Война

– Вот это да, – деланно восхищался я. – Всего двух хряков на сто маток, это ж надо.

– Ну да, они маток-то всю жизнь и не видят. Максим их раз в неделю сам охаживает и семя, значит, морозит и хранит, ты представляешь? Он и нас всех этому научил, это несложно на самом деле. Очень просто, только свинарник нужно строить изначально правильный, чтобы проходы между клетками были с дверками и чтобы места все были правильные. Мы долго думали и в итоге построили все заново. Я потому тебе и говорю, что, если я русских научу, как держать свиней, они забудут, что такое голод, навсегда. Вот мы места-то проходили, так там свиньи – жир один, кошмар, а не свиньи.

– Так-то они ради сала держат. Сало русские любят очень, особенно в Украине.

– Сало? Да разве ж можно? Сало должно быть с мясом, как минимум пополам, тогда это отменный шпик, его и мариновать, и коптить можно, а чистое сало – это ж есть противно.

– Ну не скажи, Ганс, чистое сало тоже очень вкусное. Я вот очень люблю, с борщом да хлебом черным.

Ганс на меня обиделся, это было видно.

– Все-таки видно, что ты не ариец: и кашу жрешь, и сало без мяса. Ты уж извини, Йежи, ты, конечно, парень хороший и офицер, но все-таки не немец ты.

Мне было смешно от почти детской обиды Ганса, который ополчился на меня за то, что мои предпочтения в еде отличались от его. Но спорить я с ним не стал, так как понимал, что для меня это было ерундой, а для него, может, действительно серьезная проблема. Я вспомнил, как в книжке про Гулливера лилипуты воевали потому, что не смогли договориться, с какой стороны разбивать яйцо удобней – с тупой или с острой. А тут целых два блюда – каша и сало без мяса.

– Ну так-то сало с прослоечкой и колбасу кровяную я тоже очень уважаю, Ганс. Да и прав ты, копченое сало действительно лучше, когда там мяса побольше. Просто хотел тебе сказать, что и чистое сало – это ведь тоже очень неплохо. Например, для картошки-то со шкварками это ведь изумительно. А у русских картошки-то в рационе существенно больше, чем сала, сам же говоришь, что не умеют они толком свиней держать и мясо потому в дефиците.

Мой примирительный тон и рассказ сняли обиду Ганса, и он поддержал:

– Да-да-да, это потому что они никогда не пробовали настоящей ветчины и настоящего бекона. Вот если бы они попробовали наш бекон и нашу ветчину, они бы пришли ко мне и сказали: «Ганс, научи нас, как выращивать свинок», – и я бы их научил. Я хочу, чтобы все кушали так же хорошо и вкусно, как и в нашей деревне. Мне не жалко.

Мы продолжили разговор про свиней, Ганс рассказывал мне все: и как правильно и толком использовать навоз, ругая русских за халатное отношение к этому ценнейшему удобрению, как правильно перерабатывать свинью так, чтобы использовать абсолютно все, опять же ругая русских за варварское отношение к разделке. В общем, у кого как, но Ганс воевал с Россией только за свиней. С просветительской миссией. Он был свиным мессией, который пришел, чтобы спасти всех русских в их заблуждении в отношении этого святого, по его мнению, животного.

Наш вялый разговор прервала Лейтхен, принеся нам вечерние дозы с уколами. Она занесла к нам тележку с приготовленными шприцами, и Ганс с порога начал ее умолять:

– Милая Лейтхен, я от всего сердца умоляю Вас зайти в кладовую и найти мой вещмешок. И принести нам с Йежи баночку ветчины из моего пайка. Если вы сделаете это, я буду вашим покорным рабом до самой выписки. И я с удовольствием угощу вас тоже этой баночкой.

– Нельзя вам ветчины, Ганс, и Йежи нельзя, у вас четкое предписание по питанию от врача. И мне очень влетит, если я его нарушу.

– Я умру тут на этой каше, милая Лейтхен, и моя смерть останется на вашей совести.

– Он точно умрет, он сегодня один творог и ел, долго не протянет, – решил я поддержать Ганса в его мольбах.

– Ну хорошо, я что-нибудь придумаю, может, и получится, – сказала она, мило улыбаясь. – Ну, господа офицеры, поворачивайтесь своими лучшими половинами и дайте мне выполнить свой рабочий долг.

Мы дружно легли на животы, оголив ягодицы. В этот раз укол был менее болезненным, чем днем, но и состав его был другим. В составе в этот раз был седативный препарат, на что коммуникатор высказал протест, что данный вид препарата слабоэффективен и наносит больше вреда моему организму, нежели пользы. Он внес изменения в программу регенерации веществ, чтобы аннулировать побочные эффекты от введенного мне препарата, но при этом оставил седативный эффект на месте. По-простому говоря, снотворное.

Ганс, видимо, тоже решил уже не продолжать разговора и засопел, повернувшись к стенке. А я лежал и мучился от мысли того, что мое путешествие в этот мир действительно бесполезное. Я не мог ничем помочь Красной армии. Я думал про это, и чем больше думал, тем больше понимал, что любая технология, которую я тут могу оставить, приведет к не меньшим, а к большим потерям. Да и не так уж и много было у меня с собой технологий, которые действительно могли бы помочь в этой войне. На внедрение любой новой технологии могли уйти годы. Ну, дал бы я, например, технологию по производству композитной брони по последнему слову техники из измерения Техно – кто бы ее тут смог использовать? Да, танк с такой броней, по сути, был бы неуязвим для орудий этого времени. Но сколько танков смог бы произвести СССР? Четыре или пять? Изменило бы это ход самой войны? Точно нет, но это могло бы изменить баланс сил после войны, и в лучшую ли сторону? Нужно ли давать СССР технологии? Вот с такими мыслями я и заснул…

Глава 7. Лейтхен

Утро было приятным. Давно я не просыпался в комфорте, хотя, конечно, время – очень относительная штука. Так-то разобраться, всего месяц я спал на шикарной эльфийской кровати, но это уже казалось каким-то далеким прошлым. А неделю назад я спал в сырой землянке, но после одной ночи в подвале мне казалось это комфортным. Все познается в сравнении, стоит один месяц проспать на хорошем ортопедическом матрасе, как ты к нему привыкаешь и начинаешь относиться как к само собой разумеющемуся, но стоит лишится его на короткое время и опять вернуться к нему, как начинаешь ценить этот самый матрас гораздо больше, чем ценил до этого. Вот и сейчас я проснулся и понял, что ни одна из частей моего тела не затекла, и я проспал всю ночь, не просыпаясь от того, что начинал болеть тот или другой бок. Хотя спал я всего лишь на древней пружинной кровати с небольшим полосатым матрасом, набитым ватой. Но события предыдущего месяца заставили меня ценить это как величайшее благо человечества. Открыв глаза, я увидел улыбающуюся Лейлу, и первое, что пришло мне в голову, – что я в эльфийском древе, и события последних дней – лишь кошмарный сон. Но потом я увидел в ее руках шприц и понял, что кошмар как раз и есть реальность и это не Лейла, а Лейтхен. А она пальцем показывала мне, что пора подставить ей мою уже исколотую несчастную задницу для очередного укола. Но, подчинившись, я получил очередную дозу витаминов, которые мой коммуникатор одобрил. А Лейтхен проделала ровно ту же процедуру с Гансом. Который, проснувшись, заулыбался, радуясь тому, что его разбудила Лейтхен. А она, сделав ему укол, повернулась и достала из низа тележки банку ветчины. Ганс аж вскочил от радости, схватив банку, но, прочитав надпись, он с удивлением поднял глаза на Лейтхен.

– Но это ветчина не из моего пайка.

– Да, Ганс, это из моего, я решила угостить вас немного, а вы, как выздоровеете, вернете мне из своего.

– Ммм, я верну Вам в два раза больше, милая Лейтхен! Вы спасли бедного Ганса от мучительной смерти в этом голодном краю.

– Ой, не надо преувеличивать, господин офицер, голодная смерть вам тут точно не угрожает.

– Вы просто не знаете меня, милая Лейтхен.

Лейтхен улыбнулась нам на прощание и вышла из палаты. А Ганс, счастливый, как никогда, сказал:

– Как же повезло ее мужу, такая красивая и милая девушка, такой на свете больше не сыскать. Как жаль, что сердце ее закрыто и ключик где-то на восточном фронте. Я бы вызвал его на дуэль.

От слов Ганса меня накрыло волной тоски. Да, где ты, моя Лейла, куда я убежал от тебя? Неужели бы не смог договориться с Элизой и быть только с тобой? Кого я обманываю? Тут же подумал я: устоять против чар Элизы я был не в силах. Даже сейчас, вспоминая ее прикосновения, меня пробивал тот самый электрический ток и мгновенная эрекция. Но сердце при этом ныло по Лейле. Интересно, я один такой идиот в мире, который любит одну, а хочет другую? Или есть еще?

Это все магия Элизы, оправдывал себя я. Все же все говорят: невозможно мужчине удержаться против ее магии. Или все-таки возможно? Но когда она провела по моей ягодице своей рукой, о чем я тогда думал? Где были все мои мысли? Да там же, чуть ниже ягодицы, они и были, причем все до единой. И о чем я тогда думал? Да гори оно все огнем, я хочу ее – и все тут. Единственный способ быть с Лейлой – это быть там, где не будет Элизы. А способа быть с Элизой просто не существует, как бы она ко мне ни относилась, я для нее не больше, чем морская свинка для хозяина. Что бы себе при этом эта самая морская свинка ни думала.

Я тяжело вздохнул от своих тяжких мыслей. А Ганс насторожился:

– Только не говори мне, что тоже влюбился в нее.

– Не в нее, Ганс, не в нее, я вспомнил свою жену, которая осталась дома. И понял, как я тоскую по ней. Я уходил – она была на 5 месяце беременности.

– О, как хорошо, Йежи, память к тебе возвращается. – Я не подумал, что Ганс воспримет мою сентиментальность как симптом выздоровления. Но слово не воробей, вылетело – не поймаешь. Все-таки нужно быть более острожным, если контрразведка начнет задавать мне вопросы про Краков, я точно ведь завалюсь. Я совершенно не знаю этого города и точно не знаю ни названия училища, ни событий последних лет. Поэтому легенду с амнезией нужно поддерживать целиком и полностью. Особенно нужно молчать при Гансе, вот уж у кого язык за зубами не держится. Стоило врачу открыть дверь в нашу палату, как он с ходу выдал:

– А наш Йежи-то на поправку идет. Вот жену вспомнил!

Врач внимательно посмотрел на меня и спросил:

– Это правда?

– И да, и нет. Просто, глядя на медсестру Лейтхен, я вдруг вспомнил, что у меня есть жена. Я вспомнил ее прикосновения и ее лицо. Она очень похожа на Лейтхен. Но больше я ничего не смог вспомнить.

– Понимаю, но давайте посмотрим, как у вас с моторикой. Голова кружится?

– Да, когда встаю, еще кружится.

Дальше шел стандартный набор тестов с пальцами, носом и пальцем врача. Врач с удивлением крякнул, когда я смог попасть пальцем по носу все разы и проследить за его пальцем, уже практически не теряя взгляд.

– Вы удивительно быстро восстанавливаетесь, за одну ночь такой прогресс.

– Это все ваши витамины B₁₂ и С, – ляпнул я, опять не успев сообразить, что мне названия витаминов знать не положено. И брови врача это мне очень явно дали понять.

– Откуда вы знаете про эти витамины? Это ведь экспериментальный препарат, сейчас только проводим испытания.

– Да я спросил во время укола Лейтхен, и она сказала, что колет эти витамины.

– Ага, возможно, и действительно, что набор витаминов с введением внутримышечно ускорил ваше восстановление. Но все равно, молодой человек, вы идете на поправку намного быстрей вот вашего, например, соседа по палате. Он сюда поступил на неделю раньше, а по тестам вы от него на 2–3 дня всего отстаете. Не удивлюсь уже, если выпишем вас одновременно.

– Ну я просто, может быть, здоровый сам по себе?

– Ну, не иначе, других объяснений у меня этому нет. – У меня-то объяснения были, они были спрятаны под пластырем на моей левой руке. Мой сканер лечил меня, круглые сутки синтезируя в моей крови вещества, которые помогали мне восстанавливаться существенно быстрей. – Вы можете потихоньку гулять, но очень аккуратно и без резких движений. Весна наконец-то пришла в этом году, на улице просто чудесная погода. Выходите раз в день вместе с Гансом на улицу перед обедом.

– Хорошо, доктор, спасибо вам.

– Да, неприятная для вас новость – сегодня вас посетит оберштурмбаннфюрер СС Штраус Фальштейн. Он уже знает, что вы пришли в себя, и долг офицера контрразведки – задать вам вопросы. Но упаси вас бог, господа офицеры, вскакивать, когда он войдет в палату. Достаточно будет просто сесть на кровати и поприветствовать офицера. Он знает, что вы раненые, и не будет сильно возражать.

– Хорошо, гер доктор, – ответил Ганс. – Благодарю вас за предупреждение.

Доктор вышел из палаты, а Ганс с нетерпением ждал завтрак.

– Сейчас принесут опять мерзкую кашу и, может быть, вареное яйцо. Но самое главное – принесут хлеб. Это, конечно, не очень хорошая ветчина. Но все-таки это ветчина.

Ганс оказался прав: нам принесли перловую кашу и одно вареное яйцо, Ганс сразу отказался от своей порции, а я решил все-таки поесть. Роза дала Гансу двойную порцию хлеба, и он, разложив хлеб на столе, стал нежно и бережно открывать ветчину. Банка была с ключиком, с перфорированной полоской, которую можно было открыть без ножа, и сейчас Ганс практически в медитативном состоянии открывал эту банку. Мне было неловко просить у него кусочек его священной ветчины, так как каша с вареным яйцом, хоть и не верх совершенства, но вполне себе подходила для завтрака. И к тому моменту, когда Ганс начал аккуратно резать ветчину ломтиками, я уже умял тарелку и чистил яичко.

Ганс был реально фанатом ветчины, такой аккуратности в приготовлении незатейливого в общем бутерброда я еще не видел в своей жизни. Он выкладывал кусочки ветчины на хлеб с видом художника, который кладет мозаику в святом храме. Он вдыхал аромат ветчины, с благоговением дыша носом. Мне кажется, он даже задерживал дыхание, как наркоман, чтобы запах ветчины подольше оставался в его легких. Теперь, глядя на него, я уже боялся, что он предложит мне один из двух бутербродов, так как боялся, что возьму его без должного уважения и предстану в глазах Ганса святотатцем.

Я доел яичко, и, в общем-то, был сыт. И когда Ганс все-таки предложил мне один из бутербродов, я сказал:

– Ганс, друг, ешь сам, ты вчера почти не ужинал и сегодня. А тут так немного ветчины.

Ганс не стал со мной спорить, взглянув на меня с благодарностью, приступил к трапезе. Он не ел этот бутерброд, а вкушал его. Другим словом и не описать это действие, он откусывал по маленькому кусочку и очень долго жевал практически с закрытыми глазами. Меня подмывало потрогать его грудь, чтобы проверить, не мурлыкает ли Ганс. Так как выглядел он реально как счастливый и довольный жизнью кот. Может, вот так и нужно кушать, подумал я. Медленно, чувственно, понимая вкус того, что ты ешь. А не так, как я, впихивая веслом вареную крупу со скоростным вращением челюстями. Я сидел и завидовал сейчас Гансу, он сейчас получал истинное наслаждение от еды. И на завтрак он потратил не меньше часа, в отличие от меня, уложившегося в пять минут. С другой стороны, вкушать перловку вот с таким вот удовольствием я, наверное, и не смог бы. Может, именно поэтому Ганс так не любит каши?

Закончив свою трапезу, Ганс поднял на меня глаза и предложил: «Ну, а теперь можно пойти и погулять?».

– Ну, раз врач велел, значит, пойдем.

Я встал на ноги, голова все еще немного кружилась, но все-таки я чувствовал себя намного лучше, чем вчера. Намного лучше. Мы прошли по длинному коридору и вышли во двор. Тут было много солдат, они сидели кружками и курили. Ганс внимательно осмотрелся по сторонам и, увидев, видимо, кружок из знакомых ему солдат, он зашагал к ним. Я пошел следом за ним, так как оставаться одному среди немецких, пусть хоть и раненых, солдат мне не хотелось.

Солдаты, увидев идущего к ним Ганса, начали вставать и приветствовать его по форме. Как я понял, они знали, что перед ними офицер. Но Ганс остановил их порыв:

– Вольно, ребята, вольно. Мы тут все без знаков отличия, так что не будем тут военными.

Он подошел к ребятам, которых было семь человек, и спросил: «А где Фриц и Клаус, Мартин и другие?

Солдат, который был ближе всего к нам, ответил:

– Господин офицер, Фриц на растяжке лежит, он ходить не может. А других нет. Тут вот только нас восемь человек. Остальных и нету уже с нами. Но Фриц будет жить, бог миловал его: и рана затянулась, и кость вроде срастается. Гер доктор сказал, что на днях снимет его с растяжки и оденет в гипс. И он сможет выходить с нами на улицу. Как вы, господин офицер?

Ганс грустил по своим солдатам, его лицо было печально.

– Да что мне, меня только доктор тут и держит. Кормили бы нормально – я бы уже бегал и стрелял русских.

Ганс не добавил слово «свиней», так как слишком благоговейно относился к этим животным. Но словосочетание «русская свинья» было в ходу у немцев, как у русских были в ходу слова «немчура» или «фашист». Так, если по-честному разобраться, значение слова «немец» в русском языке изначально было «немой человек». Да и, как говорят стороны, на войне напичканные пропагандой с двух сторон по самую макушку.

– Ганс, мы хотели спросить твоего разрешения: тут Август договорился, чтобы наши пайки нам выдали, и уже договорился с французами махнуться шнапсом на коньяк и еще по мелочам. Мы хотели спросить, можно ли нам прийти в вашу палату после отбоя и устроить небольшой праздник.

Мне показалось, что Ганс сейчас заплачет от счастья: то не было, не было, а тут сразу две трапезы в один день.

– Дорогой мой Август, будет возможность – я представлю тебя к награде, как минимум железный крест ты заслужил.

– Ну что вы, господин обер-лейтенант, мы тут все с ума сходим от этой больничной еды. А Ваш сосед по палате не будет против? – Все посмотрели на меня.

– Ну что вы, друзья, я так же, как и вы, с радостью разделю с вами пир, если вы меня, конечно, пригласите. К сожалению, у меня нечего предложить на ваш ужин.

– Ничего, мы тебя угостим. Потом тебя ведь тоже должны поставить на довольствие и выдать новое обмундирование, а значит, у тебя будет возможность с нами рассчитаться, – сказал Август, который, видимо, был интендантом в роте и отвечал за вопросы обеспечения.

– А давайте еще Лейтхен позовем? Я думаю, она не будет сильно против маленького глоточка французского коньячку? – сказал Ганс. Меня больно кольнуло в области сердца иголкой ревности. Я понимал, что Лейтхен – это не Лейла, но тем не менее я никак не мог избавиться от наваждения, что это она. И потому я ревновал, но понимал, что показывать ревность я не имею права.

Но солдаты дружелюбно загудели, согласно кивая головами. Мужчинам не хватало женского коллектива.

– Можно еще и Светхен позвать, она хоть и не арийка, но очень милое создание, правда, плохо говорит по-немецки.

– Нет, сегодня ее не будет, не выйдет позвать. Она же через сутки. Это только Лейтхен у нас постоянно на посту, и как только держится девчонка.

– Муж у нее на фронте, а она считает, что если отдаст всю себя работе, то он обязательно вернется живым, она как бы обед принесла такой.

– Вот бы мне такую жену, – мечтательно сказал Ганс. «А у меня такая есть», – подумал я и опять загрустил. Нужно выбираться отсюда как можно скорей. Нечего мне тут делать.

Мужики были мужиками, что в Германии, что в России, что, видимо, в любой части вселенной и даже не одной. Все разговоры о выпивке, жратве и бабах. Сейчас уже весь разговор был, как достать еще разносолов, из которого я понял, что в госпитале находится полный интернационал: тут были и французы, и итальянцы, и поляки, и румыны, и кого только не было. Это было еще одно открытие, которое не укладывалось в моей голове. Я всю жизнь считал, что против СССР воевала фашистская Германия, а как тут выяснилось, воевала практически вся Европа, ну или, по крайней мере, в госпитале были практически все представители старого света, кроме, пожалуй, англичан. Мало того, видимо, снабжение сильно отличалось, так как у французов был коньяк, у немцев – шнапс, у итальянцев – сыры, но при этом все активно менялись продуктами и выпивкой и дружили друг с другом.

Поболтав еще с солдатами, наметив план, мы с Гансом вернулись в палату. Ближе к обеду пришла Лейтхен с очередным уколом. И как только она сделала нам необходимую процедуру, Ганс развернулся и сказал:

– Милая Лейтхен, мои солдаты в честь нашего выздоровления решили устроить небольшой банкет сегодня вечером в нашей палате, мы хотим чуточку посидеть и совсем капельку выпить, и от лица всех оставшихся солдат моей роты мы просим разделить с нами скромный ужин и украсить нашу мужскую компанию своей светлейшей улыбкой.

Лейтхен нахмурилась, и в голосе прозвучали жестокие стальные нотки:

– Нет, нет и еще раз нет, Ганс. Вы не должны нарушать больничный режим и должны следовать правилам. Вот выпишитесь – и тогда делайте, что хотите. А пока не в коем случае!

Ганс смутился и сник, видимо, он вложил в свою фразу максимально возможные слова и так рассчитывал на то, что она согласится, что просто не оставил аргументов для возражения и уговоров. Он выглядел абсолютно несчастным, и я вступился за него:

– Лейтхен, вы поймите, ребят осталось всего семь человек из роты, они выстояли русскую зиму, и через две-три недели все вернутся на фронт, и сейчас непонятно, смогут ли они восстановить свою роту или их расформируют. Им это просто нужно, чтобы морально воспарить духом. А Вас они зовут, как раз чтобы Вы видели, что все будет чинно и благородно. Прошу Вас, не откажите солдатам в малой просьбе.

Моя фраза произвела впечатление на Лейтхен, она явно смягчилась, она смотрела на меня широко раскрытыми глазами, на ее лице опять застыло чувство, как будто она пыталась вспомнить, где видела меня и где слышала мой голос. Хотя все это, может, я себе сам и выдумал.

– Хорошо, Йежи, я очень надеюсь, что два благородных офицера не подведут бедную медсестру под монастырь. Я приду к вам через час после вечернего укола. Вы только должны пообещать, что не будете курить и шуметь в палате.

– Обещаем, мадам, – встрепенулся Ганс. Лейтхен ушла, а Ганс, глядя на меня, сказал в полушутливом тоне:

– Что-то мне подсказывает, что она на тебя глаз положила, мне вот отказала, а тебе не смогла. Ух, Йежи, вызову я тебя на дуэль!

Я решил в шутку поддержать игривый настрой Ганса:

– Да я бы и принял твой вызов, назови место, и время, и оружие.

– Место – больничный двор, время – как разрешит врач, ну а оружие – я бы сразился с тобой на палках, ну не будем же мы с тобой стреляться. – Я перестал понимать, шутит ли Ганс или серьезно предлагает мне сразиться с ним.

– Ты что, серьезно, Ганс?

– Ну конечно, это будет шуточная дуэль Йежи, но почему бы нам не размять кости?

– Да я в целом не против, ну только когда голова более-менее соображать начнет. А что значит на палках?

– Ну, у нас говорят «на черенках». Мы в нашей деревне устраиваем бои на черенках от лопат. Нехитро и, в общем-то, неопасно, хотя можно и руку сломать. Но мы стараемся не калечить друг друга.

– Мне кажется, это не очень хорошая идея, но в целом я за то, чтобы размяться. Но только чтобы, не дай бог, Лейтхен не узнала, что мы деремся за нее.

– Упаси бог, Йежи, если она про это узнает, к тому же это и неправда. Она замужем, и сердце ее занято, а мы с тобой бедные трубадуры, которым если и светит что, так только ее милая улыбка и возможность поцеловать ей руку.

– Так ты романтик, Ганс, истинный.

– Что есть, то есть, я еще и серенады знаешь какие петь умею под окнами. В нашей деревне я слыл истинным ловеласом, может, и не женился поэтому, что все никак выбрать не мог. Но вот на Лейтхен я бы женился не раздумывая.

– А может, ты просто так стосковался по женскому телу, что уже на любой симпатичной готов жениться?

– Но-но, а то я тебя действительно на дуэль вызову, на пистолетах, и пристрелю! Хотя, может быть, ты и прав.

Роза принесла обед, на обед был, как всегда, супчик из непонятно чего и второе – кусок рыбы с какой-то крупой, которую я так и не смог распознать. Ганс отодвинул все это в сторону как брезгливый кот. А я все съел, еще и забрал у него кусок рыбы. Хотя гарнир ко второму был действительно отвратительным, и я не смог его до конца проглотить. Но рыбу и первого я похлебал и даже наелся. А Ганс приготовился ждать вечера, весь в надежде на обещание своих солдат, что они все достанут.

– Эх, мне бы только дождаться вечера, а уж вечером я поем, так поем. И как ты только можешь жрать эту гадость?

– Я голодный, Ганс, и не так избалован хорошей едой, как ты, видимо. Мне и эта еда в радость. Ты не забывай, я и не помню ничего, для меня и эти блюда все в новинку. Хотя, конечно, каша эта на гарнир – мерзость жуткая, что это хоть такое?

– Это пшено, по-моему, хотя такого странного вида, что я бы не был в этом уверен.

После обеда мы погрузились в сон, из которого нас вырвал стук в дверь. Я открыл глаза и увидел, что в дверь зашел немецкий офицер в черной форме. И я, и Ганс начали садиться на кровати и даже вставать, чтобы отдать честь вошедшему старшему по званию, но он поднял руки и произнес:

– Господа офицеры, в больнице мы с вами равны по званию, не нужно, не нужно.

Пришедший был в звании оберштурмбаннфюрера СС, то есть равный званию полковника. То, что к нам пришел целый полковник, не предвещало ничего хорошего, и я внутренне был очень напряжен. Вошедший поздоровался и, обратившись к Гансу, сказал:

– Ганс Отто Вельке, от лица командования разрешите вас поздравить с присвоением вам очередного звания гауптмана и награждением железным крестом 2 уровня за храбрость и мужество, проявленные в боях под Москвой, – произнес пафосно вошедший и вручил Гансу две коробочки. Лицо Ганса стало темно-красным от волнения и эмоций. – Вашим солдатам полагается железный крест 1 уровня. Как будете в состоянии, подготовите представление и характеристики на выживших и награждение погибшим посмертно.

– Слушаюсь, господин оберштурмбаннфюрер, – Ганс опять попытался встать, но Штраус Фальштейн положил руку ему на плечо и удержал его. – Вы истинный офицер и истинный ариец, мой мальчик, и заслужили эту малую награду, – после окончания пафосной части Штраус повернулся ко мне, и лицо его стало серьезным.

– Йежи Ковальский?

– Да, это я.

– Я скажу прямо: ваша история очень странная, и, было бы сейчас другое положение на фронте, я бы предпочел вас изолировать для тщательного разбирательства и допроса. Но время сейчас такое, что каждый офицер вермахта на вес золота, и потому постарайтесь сейчас ответить на мои вопросы, и если я сочту ваши ответы достаточно убедительными, я рекомендую вас на возращение на службу.

– Я бы с радостью ответил на все ваши вопросы, но, к сожалению, этих ответов у меня не так много, я только вчера вспомнил, как меня зовут.

– Да, и это, конечно, сильно осложняет наше дело, конечно, я говорил с доктором, и он мне со 100 %-ой уверенностью заявил, что у вас сильнейшая контузия и потеря памяти. В том, что вы контужены, у меня лично сомнений тоже нет, вы попали под минометный обстрел сектора, откуда была выявлена передача, и там, где вас нашли, были обнаружены останки еще одного солдата в немецкой форме и остатки немецкой радиостанции. Но передача шла на волне противника, и шифрование было тоже. Что вы можете сказать мне по этому поводу?

– Абсолютно ничего, я ничего не помню.

– Ах, Йежи, Йежи. Тут вот в чем дело, Йежи Ковальский был действительно откомандирован в распоряжение Генделя фон Иориха с целью засылки в партизанский отряд. Гендель сообщил, что смог взять в плен несколько партизан и планировал устроить им побег, подбросив к ним Йежи. Но проблема в том, что Гендель не сообщил о прибытии Йежи на место. И был обнаружен автомобиль, на котором он ехал, тот был уничтожен. А потом было обнаружено, что и сам Гендель пропал, а его двое помощников убиты. Я могу допустить, что вы все-таки прибыли в его распоряжение и он просто не успел сообщить, а машину подорвали на обратном пути. Но куда пропал Гендель?

– Он убит.

– Убит?

– Я вспомнил фамилию и лицо офицера, которого звали Гендель фон Иорих, я помню, что он был расстрелян в партизанском отряде.

– Вы в этом уверены?

– Да, господин офицер, я это отчетливо вспомнил, но остальное, к сожалению, пока что все как в темноте.

– Ну хорошо, конечно, очень жаль, что Германия потеряла такого великого человека, как Гендель фон Иорих, спортсмен и представитель столь знатной и известной фамилии, но лучше уж сведения о его кончине, нежели неизвестность. Вы сможете показать мне, где он погиб?

– Вряд ли, может быть, позже, когда память восстановится больше.

Штраус задумался, и в палате повисла гробовая тишина. Его угроза запереть меня для допроса вызвала буйный полет моей фантазии, и внутри у меня все оцепенело от ужаса. Если бы я сейчас стоял на ногах, то, скорей всего, мои колени бы дрожали вместе с руками от страха. Штраус вышел из задумчивости и произнес:

– Как все-таки сложно сейчас принимать решение. Будь вы немцем, то ваша карточка была бы в полном порядке, и я бы уже имел полное ваше досье с фото, и мы бы уладили это недоразумение. Но, к сожалению, польские войска не могут похвастаться немецкой аккуратностью, и потому на мой запрос смогли мне подтвердить только то, что такой человек существует, сославшись, что большая часть документов уничтожена. И мне, офицеру СС, сейчас вот предстоит сделать выбор, если вы советский шпион, а я пущу вас в ряды вооруженных сил, то подложу свинью. Но если вы не шпион, германская армия опять потеряет хорошего офицера. И что мне прикажете делать?

– Я не шпион, господин офицер. Я не знаю, как вам это доказать, но я не шпион.

– Я очень хочу вам верить. В общем, я принял решение, господа офицеры, вам по ранению положен отпуск в течение одного месяца, но я прошу вас в это нелегкое время отказаться от него, и восстановительный период поступить в распоряжение полковника Клара Бенца из инженерных войск. Ему нужны руки и толковые головы, а по вашей характеристике, Ганс, и по вашей, Йежи, вы склонны к точным наукам. В течение одного месяца я постараюсь собрать максимальное число данных на вас, Йежи. И если вы честный солдат, оправдать вас и представить к награде. Остатки вашей роты, Ганс, будут с вами и прибывать к вам по мере выздоровления, также вам будут представлены новобранцы для формирования новой роты. Ну как, вы согласны?

Я не знаю, как у Ганса, а, судя по всему, у меня выбора не было, я был привязан к решению Ганса, и, видимо, он будет наблюдать за мной, и от результатов его наблюдений зависела моя судьба.

– Я бы, конечно, хотел хоть на недельку поехать домой, но раз родине нужно, то я согласен, – сказал Ганс.

– Я согласен и постараюсь оправдать ваше доверие, господин офицер, – сказал я.

– Да, Йежи, если вдруг память будет возвращаться, вы должны будете сразу мне сообщить. После выписки вы должны прийти ко мне за документами, и я направлю вас в инженерные войска. Честь имею.