголком, исписанный витиеватыми буковками. – Тут даже больше половины договоренного. Пять тысяч двести двенадцать скелов.

Трясучка насупился. Он до сих пор не понимал, каким образом такая куча серебра может превратиться в клочок бумаги.

– Дьявольские банки, – проворчал он. – Еще хуже науки.

Витари взяла бумажку, бросила на нее быстрый взгляд.

– Валинт и Балк? – Глаза ее прищурились даже у́же обычного – достижение своего рода. – Надеюсь, по этой расписке заплатят. Если нет – не найдется такого места в Земном круге, где вы будете в безопасности от…

– Заплатят. Если есть что-то, что мне совершенно ни к чему, так это лишние враги.

– Тогда расстанемся друзьями. – Витари сложила листок, сунула к себе в карман. – Может, когда-нибудь еще поработаем вместе.

Монца посмотрела ей в лицо своим особенным прямым взглядом.

– Минуты буду считать.

Витари сделала несколько шагов спиной вперед, потом повернулась к солнечному квадрату двери.

– Я упал в реку! – сказал Трясучка ей вслед.

– Что?

– Когда был молод. В первый раз в бою побывал. Напился, пошел отлить и упал в реку. Течение стащило с меня штаны и самого выбросило на берег аж через полмили. Когда я до лагеря добрался, синий был с головы до ног и трясся так, что не знаю, как пальцы не поотваливались.

– И?

– За это меня и прозвали Трясучкой. Помните, вы спрашивали? В Сипани? – И он усмехнулся. Научился, кажется, видеть забавную сторону.

Витари застыла ненадолго черным силуэтом в дверях, потом вышла.

– Ну, начальник, похоже, остались только вы да я…

– И я!

Трясучка мигом развернулся на голос, схватившись за топор. Монца приняла боевую стойку, наполовину вытащив меч. И оба увидели свесившуюся с сеновала голову Ишри.

– С прекрасным днем вас, мои герои. – Она заскользила по лесенке лицом вниз так плавно, словно в перевязанном теле ее, казавшемся без плаща неправдоподобно тонким, не было костей. Легко соскочила на ноги и медленно двинулась по соломе к трупу Дэй. – Один из ваших наемных убийц убил другого. Вот они, убийцы…

Ишри взглянула на Трясучку черными как уголь глазами, и он крепче стиснул топор.

– Проклятая магия, – проворчал. – Еще хуже банков.

Она крадучись, сверкая белозубой коварной усмешкой, подошла к нему, коснулась пальцем лезвия топора и мягко повернула его в сторону двери.

– Я так понимаю, своего старого друга Карпи Верного вы убили и теперь довольны?

Монца резко задвинула меч обратно в ножны.

– Верный мертв, если это то, что вас интересует.

– Странная у вас манера праздновать. – Ишри воздела к потолку длинные руки. – Месть свершилась! Восхвалим же Господа!

– Орсо еще жив.

– Ах да. – Ишри так широко распахнула глаза, что Трясучка даже испугался – не выскочат ли. – Когда Орсо умрет, вы наконец улыбнетесь.

– Что вам за дело до того, когда я улыбнусь?

– Мне? Никакого. Вы, стирийцы, имеете привычку бахвалиться, но никогда при этом не завершать начатого. Я рада, что нашла одного, который способен довести работу до конца. Любыми средствами, пусть даже хмурясь при этом. – Она провела ладонью по столу, потом небрежно накрыла ею и загасила пламя горелок. – Кстати, о средствах… вы, насколько я помню, сказали нашему общему другу Рогонту, что сможете привести ему Тысячу Мечей?

– Если император даст золото…

– В кармане вашей рубашки.

Монца, сдвинув брови, вынула что-то из кармана и поднесла к свету. Трясучка увидел у нее в руке большую монету, испускающую то особенное, теплое сияние, которым золото так и притягивает к себе человека.

– Очень мило… но одной маловато.

– О, будет больше. Горы Гуркхула состоят из золота, как я слышала. – Ишри поглядела на пролом среди обугленных досок в углу сарая и весело прицокнула языком. – Еще кое-что могу.

Затем она изогнулась, легко, как лиса сквозь изгородь, выскользнула в эту дыру и исчезла.

Трясучка, выждав мгновение, подошел к Монце.

– Не могу понять толком, но есть в ней что-то странное.

– Чутье на людей у тебя удивительное, это правда, – сказала она без улыбки и, повернувшись, вышла вслед за Витари из сарая.

А он постоял еще немного, хмуро глядя на тело Дэй. Подвигал мускулами лица, чувствуя, как натягиваются и отзываются болью шрамы. Коска мертв, Дэй мертва, Витари ушла, Балагур ушел. Морвир сбежал и, надо полагать, переметнулся на сторону противника. Распалась веселая компания… Впору затосковать всем сердцем по друзьям минувших дней, братству, в которое он некогда входил, объединенному общим делом. Пусть даже заключалось оно лишь в том, чтобы остаться в живых. Ищейка, Хардинг Молчун, Тул Дуру. Даже Черный Доу – они знали, что такое законы чести. Но все кануло в прошлое, и он остался один. Здесь, в Стирии, где ни у кого не сыскать законов чести, которые и впрямь что-то значили бы.

Впору расплакаться.

Трясучка почесал шрам на щеке. Осторожно, кончиками пальцев. Поморщился, поскреб сильнее. Потом еще сильнее. И, зашипев сквозь зубы, отдернул руку. К нестерпимому зуду прибавилась еще и боль. Как же этот шрам чесать-то, чтобы не становилось хуже?..

Вот она, месть…

Старый новый капитан-генерал

Всевозможных ран Монца успела повидать без счета. Наносить их было ее профессией. И на тела, изуродованные всеми мыслимыми способами, насмотрелась. Раздавленные, разрубленные, исколотые, обгоревшие, повешенные, с содранной кожей, выпущенными кишками. Но, казалось, что ничего страшнее, чем шрам Кола Трясучки, на лице живого человека она еще не видела.

Начинался он как розовое пятно возле уголка рта, переходил в неровную канавку, ведущую к скуле, в палец толщиной, там расширялся и ручьем изъязвленной плоти вливался в глаз. Щека вокруг и крыло носа усеяны были красными, воспаленными точками и жилками. Тонкий косой шрам имелся и на лбу, половина брови отсутствовала. А сам глаз… Размером больше, чем второй, ресниц нет, веки сморщены, нижнее отвисает… Когда Трясучка моргал правым глазом, левый только подергивался и оставался открытым. Какое-то время назад ему случилось чихнуть, и глаз сжался, как глотающее горло, лишь эмалевый зрачок по-прежнему таращился на Монцу из розовой дырочки. Ее чуть не вытошнило. Тем не менее, словно оказавшись во власти каких-то страшных чар, она начала посматривать то и дело на Трясучку в ожидании, не произойдет ли это снова. Такому нездоровому любопытству весьма способствовало сознание того, что взглядов ее украдкой он не видит.

Ей следовало чувствовать себя виноватой. Ведь глаза он лишился из-за нее. Следовало чувствовать сострадание. В конце концов, у самой были шрамы, вполне безобразные. Но вместо этого она с трудом сдерживала отвращение. Лучше бы скакать по другую сторону от него… Но теперь уже поздно. Лучше бы ему никогда не снимать повязку… Но не скажешь ведь, чтобы намотал ее снова. Монца твердила себе, что шрамы еще подживут, будут выглядеть не так страшно.

Наверняка.

Но не намного.

Тут Трясучка повернулся к ней, и она сообразила, почему всю дорогу он смотрит на луку седла. Правый глаз уставился на нее. Левый, посреди жуткого шрама, по-прежнему глядел вниз. Причиной сего кошмарного косоглазия была соскользнувшая эмаль.

– Что? – спросил он.

– Твой… э-э-э… – Она показала на его лицо. – Сполз чуточку.

– Опять? Вот дрянь. – Он приложил к глазу палец и сдвинул эмаль наверх. – Так лучше?

Теперь фальшивый глаз уставился прямо вперед, а настоящий по-прежнему смотрел на нее. Выглядело это, пожалуй, еще хуже, чем было.

– Намного, – сказала Монца, силясь улыбнуться.

Трясучка смачно выдал какое-то ругательство на северном.

– Результаты поразят, сказал этот ублюдок? Ну, погоди, попаду я еще в Пуранти, загляну к тебе…

За поворотом тропы они наткнулись на первый пикет наемников – кучку сомнительного вида вояк в разнокалиберных доспехах. Старшего среди них Монца узнала. Поскольку, командуя Тысячей Мечей, считала своим долгом знать по имени и в лицо каждого ветерана, а также то, на что тот способен. Этого матерого старого волка, прослужившего капралом уже лет шесть, если не больше, звали Секко.

Он ткнул в их сторону копьем, когда они с Трясучкой перешли с рыси на шаг, и соратники его мигом взяли на изготовку арбалеты, мечи и топоры.

– Кто идет?..

Она откинула капюшон.

– А ты как думаешь, Секко?

Язык ветерана тут же примерз к нёбу, копье в руке безвольно опустилось. Монца с Трясучкой беспрепятственно миновали пикет и вскоре оказались в лагере, обитатели коего уже проснулись и приступили к обычным утренним ритуалам, готовясь к выступлению. Несколько человек лишь бросили мимолетный взгляд, когда они двинулись по тропе, верней, по широкой полосе грязи между палатками. Еще несколько вытаращили глаза. Заторопились следом, встали вдоль тропы, держась, правда, на расстоянии. До Монцы донеслось:

– Это она.

– Меркатто.

– Живая?..

Она ехала мимо них совсем как раньше – расправив плечи, задрав подбородок, с презрительной усмешкой на устах, не глядя по сторонам. Словно для нее они были ничто. Словно она была существом высшего порядка. А про себя не переставала молиться об одном – только бы они не поняли того, чего никак не могли понять на самом деле, но вдруг… От страха у нее сосало под ложечкой.

Вдруг поймут – она сама не знает, что делает, и нож способен прикончить ее так же верно, как любого другого человека…

Но никто с ней не заговорил и тем более не попытался остановить. Наемники в большинстве своем трусы похлеще даже, чем обычные, мирные люди. Убивают лишь потому, что для них это самый легкий способ добывать средства к существованию. Наемники в большинстве своем знать не знают, что такое верность, изначально. И командирам своим не преданны, не говоря уж о нанимателях.

На это-то она и рассчитывала.

Палатка капитан-генерала с красным флажком, болтавшимся тряпкой на верхушке центрального шеста, державшего небрежно натянутый, местами провисший холст, стояла на возвышении посреди большого расчищенного участка. Монца пришпорила коня, поднимаясь к ней, стараясь ничем не выдать волнения, от которого сжималось горло. Старая, хорошо знакомая игра. Выкажи хотя бы тень страха – и все пропало.

Соскользнув с седла, она небрежно обмотала поводья вкруг тонкого ствола молодого деревца. Обошла привязанную кем-то здесь же козу, приблизилась к входному пологу. Нокау, гуркский изгнанник, охранявший палатку капитан-генерала еще во времена Сазина, выпучил на нее глаза, забыв даже обнажить свою кривую саблю.

– Закрой рот, Нокау. – Монца на ходу поддела рукой в перчатке его отвисшую челюсть – аж зубы клацнули. – Ждешь, пока птичка гнездо совьет? – И, откинув полог, вошла.

Тот же стол, только карты на нем других земель. Те же флаги на стенах, часть которых завоевана ею у Душистых сосен, на Высоком берегу, в Масселии и Каприле. И то же кресло, разумеется, выкраденное, по слухам, Сазином из обеденного зала сезалийского герцога в тот день, когда была основана Тысяча Мечей. Оно стояло на двух ящиках, дожидаясь задницы нового капитан-генерала. Ее задницы, если будет благосклонна судьба.

А она, злодейка, как хорошо знала Монца, обычно таковой не бывает.

Возле этого импровизированного помоста стояли, негромко переговариваясь меж собой, три капитана, старейшины великой бригады – Сезария, Виктус, Эндиш. Троица, которую Бенна уговорил сделать капитан-генералом Монцу. Троица, которая уговорила Карпи Верного занять ее место. Троица, которую Монце предстояло уговорить вернуть его ей.

– Так-так, – пророкотал Сезария.

– Ну-ну, – пробормотал Эндиш. – Никак это Змея Талина…

– Палач Каприле собственной персоной, – проскулил Виктус. – А где Верный?

Она посмотрела ему прямо в глаза.

– Не придет. Вам, парни, нужен новый капитан-генерал.

Троица обменялась взглядами. И Эндиш, прицокнув языком, всосал воздух сквозь желтые зубы по мерзкой привычке, одной из многих омерзительных черт этой длинноволосой крысы в обличье человека.

– Между прочим, мы сами уже пришли к такому выводу.

– Верный был хорошим парнем, – прорычал Сезария.

– Слишком хорошим… для работы, – добавил Виктус.

– А настоящий капитан-генерал должен быть злобным куском дерьма.

Монца оскалилась:

– Злобы в каждом из вас хватает. И бо́льших трех кусков дерьма во всей Стирии не сыщешь. – Она не шутила. Надо было скорей прикончить эту троицу, чем Верного. – Многовато дерьма, однако, чтобы командовать друг другом.

– Это правда, – кисло молвил Виктус.

Сезария вскинул голову.

– Нам нужен кто-то новый.

– Или кто-то старый, – сказала Монца.

Эндиш ухмыльнулся своим дружкам.

– Между прочим, мы сами уже пришли к такому выводу, – повторил он.

– Молодцы. – Все шло даже более гладко, чем она надеялась. Восемь лет на посту командира Тысячи Мечей сделали свое дело – Монца знала, как управлять подобными людьми. Легко и просто, с помощью жадности. – Я не из тех, кто позволит маленькому печальному недоразумению встать на пути больших денег. И ничуть не сомневаюсь, что вы тоже не из тех. – Она показала им монету Ишри, на одной стороне которой красовалось изображение императора, на другой – пророка. Бросила ее Эндишу. – Таких будет целая куча, если перейдем к Рогонту.

Сезария насупил косматые седые брови.

– Выступить за Рогонта против Орсо?

– Опять пройти с боями всю Стирию? – Виктус вскинул голову, звякнув цепочками на шее. – По тем же землям, где воевали последние восемь лет?

Эндиш перевел взгляд с монеты на Монцу и надул прыщавые щеки.

– Не многовато ли сражаться придется?

– Со мною во главе вы всегда побеждали.

– О да. – Сезария махнул рукой в сторону рваных флагов. – С тобою мы завоевывали славу. Есть чем гордиться.

– Но попытайся заплатить этим шлюхе… – расплылся в улыбке Виктус.

Этот хорек никогда не улыбался, и Монца заподозрила неладное. Кажется, над ней издевались.

– Послушай, – Эндиш, взявшись одной рукой за подлокотник капитан-генеральского кресла, другою стер пыль с сиденья, – все мы не сомневаемся ни на миг, что, когда доходит до сражений, генерала лучше тебя и представить невозможно.

– Тогда в чем же дело?

Виктус, поморщившись, прорычал:

– В том, что мы не хотим сражаться! Мы хотим грести… чертовы деньги!

– Кто и когда приносил вам больше денег, чем я?

– Гм, – сказал кто-то у нее под ухом.

Монца резко развернулась и застыла, не донеся руку до рукояти меча. Перед нею, смущенно улыбаясь, стоял Никомо Коска.

Без усов, с обритой головой. Шишковатый череп и острый подбородок покрывала лишь черная с проседью щетина. Сыпь на шее побледнела, превратилась в россыпь бледно-розовых пятнышек. Глаза были не такие запавшие, как раньше, лицо не подергивалось, на лбу не блестел пот. Но улыбка осталась прежней. Улыбка, и озорной блеск в темных глазах. Тот самый, что играл в них, когда Монца встретила Коску впервые.

– Рад видеть вас обоих в добром здравии.

– Э-э-э… – промычал Трясучка.

Монца, растерявшая все слова, издала какой-то задушенный звук.

– Я тоже чувствую себя прекрасно, тронут вашим участием.

Коска, хлопнув растерянного Трясучку по спине, двинулся в глубь палатки. Вслед за ним вошли и расположись вдоль стен другие капитаны Тысячи Мечей – люди, чьи лица, имена, достоинства или, напротив, отсутствие таковых были ей хорошо известны. Последним через порог шагнул плотный, коренастый мужик почти без шеи, в поношенной куртке. Глянул на Монцу, проходя мимо, и поднял брови.

– Балагур? – прошипела она. – Думала, вы уже в Талине!

Он пожал плечами с таким видом, словно это не имело никакого значения.

– Я туда не поехал.

– Да уж вижу… проклятье!

Коска поднялся на ящики, где стояло кресло, эффектным движением развернулся к собранию. Где-то он успел разжиться шикарной черной кирасой с золотым орнаментом, мечом с вызолоченной рукоятью и прекрасными черными сапогами с блестящими пряжками. Бдительный Балагур встал рядом, скрестив руки на груди. И Коска опустился в кресло столь помпезно, словно оно было троном, а сам он императором. Едва задница его коснулась сиденья, капитаны разразились сдержанными аплодисментами – похлопывая пальцами о ладонь с деликатным изяществом знатных дам, посетивших театральное представление. Точь-в-точь как они аплодировали Монце, укравшей в свое время это кресло. Она, пожалуй, рассмеялась бы, не будь так муторно на душе.

Коска от аплодисментов отмахнулся, в то же время явно на них напрашиваясь.

– Не стоит, не стоит, право. Но возвращение радует.

– Как, черт побери, ты…

– Выжил?.. Рана оказалась не столь смертельной, как мы все думали. Благодаря мундиру талинцы приняли меня за своего и передали в руки замечательного хирурга. Ему удалось остановить кровотечение. Две недели я провалялся в постели, потом бежал через окно. И встретился там, в Пуранти, со своим старым другом Эндишем, который, по моим предположениям, мог быть не против смены руководства. Он и был не против, как и остальные его благородные соратники. – Он указал на капитанов, собравшихся в палатке, потом ткнул себя пальцем в грудь. – И вот я здесь.

Монца сжала губы. Подобный поворот событий в планы не входил. А все Никомо Коска, воплощение непредсказуемости… Однако негибкий план, который рушится под давлением обстоятельств, хуже, пожалуй, чем отсутствие плана вовсе.

– Что ж, мои поздравления, генерал Коска, – сделав над собой усилие, процедила она. – Но предложение мое остается в силе. Гуркское золото в обмен на службу у герцога Рогонта…

– А. – Коска поморщился, досадливо цокнул языком. – Имеется маленькое затруднение, к несчастью. Я уже подписал договор о найме с великим герцогом Орсо. Точней, с его наследником, принцем Фоскаром. Многообещающий молодой человек. Мы выступаем против Осприи, как и планировал до своей безвременной кончины Карпи Верный. – Он воздел указательный палец. – Покончить с Лигой Восьми! Дать бой герцогу проволочек! В Осприи есть что грабить. Хороший план. – Капитаны согласно загудели. – Зачем нам другой?

– Но ты же ненавидишь Орсо!

– Да, я презираю его всей душой и не скрываю этого, но ничего не имею против его денег. Они не хуже, чем деньги всякого другого. Уж ты-то должна знать. Получила от него достаточно.

– Шлюха ты старая, – сказала она.

– Негоже тебе так со мной разговаривать. – Коска обиженно надул губы. – Со стариком сорока восьми лет. Который к тому же отдал за тебя жизнь.

– Ты не умер, мать твою! – прорычала она.

– Ну да. Слухи о моей смерти вечно преувеличены. Со стороны многочисленных врагов…

– Я начинаю их понимать.

– Эй-эй, что ты себе вообразила? Что я благородно пал в бою? Это я-то? Совершенно не в моем духе. Умереть я собираюсь, скинув сапоги, с бутылкой в руке и женщиной под боком. – Коска поднял брови. – Но ты же не это зашла мне предложить, верно?

Монца скрипнула зубами.

– Если дело в деньгах…

– У Орсо за спиной банкирский дом Валинта и Балка. Глубже карманов ни у кого не сыщешь. Он платит хорошо, больше даже, чем хорошо. Но дело не в деньгах. Я подписал контракт. Торжественно дал слово.

Она вытаращила глаза.

– Когда подобное дерьмо тебя волновало?

– Я изменился. – Коска вытащил из заднего кармана флягу, откупорил и сделал большой глоток, не сводя с Монцы смеющихся глаз. – Благодаря тебе, должен признаться. Простился с прошлым. Приобрел принципы. – Он ухмыльнулся капитанам, те ответили такими же ухмылками. – Слегка замшелые, правда, но ничего, пооботрутся. Ты выстроила хорошие отношения с Орсо. Верность. Честность. Надежность. Жаль отправлять плоды твоего тяжкого труда в отхожее место. Кроме того, не следует забывать первое правило солдата, верно, парни?

Виктус и Эндиш сказали хором, точь-в-точь как в те времена, когда она еще не заняла кресло:

– Никогда не воевать за проигрывающую сторону!

Ухмылка Коски сделалась шире.

– Орсо нынче на коне. Найдешь кого-то сильней – прошу, уши у меня всегда открыты. Но пока мы будем держаться его.

– Как скажете, генерал, – поддакнул Эндиш.

– Как скажете, – подхватил Виктус. – Хорошо, что вы вернулись.

Сезария, нагнувшись, шепнул что-то Коске на ухо. Новый капитан-генерал подскочил как ужаленный.

– Отдать их герцогу Орсо? Ни за что! Сегодня у нас праздник! Все счастливы, все ликуют! Никаких убийств. – Он замахал на Монцу рукой, словно выгоняя кошку из кухни. – Можете идти. И завтра к нам лучше не заглядывайте. Возможно, настроение у нас будет уже не такое праздничное.

Монца шагнула к нему, готовая разразиться проклятьями. Раздалось бряцанье металла – капитаны схватились за оружие. Балагур, расцепив скрещенные на груди руки, без всякого выраженья на лице преградил ей дорогу. Она остановилась и скрипнула зубами.

– Мне нужно убить Орсо!

– И если тебе это удастся, брат твой оживет? Да? – Коска склонил голову набок. – Рука у тебя станет здоровой? Нет?

Монцу пробил озноб, кожа покрылась мурашками.

– Он этого заслуживает!

– Многие из нас этого заслуживают. И все расплатятся, так или иначе. Но сколько народу втянешь ты тем временем в свой водоворот убийств?

– Ради Бенны…

– Нет. Ради себя самой. Я понимаю тебя, не забывай. Побывал на твоем нынешнем месте – побежденный, преданный, опозоренный, – и мне открылось то, чего не знают другие. Пока у тебя есть цель убить кого-то, ты прежняя Монцкарро Меркатто, грозная и беспощадная. Но кто ты без цели? – Коска скривил губы. – Одинокая калека с кровавым прошлым.

Горло у Монцы сжалось.

– Пожалуйста, Коска, ты должен…

– Ничего я не должен. Мы квиты, помнишь? Даже более чем квиты, сказал бы я. Проваливай с глаз моих, змея, пока я не отправил тебя в сердцах к герцогу Орсо. – Он глянул на Трясучку. – Тебе нужна работа, северянин?

Тот скосил на Монцу здоровый глаз, и на мгновенье ей показалось, что он сейчас скажет «да». Но Трясучка медленно покачал головой:

– Останусь при той, что уже есть.

– Верность, да? – Коска фыркнул. – Осторожней с этим вздором, он способен убить. – По палатке прокатились смешки. – В Тысяче Мечей нет места для верности, правда, парни? Мы из этого ребячества уже выросли!

И снова смех и ухмылки, обращенные к Монце…

У нее закружилась голова. В палатке вдруг стало разом слишком светло и слишком темно. Пахнуло чем-то мерзким – то ли потом, то ли кислым вином, то ли подгорелой стряпней, то ли выгребной ямой, отчего свело желудок и рот наполнился слюной. Покурить бы… о, покурить… Она развернулась на каблуках, пошатнувшись при этом, протолкалась меж скалящими зубы капитанами и выскочила из палатки наружу, под ясные утренние небеса.

Там оказалось еще хуже. Солнечный свет полоснул по глазам ножом. Со всех сторон на нее уставились десятки, сотни лиц. Любопытствующее скопище подонков. Монца старалась смотреть вперед, только вперед, но не могла сдержать предательского трепетания век. Старалась идти как всегда, гордо вскинув голову, но колени тряслись так сильно, что все видели это, она не сомневалась. Ощущение было такое, словно она долгое время не позволяла себе чувствовать страх, слабость, боль, и те скопились где-то и теперь обрушились на нее, беспомощную, гигантской волной, погребая под собою. Холодный пот струился по всему телу. Рука болела до самой шеи. Все знали, что она проиграла. Все видели, что она такое на самом деле. Одинокая калека с кровавым прошлым, как сказал Коска. Желудок вновь свело спазмами, горло обожгло едкой горечью. Мир вокруг покачнулся.