– В Р.? – воскликнул Гартмут вздрагивая. – Ведь там стоит…
– Генерал Фалькенрид со своей бригадой. Он погибнет, если не получит известие вовремя; мы поручаем его спасение его сыну.
Гартмут встрепенулся. Исчезли оцепенение и изнеможение; в лихорадочном возбуждении он схватил принца за руку.
– Я должен спасти отца? Я? Каким образом? Что я должен сделать?
– Слушай! Пленный, о котором ты принес мне рапорт, рассказал о готовящемся предательстве. Крепость хотят взорвать после сдачи, как только гарнизон выйдет из нее, а наши войдут. Генерал уже послал связных разными дорогами, но они дойдут слишком поздно, так как посланы длинными окружными путями. Твой отец намерен вступить в крепость завтра же; надо предупредить его обо всем, а это возможно лишь в том случае, если связной проедет прямо через горы, занятые неприятелем; тогда он может быть на месте завтра до полудня, но зато эта дорога…
– Я знаю ее, – перебил Гартмут. – Направляясь сюда, мой полк прошел ее две недели тому назад. Тогда проходы в горах были еще свободны.
– Тем лучше. Разумеется, ты снимешь мундир, потому что он может выдать тебя.
– Я поменяю только шинель и фуражку; если меня задержат, я все равно погибну. Если бы только достать хорошую, выносливую лошадь.
– Лошадь готова; со мной мой арабский жеребец Сади; ты его знаешь и не раз ездил на нем; он летит как птица и сегодня ночью покажет, на что способен.
Разговор велся с лихорадочной торопливостью. Принц вынул бумаги, полученные из главного штаба.
– Вот приказ главнокомандующего, обеспечивающий тебе всяческое содействие, как только ты достигнешь наших постов, а вот депеша. Отдохни сначала с полчаса, а то у тебя не хватит сил, и ты свалишься на дороге.
– Неужели ты думаешь, что теперь мне нужен отдых? – воскликнул Гартмут. – Теперь, если я свалюсь, то только от неприятельской пули. Благодарю тебя, Эгон, за эту минуту! Наконец-то ты снимаешь с меня это позорное подозрение!
– И в то же время посылаю тебя на смерть, – тихо проговорил Эгон. – Не будем скрывать от себя истину: если ты проедешь благополучно, это будет чудо.
Чудо? Гартмут глянул на алтарь, озаренный бледным, дрожащим светом луны. Он давно разучился молиться, но в эту минуту из его души вырвалась горячая, полная страха, немая мольба к Небу, к силе, могущей творить чудеса: «Сохрани меня до тех пор, пока я спасу отца и наших! Только до тех пор сохрани меня!».
В следующую секунду он уже выпрямился; казалось, Эгон своей вестью влил горячую жизненную силу в жилы этого человека, чуть не умиравшего от истощения.
– А теперь простимся! – прошептал принц. – Прощай, Гартмут!
Эгон протянул руки, и Фалькенрид прижался к его груди; они забыли обо всем, что их разделяло, старая пылкая привязанность вспыхнула с новой силой, вспыхнула в последний раз: оба чувствовали, что больше не увидятся, что прощаются навсегда.
Четверть часа спустя с Церковной горы мчался всадник. Красивый арабский жеребец бешеным галопом летел через покрытые снегом поля, опушенные инеем леса, замерзшие потоки – прямо к горным тропам.
28
На следующий день была ясная, морозная погода, но холод несколько смягчился.
В квартире принца Адельсберга сидели Евгений Штальберг и Вальдорф; последний был сегодня свободен от службы. Вчера, возвращаясь с караула, он поскользнулся на льду и, упав, повредил себе руку, что и помешало ему сегодня принять участие в рекогносцировке, на которую отправился принц Эгон. Офицеры ожидали своего светлейшего товарища, который должен был скоро вернуться, а тем временем забавлялись поддразниванием Штадингера, который и сегодня явился к своему господину и также ожидал его.
Молодые офицеры ничего не знали об известии, полученном вчера в главном штабе, и потому были в прекраснейшем настроении и прилагали все усилия, чтобы опять заставить Штадингера нагрубить; но сегодня старик был сдержан и неразговорчив и только беспрестанно спрашивал, когда же вернется принц и серьезно ли дело, в котором сегодня принимает участие его светлость. Наконец у Вальдорфа лопнуло терпение.
– Я думаю, вы с удовольствием упаковали бы вашего принца, Штадингер, и увезли его с собой подальше от бомб в Родек! – раздраженно сказал он. – Здесь, на войне, надо отвыкать от трусости, заметьте себе это.
– И, кроме того, принц отправился на простую рекогносцировку, – вставил Евгений. – Он со своим отрядом немножко прогуляется с Церковной горы в близлежащие долины и ущелья, чтобы разузнать, что там делается. По всей вероятности, они только обменяются несколькими любезностями с господами французами и вежливо удалятся; конфликты начнутся только через несколько дней.
– Но стрелять все-таки будут? – спросил Штадингер с таким испуганным лицом, что оба офицера громко расхохотались.
– Да, стрелять все-таки будут, – ответил Вальдорф. – Вы, кажется, панически боитесь этой стрельбы, а между тем находитесь достаточно далеко от нее.
– Я? – старик выпрямился с глубоко оскорбленным видом. – Я хотел бы быть там!
– Конечно, для того, чтобы охранять своего любимого принца? Едва ли он разрешил бы вам это. Вы все хватали бы его за полы и кричали бы: «Берегитесь, ваша светлость! Вот летит пуля!» О, это было бы прелестно!
– Господин поручик, не следовало бы вам так обижать старого охотника, которому не раз случалось взбираться за сернами в горы и стрелять в них с такого места, где едва можно было поставить ногу. Но сегодня у меня на душе крайне тяжело и тоскливо. Хоть бы скорей прошел этот день!
– Мы не хотели обижать вас, – успокоил его Евгений. – Мы верим вам, Штадингер, да вы совсем и непохожи на труса. Только не приставайте к нам со своими предчувствиями. Люди, много раз бывавшие под пулями, уже не придают им значения. Когда мы все благополучно вернемся с войны, я приеду с сестрой в Оствальден, и мы станем добрыми соседями; принц очень любит свое лесное гнездо. Ну, хватит переживать, вот он уже возвращается.
В самом деле на лестнице послышались быстрые шаги. Старик с облегчением вздохнул, но в открывшихся дверях показался только денщик Эгона.
– Его светлость идет? – спросил Вальдорф.
Но Штадингер не дал солдату ответить; он взглянул ему в лицо и вдруг судорожно схватил за руку.
– Что случилось? Где… где мой господин?
Солдат печально пожал плечами и молча указал на окно. Офицеры испуганно бросились туда, Штадингер же опрометью сбежал по лестнице в садик, находившийся перед домом, и с воплем упал на колени перед носилками, которые два санитара только что опустили на землю. На носилках неподвижно лежал принц.
– Тише! – предупредил врач. – Принц тяжело ранен.
– Вижу, – прохрипел старик. – Но не смертельно?.. Не правда ли, не смертельно? Скажите только это, доктор!
Он смотрел на врача с таким отчаянием и мольбой, что у того не хватило духу сказать правду; он отвернулся к офицерам, которые теперь тоже сбежали вниз и засыпали его тихими, испуганными вопросами.
– В грудь, – ответил он им так же тихо. – Принц потребовал, чтобы его несли к нему на квартиру; мы несли его очень осторожно, но конец приближается скорее, чем я ожидал.
– Значит, смертельно? – спросил Вальдорф.
– Безусловно, смертельно.
Доктор знаком остановил санитаров, которые хотели было снова взяться за носилки.
– Оставьте, принц, кажется, хочет сказать что-то своему слуге; на счету каждая минута.
Эгон, казалось, был без сознания; его белокурая голова бессильно откинулась назад, глаза были закрыты; из-под шинели, которой его прикрыли, виднелся расстегнутый окровавленный мундир.
– Ваша светлость, – стал умолять Штадингер тихим, но душераздирающим тоном. – Взгляните на меня, скажите что-нибудь! Ведь это я, Штадингер.
Знакомый голос что-то пробудил в сознании тяжелораненого; он медленно открыл глаза, и слабая улыбка пробежала по его лицу, когда он узнал старика, стоявшего около него на коленях.
– Мой старый леший, – тихо сказал он. – Вот для чего пришлось тебе приехать!
– Вы не умрете, ваша светлость! – пробормотал старик. – Нет, вы не умрете… ни в коем случае!..
– Ты думаешь, что умирать страшно? – спокойно продолжал Эгон. – Вчера ты не ошибся, у меня было тяжело на душе; теперь же легко. Поклонись от меня моему Родеку, моему лесу и… ей… хозяйке Оствальдена.
– Кому? Госпоже фон Вальмоден? – переспросил Штадингер в ужасе от услышанного.
– Да… передай ей мой последний привет. Пусть иногда вспоминает обо мне…
Слова отрывисто, с трудом слетали с помертвевших губ принца, но они не оставляли никакого сомнения в значении этого привета. Услышав имя сестры, Евгений вздрогнул и наклонился над умнющим. Эгон еще успел увидеть брата Адельгейды; он узнал рты, так напоминавшие ее, и снова по его лицу пробежала слабая улыбка. Потом он спокойно и устало опустил белокурую голову на грудь своего старого «лешего», и прекрасные ясные глаза закрылись навеки. Смерть наступила быстро и без страданий; принц как будто просто заснул.
Штадингер не шевелился, не издал ни звука, боясь потревожить последние минуты своего молодого господина, которого нянчил в детстве, а теперь он умирал в его объятиях. Но когда все было кончено, самообладание покинуло старика; он в отчаянии бросился на труп и заплакал, как ребенок.
29
То же яркое зимнее солнце сияло по другую сторону гор, освещая торжество победоносной немецкой армии. Переговоры с комендантом Р. были закончены и крепость сдана; капитулировавший гарнизон только что вышел из крепости, и часть победителей уже заняла его место.
На главной площади города, лежащего ниже цитадели, стоял со своим штабом генерал Фалькенрид, готовый тоже вступить в крепость. Ярко блестели каски и ружья солдат, подымавшихся к цитадели; отряд следовал за отрядом. Фалькенрид отдал последние приказания и, став во главе своих офицеров, подал знак к отъезду.
Вдруг из главной улицы бешеным галопом на площадь вылетел всадник; благородный конь был весь в мыле, его бока – в крови от острых шпор. И у всадника лицо было залито кровью, сочившейся из-под платка, которым был перевязан его лоб. Он летел, как ураган, сметая все на своем пути. Наконец он домчался до площади и врезался в толпу офицеров, пробираясь к генералу.
Однако лошадь была на последнем издыхании и грохнулась оземь, но в ту же минуту всадник вскочил на ноги и бегом направился к командующему бригадой.
– От главнокомандующего! – крикнул он.
Фалькенрид вздрогнул. Он не узнал обезображенного кровью лица и только понял, что человек, мчавшийся так, не щадя лошади, конечно, должен был сообщить важные вести; но, услышав этот голос, понял, кто это.
Гартмут покачнулся и коснулся рукой лба; казалось, он сейчас упадет, как и его конь, но он приложил неимоверные усилия и устоял на ногах.
– Генерал предупреждает… замышляется предательство… крепость будет взорвана, как только гарнизон выйдет. Вот депеша! – прерывисто произнес он и, выхватив из кармана бумагу, подал ее Фалькенриду.
Офицеры, взволнованные ужасным донесением, столпились вокруг начальника, как бы ожидая от него подтверждения невероятного известия, но увидели престранное зрелище. Генерал, известный своим непоколебимым хладнокровием и никогда не терявший присутствия духа даже при самых необычайных обстоятельствах, был бледен как мертвец, и, держа в руке нераспечатанную бумагу, уставился на всадника такими глазами, точно перед ним из-под земли выросло привидение.
– Ваше превосходительство, депеша! – осмелился вполголоса напомнить один из адъютантов, не более других понимавший, что это значит.
Этих слов было достаточно, чтобы заставить Фалькенрида опомниться; он быстро распечатал и прочитал депешу; это снова был солдат, не знающий ничего, кроме долга…
Громким, уверенным тоном он отдал приказание. Офицеры полетели во все стороны, раздалась команда, послышались звуки сигналов, и через несколько минут отряды войск, поднимавшиеся к цитадели, уже остановились, так же как и выступавший гарнизон. В крепости забили тревогу. Ни свои, ни неприятели не знали, что это означает. Казалось, будто победители снова хотят оставить только что завоеванную позицию. Но приказания, как обычно, выполнялись быстро и точно; несмотря на поспешность, войска двигались в полном порядке и повернули обратно в город.
Фалькенрид оставался на площади, распоряжаясь, принимая донесения, наблюдая и руководя. Однако он нашел минуту, чтобы обратиться к сыну, которому до сих пор ничем не дал понять, что узнал его.
– Ты в крови… пусть тебя перевяжут.
Гартмут отрицательно мотнул головой.
– После. Сначала я хочу увидеть, что войска спасены.
Его поддерживало страшное возбуждение; он все еще твердо стоял на ногах и с лихорадочным напряжением следил за движением войск. Фалькенрид взглянул на него и спросил:
– Как тебе удалось пробраться сюда?
– Через горы.
– Через горы? Но ведь перевалы заняты неприятелем?
– Да… заняты.
– И ты все-таки выбрал этот путь?
– Это было необходимо, иначе я не успел бы вовремя. Я выехал только вчера вечером.
– Да ведь это – настоящий подвиг! Как вам это удалось? – воскликнул один из старших офицеров, только что подскакавший с рапортом и слышавший последние слова.
Гартмут не ответил и медленно поднял глаза на отца. Теперь он уже не боялся взгляда, так долго его пугавшего. Он прочел в нем свое прощение.
Но и величайшая сила воли имеет свой предел, и энергия человека, ценой невероятных усилий совершившего подвиг, наконец, истощилась. Последнее, что видел Гартмут, было лицо отца. Кровавый туман застлал его глаза; он почувствовал, как что-то горячее и влажное заструилось по его лбу, и погрузился в темноту.
В эту минуту прозвучал взрыв, и весь город вздрогнул. Крепость, очертания которой только что резко и отчетливо выделялись на голубом небе, вдруг превратилась в кратер, извергающий пламя; точно ад вырвался из рухнувших стен, каменные глыбы взлетели высоко в воздух и дождем стремительно посыпались на землю; в то же время к небу взвились огненные языки, и среди черного дыма из исполинских развалин поднялся могучий столб пламени.
Если бы Гартмут опоздал на несколько минут, все было бы кончено, хотя и сейчас все-таки без жертв не обошлось; люди, находившиеся поблизости от крепости, были убиты или тяжело ранены, но все же по сравнению с тем неисчислимым бедствием, которое могло произойти, если бы известие опоздало, потери были незначительными. Генерал с его штабом и почти все войска были спасены.
Фалькенрид с обычной распорядительностью и энергией тотчас принял меры, которых требовала ужасная катастрофа; он везде поспевал, и своим влиянием и собственным примером ему удалось восстановить спокойствие в полках, захваченных врасплох изменой в самый разгар торжества победы. Лишь тогда, когда с обязанностями начальника было покончено, в свои права вступил отец.
Когда Гартмут упал, его перенесли в один из ближайших домов, и он лежал все еще без сознания. Он не видел и не слышал отца, стоявшего с доктором у его постели; обморок был глубоким и продолжительным. Фалькенрид некоторое время молча смотрел на его бледное лицо с закрытыми глазами, потом обратился к доктору:
– Так вы не считаете рану смертельной?
– Сама по себе рана не смертельна, но чрезмерное напряжение при такой скачке, большая потеря крови, ночной холод… я боюсь, ваше превосходительство, что вы должны приготовиться к худшему.
– Я готов, – ответил Фалькенрид.
Он опустился на колени у постели и поцеловал сына, которого нашел, может быть, только для того, чтобы снова потерять; две горячие слезы скатились на мертвенно-бледное лицо Гартмута.
Но отец не мог позволить себе долго оставаться около сына – он был на службе. Через несколько минут он поднялся, еще раз попросил доктора сделать все возможное для спасения сына и ушел.
На площади штаб генерала и часть офицеров ждали командующего. Они знали, что он возле раненого, прибывшего с известием; никто не знал его, но распространились слухи, что он приехал через горы, занятые неприятелем, проявив чудеса храбрости. Поэтому, когда генерал наконец появился, его обступили и засыпали вопросами.
Фалькенрид был серьезен, но угрюмое выражение, которым всегда отличалось его лицо, исчезло. Его глаза еще влажно блестели, но он твердо и четко ответил:
– Да, господа, он тяжело ранен. Рискуя жизнью, он спас всех нас, и может случиться, что это последний его день, но он исполнил свой долг как человек и как солдат. Если же вы хотите знать его имя, то это мой, сын – Гартмут фон Фалькенрид.
30
Мирным и уютным казался господский дом в Бургсдорфе под лучами яркого солнца. Недавно приехал его хозяин, отсутствовавший почти год и теперь, по окончании войны, вернувшийся домой к молодой жене.
Большое поместье с его обширным хозяйством не пострадало от его долгого отсутствия, потому что оставалось под надежным присмотром. Мать владельца вступила в свои прежние права и, как всегда, занималась всеми делами до возвращения сына; теперь она торжественно передала их ему и, несмотря на все его просьбы и уговоры, решила покинуть Бургсдорф и переселиться в город.
Регина стояла на террасе и разговаривала со стоявшим рядом Виллибальдом.
– Так ты хочешь строиться? – спросила она. – Я так и думала. Разумеется, старый, некрасивый дом, в котором мы с твоим отцом прожили столько лет, недостаточно хорош для твоей маленькой принцессы, ее надо окружить блеском. Что ж! Деньги у тебя есть, ты можешь позволить себе такую затею. Меня это, слава Богу, больше не касается.
– Не притворяйся такой ворчуньей, мама! – смеясь сказал Виллибальд. – Послушать тебя, так подумаешь, что нет свекрови хуже чем ты, а между тем ты очень балуешь ее.
– Ну да, иной раз и на старости лет приятно бывает поиграть с хорошенькой куколкой, – сухо возразила Регина, – а твоя жена именно такая миленькая куколка, с которой только и можно что играть. Не воображай, что из нее когда-нибудь выйдет порядочная хозяйка; я с первой же минуты убедилась в этом, а потому и не подпускала ее к хозяйству.
– И прекрасно сделала, – заметил Виллибальд. – Работать и вести хозяйство – это мое дело; моей Мариетте это ни к чему. Поверь мне, мама, совсем иначе живется и работается, когда такая прелестная птичка своим щебетаньем вливает в душу бодрость и охоту трудиться.
– Мне кажется, что ты все еще не в своем уме, мой мальчик! – сказала Регина с прежней грубостью. – Слыханное ли дело, чтобы умный человек, мужчина и помещик, так говорил о жене? «Прелестная птичка»! Не позаимствовал ли ты это у своего закадычного друга Гартмута, которого вы все считаете таким великим поэтом? Ты и в детстве все перенимал у него.
– Нет, мама, это моя собственная поэзия. Я только раз в жизни сочинял стихи, именно в тот вечер, когда опять увидел Мариетту в драме Гартмута. На днях мне попалось на глаза это стихотворение, когда я перебирал бумаги в ящиках письменного стола, я дал его Гартмуту с просьбой немножко подредактировать, потому что мне удивительно не везло с рифмами, и с размером я тоже никак не мог поладить. Знаешь, что он мне ответил? «Милый мой Вилли, твои, стихи превосходны по содержанию, Но лучше брось сочинительство, а то твоя жена потребует развода, если ты вздумаешь воспевать ее таким образом». Вот какого мнения мой закадычный друг о моем поэтическом таланте.
В это время дверь из столовой приоткрылась, в нее просунулась темная кудрявая головка, и шаловливый голосок спросил;
– Не будет ли мне позволено прервать чрезвычайно важное хозяйственное совещание серьезных людей?
– Иди, иди, шалунья! – сказала Регина.
Впрочем, позволение было совершенно лишнее, потому что молодая женщина уже вошла и подлетела к мужу, который поймал ее в объятия и, нежно наклонившись к ней, что-то прошептал на ухо.
– Опять начинаете? – заворчала мать. – Право, ваше общество становится невыносимо!
Мариетта только повернула головку и, даже не собираясь высвободиться из рук мужа, лукаво ответила:
– Ведь после долгой разлуки у нас, наконец, медовый месяц, а ты по собственному опыту должна знать, мама, как молодые люди ведут себя в это время.
Регина пожала плечами: ее медовый месяц с покойным Эшенгагеном был совершенно другим.
– Ты получила письмо от дедушки, Мариетта, – сказала она, чтобы изменить тему. – Хорошие известия?
– Прекрасные! Дедушка здоров и заранее радуется тому, что через месяц приедет в Бургсдорф. Он пишет, что нынешним летом в окрестностях Вальдгофена чрезвычайно тихо. После смерти молодого принца Родек опустел и стоит запертый. Оствальден тоже пуст, да и в Фюрстенштейне скоро будет тихо и пусто. Тони выходит замуж через две недели, и тогда дядя Шонау останется совсем один.
Последние слова были сказаны с некоторым ударением, и, говоря их, Мариетта бросила какой-то особенный взгляд на свекровь. Та не обратила на это внимания и лишь заметила:
– Да, какая странная фантазия пришла в голову Гартмуту и Адельгейде проводить первые недели после свадьбы на маленькой наемной вилле, тогда как в их распоряжении большой замок в Оствальдене и все поместья Штальбергов!
– Вероятно, им хочется быть поближе к отцу, – заметил Виллибальд.
– В таком случае Фалькенрид мог бы взять отпуск и съездить к ним. Слава Богу, он буквально ожил с тех пор, как снова нашел сына. Мне отлично известно, как убило его тогда бегство мальчика, которого он втайне обожал, хотя всегда относился к нему строго и требовал лишь послушания. По правде говоря, то, что сделал Гартмут для спасения отца и его отряда, могло загладить что-нибудь и поважнее его мальчишеской выходки, в которой, собственно говоря, была виновата только мать.
– Но у нас в семье, кажется, все намерены обходиться без всяких свадебных торжеств, – с недовольством заметила Мариетта. – Мы с Вилли венчались тихо, потому что была объявлена война; теперь война, слава Богу, закончилась, а между тем Гартмут с Адой последовали нашему примеру.
– После того, что испытал Гартмут, у всякого пропадет охота к увеселениям, дитя мое, – серьезно ответила Регина. – Кроме того, он не совсем еще поправился. Ты видела, как он был бледен во время венчания. Когда Адельгейда в первый раз выходила замуж, свадьба была действительно блестящая – «ее отец настоял на этом, несмотря на свое болезненное состояние. Невеста в своем атласном платье со шлейфом, в кружевах и бриллиантах выглядела настоящей царицей, хотя и казалась страшно холодной; теперь, стоя с Гартмутом перед алтарем в простом белом шелковом платье и воздушной вуали, она была совсем другой; я вообще еще не видела ее такой. Бедный Герберт! Она никогда не любила его.
– Да разве можно было любить такого импозантного старца в дипломатическом фраке? Этого и я не смогла бы! – воскликнула Мариетта, чем, конечно, заслужила немилость свекрови, высоко чтившей память брата.
– Тебе и не было бы в этом надобности, – рассерженно сказала она. – Такой человек, как Герберт, едва ли захотел бы жениться на тебе, маленькое своенравное создание!
Ей не удалось закончить свою мысль, так как «маленькое своенравное создание» уже повисло у нее на шее и ласкаясь говорило:
– Не сердись, мама! Что же я поделаю, если мой недипломатичный Вилли милее всех превосходительств на свете? Да ведь и тебе он милее! Правда, мама?
– Отвяжись ты, ласковый котенок! – сказала Регина, напрасно стараясь сохранить строгую мину. – Ты прекрасно знаешь, что на тебя нельзя сердиться. В Бургсдорфе теперь начнется такое тиранство жены, какого никогда еще здесь не бывало. Пока Вилли еще немножко стыдится меня, но как только я уеду, он безоговорочно сдастся твоей милости.
– Мама, неужели ты все еще на этом настаиваешь? – спросил Виллибальд. – Ты хочешь уехать теперь, когда между нами опять наступили мир и любовь?
– Теперь-то именно я и уеду для того, чтобы этот мир не нарушался. Не уговаривай меня! Я должна быть главой в доме, в котором живу; ты тоже хочешь быть хозяином, значит, вместе нам не ужиться, да и твоя маленькая принцесса не будет за это в претензии.
Регина повернулась и вошла в дом; сын посмотрел ей вслед подавленным вздохом.
– Может быть, она и права, – тихо сказал он, – но она будет чувствовать себя несчастной в одиночестве и без привычной деятельности. Я знаю, она не вынесет безделья. Тебе следовало бы тоже попросить ее остаться, Мариетта.
Молодая женщина положила свою кудрявую головку на плечо мужа и лукаво взглянула на него снизу вверх.
– Нет, я сделаю кое-что получше; я позабочусь о том, чтобы она не была несчастна, когда уедет от нас.
– Ты? Каким образом?
– Очень просто, я выдам ее замуж.
– Мариетта, что ты выдумываешь?
– О, мудрый Вилли, неужели ты ничего не заметил? Разве ты не догадываешься, почему дядя Шонау был так не в духе, когда мы встретили его в Берлине три дня тому назад, и почему он ни за что не хотел ехать в Бургсдорф, как мы его ни упрашивали? Мама не пригласила его, опасаясь нового предложения; он понял это, а потому и был так сердит. Я уже давно знаю, в чем дело. Еще тогда, когда мама приехала к нам в Вальдгофен и он с такой горечью упрекал ее в том, что по ее милости он будет играть на свадьбе лишь второстепенную роль, я заметила, что он к ней неравнодушен. Ах, Вилли, какую ты вдруг сделал уморительную физиономию! Теперь ты смотришь точь-в-точь так, как в начале нашего знакомства.
Действительно, молодой помещик в своем безграничном изумлении имел не особенно умный вид. Ему никогда не приходило в голову, что его мать может вторично выйти замуж, да еще за своего зятя; но теперь у него мелькнула мысль, что это было бы прекрасным выходом из всех затруднений.
– Мариетта, ты необыкновенно умна! – воскликнул он, с восхищением глядя на жену, принявшую его восторг с величайшим самодовольством.
– Я еще умнее, чем ты думаешь, – сказала она с торжествующим видом, – потому что я их свела. Я отправилась к дяде Шонау и дала ему понять, что если теперь он еще раз отважится на штурм, то крепость наверняка сдастся. Правда, он долго ворчал и сказал, что с него довольно и прежних попыток и он не хочет больше разыгрывать из себя дурака, но в конце концов все-таки передумал. Он приехал с четверть часа тому назад, но я не решилась сказать об этом маме и… да вот он сам! – и Мариетта указала на лесничего, только что вошедшего на террасу и слышавшего последние слова.
– Да, вот и я, – подтвердил он, – но помилуй, Боже, эту маленькую дамочку, если она подвела меня, потому что я приехал, полагаясь единственно на ее уверения. Конечно, она сказала тебе, Вилли, в чем у нас дело, то есть у меня, потому что твоя мамаша, разумеется, все так же безрассудна, своенравна и упряма, как всегда. Но я все-таки хочу жениться на ней, несмотря ни на что. Я так решил.
– В добрый час, дядя, если только она пожелает выйти за тебя, – воскликнул Виллибальд, хотя такая характеристика матери со стороны претендента на ее руку показалась ему довольно странной.
– Да, вот в том-то и вопрос! – с сомнением проговорил Шонау. – Твоя жена полагает…
– Я полагаю, что нам не следует терять ни минуты, – перебила его Мариетта. – Мама в своей комнате и не подозревает о том, что мы замышляем нападение на нее; мы с Вилли останемся в резерве и в случае нужды тоже возьмемся за оружие. Вперед, дядя! Вперед, Вилли!
Мариетта принялась подталкивать своими маленькими ручками лесничего и своего исполина-мужа к двери; они отнеслись к этому весьма терпеливо, и только Шонау проворчал:
– Удивительное дело! Все-то они умеют командовать – и большие, и маленькие, это у них врожденное.
Регина стояла у окна своей комнаты и смотрела на свой любимый Бургсдорф, который собиралась скоро покинуть. Как ни была она убеждена в необходимости этого шага, ей нелегко было решиться на него; сильная, неутомимо деятельная женщина, в продолжение тридцати лет стоявшая во главе большого хозяйства, приходила в ужас при мысли об ожидавшем ее покое и праздности. Она уже познакомилась с жизнью в городе во время своей первой разлуки с сыном и чувствовала себя тогда безгранично несчастной.
Дверь открылась, и вошел лесничий.
– Это ты, Мориц? – с удивлением воскликнула Регина. – Вот это умно, что ты все-таки приехал.
– Я всегда все делаю умно! – весьма язвительно возразил Шонау. – Хоть ты и не соблаговолила пригласить меня, но я явился сюда, желая лично получить от тебя обещание приехать на свадьбу Тони. Ты приедешь с детьми в Фюрстенштейн? Ответь мне.
– Разумеется, мы приедем. Однако всех нас удивляет такая поспешность, ведь ты собирался сначала купить имение для молодых, а это не так-то скоро делается.
– Не так-то скоро, но свадьба будет сразу же. Наши воины стали немножко требовательны после своих геройских подвигов. Как только Вальдорф вернулся, сейчас же объявил коротко и ясно: «Папа, прощаясь, ты сказал мне, что сначала нужно победить, а потом жениться. Мы победили, а теперь я хочу жениться и ждать дольше не стану. Покупка имения подождет, а свадьба не ждет, потому что она – самое важное». А так как и Тони убеждена в ее важности, то мне оставалось только назначить день свадьбы.
Регина засмеялась.
– Да, молодежь торопится со свадьбой, а между тем, кажется, времени у нее впереди предостаточно.
– А у старости его уже немного! – поспешно подхватил Шонау, искавший, как начать разговор. – Обдумала ты наконец наше дело, Регина?
– Какое дело?
– Ну, нашу женитьбу. Может быть, теперь ты «расположена?»
Регина демонстративно отвернулась с несколько оскорбленным видом.
– Мориц, как ты любишь неожиданно нападать на добрых людей! Что это тебе так вдруг пришло в голову?
– Как? Ты называешь это «неожиданно нападать»? – с негодованием воскликнул лесничий. – Пять лет тому назад я сделал тебе первое предложение, год тому назад – второе, теперь прихожу в третий раз, а тебе все еще мало времени для размышления! Да или нет? Если ты и на этот раз оставишь меня ни с чем, я уже больше не вернусь, можешь быть в этом уверена!
Регина ничего не ответила, но колебалась, хотя не от недостатка решимости. В глубине души эта внешне грубоватая, сильная женщина Тоже любила человека, который когда-то должен был стать ее мужем, – Гартмана Фалькенрида. Правда, когда он женился на другой, она тоже вышла за другого, потому что не в ее характере было всю жизнь горевать; но та же острая боль, которую чувствовала в душе молодая девушка, подходя к алтарю, шевельнулась теперь в сердце пожилой женщины и лишила ее способности говорить. Однако это продолжалось всего несколько минут; она решительно отбросила воспоминания и протянула зятю руку.
– Ну, так да, Мориц! Я постараюсь быть тебе доброй женой.
– Слава Богу! – глубоко вздохнув, воскликнул Шонау, принявший было ее колебания за отказ в третий раз. – Собственно говоря, ты могла бы сказать это еще пять лет тому назад, но лучше поздно, чем никогда. Наконец-то мы сговорились! – и с этими словами жених, наделенный таким постоянством, с чувством обнял свою будущую подругу жизни.