Полное собрание сочинений. Том 33. Воскресение. Черновые редакции и варианты

* № 124 (рук. № 63).

Съ тѣхъ поръ какъ она все высказала Нехлюдову и отвергла его, она⁴²⁹ постоянно колебалась между страстной любовью и такой же ненавистью къ нему. Она согласилась поступить въ больницу только потому, что онъ хотѣлъ этого, и осталась въ ней потому, что знала, что это было пріятно ему. Ей было не хорошо. А въ больницѣ даже хуже, чѣмъ было въ камерѣ. Хуже было отъ того, что, кромѣ того, что былъ тяжелый трудъ, отъ котораго она отвыкла, не было товарокъ, къ которымъ она привыкла, въ особенности же отъ того, что сидѣлки, зная, кто она была, презрительно чуждались ея; мущины же, фельдшеръ и сторожа, также презрительно, какъ тѣ, чуждались, но искали съ ней сближенія.⁴³⁰ Но она оставалась тутъ потому, что онъ хотѣлъ этого. Она радовалась тому, что показалась ему въ больничномъ фартукѣ.

И вмѣстѣ съ тѣмъ она ненавидѣла его. Особенно ненавидѣла тогда, когда видѣла и когда онъ повторялъ свое предложеніе. Разъ понявъ это предложеніе какъ оскорбленіе, какъ желаніе воспользоваться ею духовно, она не могла иначе смотрѣть на него.

** № 125 (кор. № 63).

Въ это самое время въ одномъ изъ казематовъ,⁴³¹ въ разорванномъ на груди платьѣ, растрепанная, съ выпученными глазами женщина визжала отчаяннымъ голосомъ и билась головой то о стѣну, то о дверь. Часовой заглядывалъ въ дырку, отходилъ и продолжалъ ходить. И какъ только глазъ его показывался въ дыркѣ, визгъ усиливался.

– Не смотри, лучше убей меня, дай ножъ, дай яду. Не могу, не могу!

Послышались шаги. Дверь въ коридоръ отворилась, и вошелъ человѣкъ въ офицерскомъ мундирѣ съ двумя сторожами. Въ сосѣднихъ камерахъ появились глаза въ дыркахъ дверей, но офицеръ, проходя, защелкивалъ ихъ.

– Разбойники, мучители! – послышалось изъ одной; въ другой колотили въ дверь кулаками.

Офицеръ былъ блѣденъ. Хотя это повторялось часто, всегда это было страшно и тяжело. Какъ только дверь къ истерической женщинѣ отворили, она бросилась къ ней и хотѣла выйти.

– Пустите меня, пустите, – визжала она, одной рукой схватывая растерзанное платье на груди, другой откидывая зa ухо пряди жидкихъ волосъ съ пробивавшейся въ нихъ сѣдиною.

– Вы вѣдь знаете, что нельзя; глупости не говорите, – сказалъ офицеръ, стоя въ дверяхъ.

– Пустите или убейте! – кричала она, отталкивая его.

– Оставьте, – строго сказалъ офицеръ, но она не слушалась.

Офицеръ кивнулъ сторожамъ, и они схватили ее. Она завизжала еще громче.

– Перестаньте, хуже будетъ.

Она продолжала кричать.⁴³²

– Замолчите!

– Не замолчу. А-а-а!

Но тутъ крикъ ея вдругъ замѣнился мычаніемъ и потомъ совсѣмъ затихъ. Одинъ сторожъ схватилъ ее за руки и связалъ ихъ, другой всунулъ ей въ ротъ жгутъ полотна и завязалъ его сзади головы, чтобы она не сорвала его.

Выскакивавшими изъ орбитъ глазами она смотрѣла на⁴³³ сторожей и на офицера, все лицо ея дергалось, изъ носа ея вырывалось шумное дыханіе, плечи ея поднимались до ушей и спускались.

– Нельзя такъ скандалить, говорено было. Сама виновата, – сказалъ офицеръ и ушелъ.

Куранты тонкимъ голосомъ выводили: «Коль славенъ нашъ Господь въ Сіонѣ»,⁴³⁴ въ соборѣ у гробницъ царей горѣли свѣчи, и стоялъ караулъ.

** №126 (рук. №71).

– Совсѣмъ расшатаны нервы. Едва ли когда оправится. Обработали – сказалъ двоюродный братъ.

– Ничего, поправится, – сказала Колоколова, – только бы поскорѣе въ деревню къ отцу. Онъ управляющій имѣніемъ въ Псковской губерніи, – обратилась она къ Нехлюдову.

– За то что чиста, самоотверженна, за то и погибла. Будь пошла, груба, животна, – эта будетъ жить, какъ разъ придется по средѣ, – сказалъ двоюродный братъ.

Изъ двери, куда ушла Лидія, вышла мать и, объявивъ, что Лида успокоилась, прошла въ кухню, гдѣ у нея, она боялась, уже перестояло въ шкапу тѣсто для праздничнаго пирога. Вслѣдъ за нею вышла и Лидія.

– Простите меня, я взволновалась, – сказала она, встряхнувъ головой и все оправляя за ухо прядь волосъ. – Такъ вы передайте Вѣрочкѣ, – сказала она смѣясь, – вы вѣдь увидите ее?

– Надѣюсь.

– Что вотъ я вышла здорова, бодра, поправившись, – говорила она, все странно смѣясь, – отвыкла курить и поѣду въ деревню. Да я вамъ дамъ письмо. Можно? Мы злоупотребляемъ вашей добротой. – И она опять засмѣялась. – Вѣрочку, пожалуйста.... – начала было она, но въ это время въ комнату точно ворвались двѣ дѣвушки въ шляпкахъ и одинъ студентъ, и всѣ заговорили сразу, радостно смѣясь и цѣлуясь съ Лидочкой. На всѣхъ лицахъ былъ восторгъ. Нехлюдовъ поспѣшилъ проститься и вышелъ, провожаемый матерью, на чистый выходъ.

– Видите, какая всѣмъ радость, – говорила она. – У насъ праздникъ изъ праздниковъ, я и пирогъ имянинный сдѣлала. Вѣкъ будемъ васъ помнить. Благодѣтель вы нашъ, – говорила она.

«И эта слабая, добрая, ко всѣмъ благорасположенная, съ кроткими глазами и растрепанными волосами дѣвушка – государственная преступница, опасный врагъ, опасный врагъ, которую надо хватать, допрашивать, мучать, запирать въ толстостѣнные казематы крѣпости, караулить часовыми съ заряженными ружьями, для безопасности государства! – думалъ Нехлюдовъ, возвращаясь съ Васильевскаго Острова. – Какой вздоръ! И какое ужасное и жестокое недоразумѣніе».

** 127 (рук. № 72).

– Я и не сказала, – вставила Лидія, нервно теребя прядь, которая и не мѣшала ей, оглядывая тетку, двоюроднаго брата и гимназиста.

Нехлюдовъ вслѣдъ за нею перевелъ свой взглядъ на присутствующихъ. Мать, очевидно плохо понимавшая, въ чемъ было дѣло, просто радовалась на вернувшуюся дочь, двоюродный братъ и гимназистъ оба улыбались. Въ особенности гимназистъ улыбался такъ, какъ будто онъ только что совершилъ какой-нибудь подвигъ.

– Только Петровъ меня запуталъ, – сказала Лидія, краснѣя и волнуясь.

– Кто это Петровъ?

– А главный сыщикъ, жандармъ. Онъ такой хитрый, что невозможно устоять противъ него.

– Да ты не говори про это, Лидочка, – сказала мать.

– Отчего же? Я хочу разсказать. Пускай князь Вѣрѣ Ефремовнѣ разскажетъ.

Лидія уже не улыбалась, a краснѣла и все чаще теребила свою прядь.

– Да вѣдь ты всегда волнуешься, когда говоришь про это.

– Нисколько.... Оставьте, мамаша. Запуталъ онъ меня тѣмъ, что призвалъ и началъ разсказывать все, что я дѣлала лѣтомъ, и про всѣхъ моихъ знакомыхъ, и про тетю, и про того господина, который передалъ бумагу. И все вѣрно такъ, что я вижу, что онъ все знаетъ. Потомъ всталъ передъ образомъ и говоритъ: «Послушайте, барышня милая, вы боитесь меня. А я, – вотъ вамъ Богъ, – вы не вѣрите, а я вѣрю и боюсь, – самъ крестится на образъ, – что то, что вы мнѣ скажете, никому повредить не можетъ, а напротивъ: сомнѣваемся и держимъ невинныхъ… – говорила Лидія, блестя глазами и все чаще, чаще теребя волосы, – а вы скажите только, что вѣрно то, что я говорю; даже не скажите, а только не отрицайте того, что я скажу, и вы прямо освободите людей, которыхъ мы теперь напрасно мучимъ, и васъ тоже, милая барышня. Мнѣ васъ вѣдь ужасно жалко». И представьте себѣ, такъ заговорилъ меня, что я промолчала, когда онъ назвалъ тетю и ту личность.

** № 128 (рук. № 72).

– Да, это должно быть ужасно, – сказалъ Нехлюдовъ.

– Ужасно не то, – сказала тетка, задумчиво глядя передъ собой, – не то, что вы одиноки, не то, что съ вами грубо обращаются, дурно кормятъ, дурной воздухъ, вообще всякія лишенія. Если бы ихъ было втрое больше, это было бы ничего – я испытала это, но ужасенъ тотъ нравственный шокъ, который получаешь, когда попадаешь въ руки этихъ людей. Этотъ шокъ не проходитъ даромъ. Меня взяли первый разъ отъ любимаго мною мужа и ребенка, и я была беременна. – Не то было страшно, что меня разлучили со всѣми, кого я любила, и лишили свободы, но страшно было то, что я вдругъ почувствовала, что я перестала быть человѣкомъ съ людьми, а очутилась въ рукахъ существъ въ мундирахъ, вооруженныхъ, имѣющихъ подобіе человѣческаго образа, но не имѣющихъ и не могущихъ имѣть со мной никакихъ человѣческихъ отношеній. Я хочу проститься съ дочкой, мнѣ говорятъ, чтобы я шла и садилась на извощика съ жандармомъ. Я спрашиваю, куда меня везутъ, зa что, мнѣ не отвѣчаютъ и везутъ меня и приказываютъ идти туда или сюда. Когда меня ввели въ темный вонючій коридоръ, молчаливый каменный гробъ, и я услыхала запирающіяся двери, замки и удаляющіеся шаги, и воцарилась тишина, и часовой, человѣкъ, лишенный всего человѣческаго, не отвѣчая на мои отчаянныя мольбы, ходилъ съ ружьемъ и молча смотрѣлъ на меня, я почувствовала, кромѣ горя о разлукѣ съ дѣтьми, кромѣ страха зa то, что будетъ, кромѣ отчаянія отъ своего безсилія и безвыходности своего положенія, я почувствовала еще какой-то страшный нравственный ударъ, переворотившій все мое міросозерцаніе. Я перестала вѣрить въ добро людей, перестала вѣрить въ людей, перестала вѣрить въ Бога. И не оттого, что меня оторвали отъ семьи, дѣтей, – можетъ быть, кому то нужно было сдѣлать это, потому что я раздавала фабричнымъ прокламацiи; не то, что со мной сдѣлали, разувѣрило меня въ людяхъ и въ Богѣ, а то, что есть такія учрежденія, какъ жандармы, полицейскіе, которые могутъ оторвать мать отъ плачущихъ дѣтей и, не отвѣчая ей, сидѣть съ усами и въ мундирѣ и съ спокойнымъ лицомъ везти въ тюрьму, что есть тюремщики, спокойно принимающiе ее, записывающіе и отправляющіе ее въ одиночную тюрьму, и что есть эта тюрьма, почти разваливающаяся, такъ она стара и такъ нужна, и такъ много перебывало въ ней народа.

Если бы это дѣлалось все машинами, это не такъ бы дѣйствовало на людей, а то живые люди, люди, которые все знаютъ, знаютъ, какъ матери любятъ дѣтей, какъ всѣ любятъ свободу, солнце, воздухъ. Меня болѣе всего тогда сразило то, что жандармъ, покуда меня записывали, предложилъ мнѣ курить. Стало быть, онъ знаетъ, какъ любятъ люди курить, знаетъ, стало быть, и какъ любятъ матери дѣтей и дѣти мать, и всетаки онъ повелъ меня – мать – отъ моихъ дѣтей въ сырой подвалъ и заперъ подъ замокъ и пошелъ чай пить съ своей женой и своими дѣтьми. Этого нельзя перенести безнаказанно, и кто не испыталъ, тотъ не можетъ понять этого. Я съ тѣхъ [поръ] посѣдѣла и стала терористкой, а Лидочка – этотъ ребенокъ – свихнулся и не знаю, чѣмъ кончитъ. Только ужасно жалко и больно мнѣ, что я была причиной.

* № 129 (кор. № 80).

XXXVII.

Времени до отхода поѣзда еще было болѣе часа, и Нехлюдовъ пошелъ за арестантами. Когда арестанта подвезли къ участку и стали снимать съ пролетки, онъ былъ мертвъ.

Нехлюдовъ убѣдился, что онъ умеръ, не столько потому, что лицо арестанта стало синевато-блѣдное, сколько по той перемѣнѣ, которая произошла въ лицахъ городового и конвойнаго, несшихъ его. На лицахъ обоихъ была серьезность и озлобленіе.

– Бери, что ль, – сердито крикнулъ привезшій городовой, сходя съ пролетки, на вышедшихъ товарищей. – У меня, братъ, и руки и ноги зашлись.

Одинъ городовой влѣзъ на пищавшую, качавшуюся пролетку и взялъ опять мертваго подъ мышки, другой поднялъ спустившіяся безжизненно ноги, и привезшій городовой сошелъ на землю, разминая ноги. Мертваго внесли въ пріемный покой и по указанію фельдшера положили на пустую койку. Два больныхъ въ халатахъ сидѣли на койкахъ и испуганно смотрѣли на вошедшихъ. Третій въ одномъ бѣльѣ содержавшiйся тутъ же сумашедшій быстрыми шагами подошелъ къ умершему и началъ быстро, быстро говорить, подмигивая и дѣлая быстрые жесты.

– Прошу, прошу, прошу, – твердилъ онъ, – всѣмъ будетъ поровну, и ни для кого никакихъ исключеній: Государю Императору, митрополитамъ и министрамъ.

И онъ вдругъ расхохотался.

* № 130 (рук. № 92).

Часть III.

Глава I.

Прошло три мѣсяца, во время которыхъ Нехлюдовъ, слѣдуя зa ссыльными, проѣхалъ около пяти тысячъ верстъ.

До Тюмени Нехлюдовъ видѣлся съ Катюшей только три раза: въ Нижнемъ, передъ посадкой арестантовъ на пароходъ-баржу съ обтянутой рѣшеткой палубой, въ Перми на пристани и потомъ въ Екатеринбургѣ въ конторѣ тюрьмы. Остальное же время онъ совсѣмъ не видалъ ее и мучался мыслью о тѣхъ тяжелыхъ условіяхъ, въ которыхъ она была въ сообществѣ каторжныхъ женщинъ. Особенно это мучало его потому, что въ Перми Тарасъ, узнавъ о тѣхъ нападкахъ, которымъ подвергались женщины, особенно молодыя, въ общихъ семейныхъ камерахъ отъ мужчинъ и арестантовъ и конвойныхъ, пожелалъ арестоваться, чтобы защищать жену. Смутило Нехлюдова еще и то, что въ тѣ короткія свиданія, которыя онъ имѣлъ съ Катюшей въ Нижнемъ, Перми и Екатеринбургѣ, она была сдержано грустна, коротко отвѣчала на всѣ его вопросы, говорила, что ей хорошо и ничего не нужно, и только просила похлопотать о больной женщинѣ. Онъ подозрѣвалъ, что ей было очень тяжело, и она не хотѣла жаловаться ему. И въ дѣйствительности ей было очень тяжело, въ особенности отъ тѣхъ ставшихъ ей противными приставаній мущинъ, отъ которыхъ такъ унизительно, мучительно и трудно было постоянно отбиваться. Но именно про эта то она и не хотѣла говорить съ нимъ и потому была грустна и неразговорчива.

Въ Тюмени Нехлюдовъ выхлопоталъ переводъ ея въ одно отдѣленіе съ политическими, шедшими отдѣльно отъ уголовныхъ и пользовавшимися и лучшимъ помѣщеніемъ, и содержаніемъ, и обращеніемъ. И съ этого времени положеніе Масловой стало лучше. Но видѣться съ нею Нехлюдову не удавалось до самого Томска.

Только съ того времени, когда изъ Томска вмѣстѣ съ 9-ю политическими и партіей уголовныхъ Маслова была отправлена этапомъ дальше, Нехлюдовъ сталъ чаще видаться съ нею.

На этапахъ и полуэтапахъ, куда онъ пріѣзжалъ на почтовыхъ, обгоняя партію, Нехлюдовъ останавливался на постояломъ дворѣ, ожидая партіи. Когда же она приходила, онъ шелъ къ конвойному офицеру и просилъ его о разрѣшеніи посѣтить политическихъ. Если офицеръ разрѣшалъ такое посѣщеніе, то Нехлюдовъ приходилъ въ этапную тюрьму и иногда проводилъ вечера, а иногда и цѣлые дни, во время дневокъ съ кружкомъ политическихъ, съ которыми шла Маслова. Если офицеръ былъ сердитъ или неподкупенъ, что было очень рѣдко, и онъ не получалъ разрѣшенія, то онъ, расположившись въ селѣ, читалъ, писалъ письма, переписывался съ заключенными и бесѣдовалъ съ жителями, ожидая перемѣны начальника. И такъ проѣхалъ онъ 5000 верстъ впродолженіи 3-ехъ мѣсяцевъ.

Связь Нехлюдова съ Масловой за это время не только не измѣнилась, – онъ точно также считалъ себя связаннымъ съ нею и былъ готовъ жениться на ней, – но только усилилась, хотя она точно также рѣшительно отказывалась отъ этого. Нехлюдовъ испытывалъ теперь къ Масловой не то чувство, которое онъ испытывалъ, когда невиннымъ юношей игралъ съ нею въ горѣлки, и не то страстное звѣрское чувство, которое испыталъ потомъ, когда погубилъ ее; ничего теперь не было похожаго на тѣ чувства, но было чувство гораздо болѣе тихое, но зато неизмѣнное и постоянно растущее. Онъ любилъ ее теперь только для нея, желая ей⁴³⁵ только того, чтобы ей было хорошо и физически и, главное, нравственно, чтобы она не чувствовала болѣе мучавшаго ея стыда, чтобы она желала и любила одно хорошее. Мысль о томъ, что ей голодно, холодно, что она измучалась, что ей не даютъ спать, оскорбляютъ ее, мучала его, и онъ старался всячески матеріально помогать ей, но больше всего было ему тяжело, еще больше мучала его мысль объ внутреннемъ разладѣ самой съ собой, того самаго, вслѣдствіи котораго она прибѣгала къ вину,⁴³⁶ и онъ всѣми силами души желалъ ей успокоенія и, главное, того, чтобы она любила и желала истинно хорошаго. Во время переѣзда Нехлюдовъ видѣлъ, какъ осуществлялось то, чего онъ желалъ, и наблюденіе надъ этой перемѣной поддерживало все время его духовный подъемъ и доставляло ему большую, не перестающую радость, вызывая въ немъ неиспытанное имъ прежде чувство любви нетолько къ ней, но любви для любви, любви ко всѣмъ тѣмъ людямъ, съ которыми его сводила судьба, начиная отъ каторжника идіота и до конвойныхъ офицера и солдата, съ которыми приходилось имѣть дѣло; и чувство это любви не для себя, а для людей, которое онъ испыталъ, въ первый разъ увидавъ ее въ тюрьмѣ и потомъ съ новой силой, простивъ ее за ея воображаемое имъ и не существовавшее паденіе съ фельдшеромъ, все усиливалось и усиливалась въ немъ.

* № 131 (рук. № 93).

Отношенія между нею и Нехлюдовымъ по внѣшности оставались тѣже: онъ точно также считалъ себя обязаннымъ помогать ей и былъ готовъ жениться на ней; она точно также съ умиленной благодарностью принимала его помощь и точно также отказывалась отъ его жертвы. Разница была только въ томъ, что жизнь ея, казавшаяся ей прежде погубленной и конченной, была теперь полна новыми интересами и что рѣшеніе ея отказаться отъ его жертвы было уже не временнымъ порывомъ оскорбленнаго самолюбія, въ которомъ она раскаивалась, а спокойное, непоколебимое рѣшеніе, которое она теперь не могла, да и не хотѣла бы измѣнить, потому что понимала, для чего она это дѣлала. Съ его же стороны разница была въ томъ, что чувство, которое Нехлюдовъ испытывалъ теперь къ ней, не имѣло ничего общаго ни съ тѣмъ поэтическимъ увлеченіемъ, которое онъ испытывалъ, когда невиннымъ юношей игралъ съ ней въ горѣлки, ни съ тѣмъ⁴³⁷ звѣрскимъ чувствомъ, которое онъ испыталъ потомъ, когда погубилъ ее, ни съ тѣмъ чувствомъ самобичеванія и самолюбованія, которое онъ испытывалъ, когда послѣ суда предложилъ ей жениться на ней. Онъ любилъ ее и теперь совершенно иною, тихою, неизмѣнною, но постоянно растущею любовью, въ которой главный интересъ составляло не его, а ея благо.

* № 132 (рук. № 90).

II.

Узнавъ ближе политических, Нехлюдовъ не только освободился отъ того чувства недоброжелательства, осужденія и презрѣнія даже, которые онъ имѣлъ къ нимъ съ 1-го Марта, но увидалъ, что большинство изъ нихъ были несомнѣнно лучшіе люди своего круга. Нѣкоторые же изъ нихъ – люди исключительные, не только по большимъ способностямъ, но и по своей нравственной высотѣ, такіе, какихъ онъ не встрѣчалъ въ своемъ кругу. И онъ полюбилъ многихъ изъ нихъ.⁴³⁸ Кромѣ тѣхъ 9-хъ, съ которыми⁴³⁹ шла Маслова, Нехлюдовъ узналъ многихъ изъ нихъ въ Тюмени, гдѣ можно было видѣться съ ними, и со многими разстался какъ съ друзьями.

Сначала его отталкивала отъ нихъ общая имъ всѣмъ черта большого самомнѣнія. Не то, чтобы они каждый себѣ приписывали особенное значеніе (и это было, въ особенности въ нѣкоторыхъ, которые своимъ революціонерствомъ дѣлали себѣ общественное положеніе), но они очень преувеличивали значеніе своего дѣла и самихъ себя какъ участниковъ этого, по ихъ понятіямъ, огромной важности ихъ дѣла. Они приписывали своему дѣлу и себѣ то самое значеніе, которое, – они чувствовали по тѣмъ мѣрамъ, которыя принимались противъ нихъ, – приписывало ихъ дѣлу и имъ⁴⁴⁰ русское правительство. Если бы дѣло ихъ не было особенно важно, правительство не держало ихъ въ тюрьмахъ и не ссылало бы тысячами и не казнило бы десятками, невольно соображали они и потому были твердо увѣрены, что ихъ дѣло имѣетъ большое значеніе для судьбы всего русскаго народа. Они употребляли разныя смѣшныя наименованія своихъ обществъ и ихъ подраздѣленій: народовольцы, чернопередѣльцы, учредительный комитетъ, дезорганизаціонная группа, секція такая то и подъсекція такая-то, и были вполнѣ увѣрены, что все это были учрежденія огромной важности, тогда какъ въ дѣйствительности всѣ эти группы и секціи состояли большею частью изъ двухъ, трехъ молодыхъ людей и революціонно кокетничающихъ съ ними двухъ-трехъ дѣвицъ, имѣющихъ самое неопредѣленное представленіе о томъ, въ чемъ состояла ихъ цѣль и что имъ надо было дѣлать. Одно, что они знали всѣ и въ чемъ твердо были увѣрены, это то, что они люди очень опасные и важные, въ чемъ и подтверждало ихъ то, что ихъ безпрестанно схватывали и сажали, какъ Лидію Шустову, въ крѣпость и держали тамъ мѣсяцами въ строгомъ одиночествѣ.

Эта черта самомнѣнія сначала отталкивала Нехлюдова, но потомъ онъ увидалъ, что рядомъ съ этимъ самомнѣніемъ, которое поддерживалось жестокими мѣрами правительства и которое необходимо имъ было имѣть, чтобы быть въ состоянiи переносить тяжесть своего положенія, въ большинствѣ ихъ была искренняя потребность самоотверженія и жертвы не только благами жизни, но и самой жизнью. Желаніе жертвы вызывалось и тѣмъ высокимъ идеаломъ служенія народу, который ставился этой дѣятельности, и простымъ, знакомымъ Нехлюдову по военному времени желаніемъ опасности, риска, игры своею жизнью. Въ большинствѣ – были и исключенія – Нехлюдовъ долженъ признать это, это были самые обыкновенные люди, среди которыхъ, правда, были, какъ и вездѣ, люди ниже, но и были и много выше средняго уровня. Отличало ихъ отъ обыкновенныхъ людей то, что люди, бывшіе по нравственнымъ свойствамъ ниже средняго уровня, были особенно непріятны своею гордостью и презрѣніемъ ко всему міру людей, не раздѣляющихъ ихъ убѣжденій, люди же, стоявшіе нравственно выше средняго уровня, были особенно трогательны тѣми лишеніями и страданіями, которыя они несли, именно вслѣдствіи того, что они были лучше другихъ людей и хотѣли жить не для себя, а для другихъ.

Таковы были изъ тѣхъ людей, съ которыми на пути сошелся Нехлюдовъ, Семеновъ, Вильгельмсонъ и отчасти Набатовъ и изъ женщинъ Марья Павловна и отчасти Ранцева. Женщины же, хорошія женщины изъ этаго круга, въ противоположность той невольной распущенности, которая встрѣчалась среди этихъ людей, отрицавшихъ старыя формы брака и не установившихъ новыя, – хорошія женщины изъ этаго круга поразили Нехлюдова такими чертами полнаго, спокойнаго и твердаго цѣломудрія, которыхъ онъ до сихъ поръ не находилъ среди молодыхъ женщинъ. Женщины эти, казалось, уничтожили въ себѣ всѣ половыя свойства и были всѣ преданы только дѣлу, и не только революціонному дѣлу, но дѣлу служенія людямъ вообще, гдѣ бы ни встречалось страданіе и гдѣ бы не была возможность помочь ему. Такова была Марья Павловна, въ которой при ея женской красотѣ эта черта была особенно поразительна. Таковы были и нѣкоторыя другія, съ которыми Нехлюдовъ познакомился въ Тюмени. Такова была и Ранцева, несмотря на то, что у нея были мужъ и ребенокъ.