000
ОтложитьЧитал
Предисловие
Постоялый двор, который держал Фёдор Дорожкин, был переполнен, и виной тому была непогода, разыгравшаяся к началу страстной недели. Постояльцев собралось немало – среди самых заметных был нарочный с важным пакетом, и некий молчаливый господин, внешность и манеры которого выдавали государственного служащего высокого ранга, и кавалерийский офицер. Три дня уже сиднем сидел в своей комнате частный пристав соседней губернии, неизвестно за какой надобностью выехавший в распутицу то ли по делам, то ли по личной надобности. Особо выделялся купец Крашенинников с окладистой бородой и большими карманами на камзоле.
Вечерами собирались в гостиной, пили чай с бубликами, вареньями и медами. Частенько к компании присоединялась графиня Потоцкая со своей дочерью – они ехали на воды в Пятигорск. Народу было много, и вечерами играли в картишки по маленькой, да рассказывали всякие житейские истории. Но постепенно непреходящее ненастье навеяло такое уныние и скуку, что постояльцы перешли к рассказам о разных необычных случаях. Как оказалось потом, некто, пожелавший не запечатлевать своё имя по какой-то ему одному ведомой причине, эти рассказы записал красивым каллиграфическим почерком, да и оставил на постоялом дворе, где они пролежали много лет там, куда их честный хозяин положил в надежде, что лицо – господин или дама, оставившее свиток бумаги, вернётся за ним.
Трактирщик продолжал собирать истории и сказки, которые далее уже его сыновья записывали в неучтённую книгу для записи подорожных. По прошествии ряда лет записки попали к издателю, но истории так и не были опубликованы. Возможно, издателя смутило то, что они были сохранены в своей первозданности, как были рассказаны людьми разных слоёв из многих российских губерний. Порой в рассказе чувствуется тонкий стиль человека, мастерски владеющего пером, порой простота, которую лица, записавшие рассказы, истории и народные предания сумели донести до нас с истинно народным юмором или верою. Может, именно это обстоятельство не понравилось князю Дундукову-Корсакову, долгое время бывшему председателем цензурного комитета. С тех пор правила стали мягче, и Государь Император создал разные общества, изучающие обычаи и быт наших народностей1, так что собрание было разрешено к опубликованию.
Первоначально название выглядело так:
«Сказки и истории русских губерний, записанные на постоялом дворе в … N-ской губернии с февраля 1822 года по февраль 1882 года».
Мы рискнули представить на суд читающей публики эти истории, сказки, легенды и сказания, сохранив по возможности имена или указания на род занятий тех, кто их озвучил своим благодарным слушателям.
Белый волк
История, рассказанная графиней Потоцкой, повествует о том, как молодой дипломат влюбился в девушку, очарованную злым духом.
1.
Случилось это на дороге в Троицкое, зимой 18… года. Из города, миновав заставу, выехала бричка, в которой, укрытый теплою шубой, сидел молодой человек. Он то принимался насвистывать, то, нетерпеливо поглядывая вокруг, торопил кучера.
– Не свистели бы барин, – сказал тот, обернувшись.
– А что, Петр?
– Да не хорошо это.
– Чепуха. Гони давай.
Молодой человек задумчиво посмотрел по сторонам. Однообразный пейзаж, глазу нечему порадоваться – дорога, поле, занесенное снегом, хмурое небо. Михаил Жарский направлялся в имение своей тетушки, которую не видал почти два года, так как часто совершал служебные поездки и вообще был сильно занят. Однако он часто писал ей, и благодаря его наставлениям имение приносило родственнице приличный доход. По совету Михаила был нанят немец-управляющий, и хозяйские дела пошли совсем хорошо, но неожиданно тетушка слегла. Получив сие тревожное известие, молодой дипломат поспешил испросить отпуск, который ему дали, правда, не слишком охотно. К слову сказать, он был не только хорошо воспитан, но и гибок в обращении с вышестоящими начальниками, всякого умея расположить в свою пользу. У него не было врагов, насколько он знал. Но если бы тетушка скончалась, его отпуск затянулся бы, ведь речь шла о наследовании имения, и, возможно, продаже его. Михаил надеялся, что тетушка оправится, и он сможет скоро вернуться в столицу. Там его ждала невеста, молодая графиня Анна Качалова. Они были помолвлены, но сей факт оставался тайною, неизвестной даже ближайшим друзьям Михаила, так как молодые люди решили держать это в секрете. Причин тому было несколько – и служебные дела Михаила Жарского, и планы семьи Качаловых в отношении Аннэт, как ее называли в семье и в высшем свете, на брак с богатым и вдовым князем Порфирием Сергеевичем Защекиным. Сопротивляясь воле родителей, Анна пыталась убедить их в том, что брак с немолодым уже князем лишит ее надежды на счастье, невзирая на его чины, положение при дворе и богатство.
К изрядной досаде Михаила, торопящегося скорее доехать, на его пути то и дело встречались препятствия. Дорогу замело снегом, и пришлось делать крюк в объезд. На тракт они должны были выехать верстах в четырех от города, но возница перепутал съезд, и повернул не на север, а на запад. Дорога, петляя и разбегаясь к окрестным селениям, постепенно становилась все уже. Кучер, ослепленный бившим в лицо ветром, не заметил вовремя ошибки. А что до молодого графа, то он, утомившись, задремал. Холод, проникший под медвежью шубу, разбудил его. Кругом стояла серая полумгла, небо застилали мчащиеся с невероятной скоростью снеговые тучи. Ни зги было не видать, кроме снежной круговерти, смешавшей все стороны света. Он хотел окликнуть возницу, но того не было. Неужели сбежал, каналья? – подумал Михаил, выпрыгивая из повозки. Тотчас он оказался в сугробе выше колен. Лошадь стояла, опустив голову, ее грива заледенела, круп покрыла снеговая попона. Кое-как счистив снег с лошади, Михаил стал кричать, призывая кучера, но никто не отвечал. Пришлось садиться на место сбежавшего возничего и править самому. Спустя какое-то время бричка выехала на дорогу, менее заметенную снегом, а потом и на тракт. Но в какую сторону следовало направиться? Определить, где север, где юг, не было никакой возможности. Он решил ехать до ближайшего места, где можно спросить дорогу.
Каурая лошадка, резво трусившая по укатанной, хоть и занесенной снегом дороге, вдруг резко стала. Михаил пригляделся и увидел стоящую впереди, метрах в пяти, женскую фигуру, всю в белом. Он ждал, что женщина отойдет в сторону и пропустит повозку, но ожидание затянулось.
– Эй! – крикнул он, теряя терпение, и махнул рукой, приказывая отойти. Но женщина не двинулась с места.
Молодой человек спрыгнул с возничего места и направился к белой фигуре, недоумевая и строя всяческие предположения. Он подумал, что женщина, кто бы она ни была, могла нуждаться в помощи. Его душе не чуждо было сострадание, поэтому он постарался подавить недовольство и изъявить готовность оказать помощь, ежели дама в таковой нуждалась. В немалой степени этому способствовала честь мундира, воспитываемая в нем с малолетства его покойным батюшкой. Пойдя нравом в отца, юноша перенял некоторую свойственную родителю нетерпимость, а кадетский корпус, где воспитывался Михаил, не способствовал воспитанию уступчивости. От покойной же матушки, дочери действительного статского советника, ему досталось, помимо изрядного состояния, отзывчивое сердце – качество, увы, не столь ценимое в его среде. Эти противоречивые свойства натуры придали характеру Михаила некую двойственность, впрочем, этот сплав делал его в глазах дам особенно привлекательным. А что касается друзей, то в его годы мирятся с недостатками, прощая их более охотно, чем всяческие достоинства.
Приблизившись, Михаил вгляделся в лицо молодой особы, одетой в белую шубу и белую шапочку, покрытую сверху тончайшей вязки шалью, тоже белой. Лицо девушки поражало бледностью, ее глаза были опущены, губы произносили что-то неразборчивое.
– Сударыня, помилуйте, как вы одна… в такую погоду, позвольте представиться – Михаил Жарский, … к ваши услугам. Разрешите вам помочь. Я, правда, один, возница сбежал… такая метель. Вам куда надобно?
Пока Михаил таким довольно несвязным образом пытался выразить полную готовность оказать помощь заблудившейся в непогоду барышне, в его голове роем пчел метались мысли – а стоило ли ему останавливаться, и что это похоже на сон, и что он сам нуждается в помощи. Наконец, поток его речи иссяк, как маленький ручеек, ничем не подпитываемый, и он замолчал. И тут заметил, что ветер стих, а снег падает огромными хлопьями.
Странная, нереальная тишина царила кругом, звуки таяли в ней, как сахар в горячем чае.
– Да я вижу, вам совсем не хорошо, – наконец, сказал Жарский, и взял даму за руку. Рука была холодной.
– Там у меня в повозке шуба теплая, вам следует согреться, – решительным тоном начал Михаил и осекся. Ему показалось, что тепло его руки согрело незнакомку, будто поток крови перетекал из его пальцев в ее. Щеки девушки слегка зарозовели, ресницы дрогнули, и она подняла взор на спасителя. Боже, что это были за очи! Сердце Жарского сжалось, ухнуло, покатилось, потом замерло ни миг и снова с удвоенной силой застучало в груди. Обрамленные черными, как уголь или креп, ресницами необыкновенной длины, глаза имели тот редкий цвет, какой свойственен фиалкам – не светлый, но темно-синий, несколько туманный. Омут этих глаз затянул его, стерев мелькнувшее было вспоминание об Аннэт, как о чем-то досадном, нелепом, случайном и неважном. Потрясенный, Жарский крепче сжал руку девицы, которая чуть сморщила прелестный носик, и он, сконфузившись, поспешил отпустить ее руку, бормоча извинения.
– О, это вы должны простить меня, – заговорила она наконец. Голос ее звучал, как звон хрусталя – мелодичный, он очаровывал, манил. Так в тишине дома, который кажется пустым, тронутые чьей-то рукой клавиши издают завораживающую музыку, и невольный свидетель прислушивается и идет на эти звуки. Голос незнакомки таил в себе загадку, которая требовала разрешения, а для этого нужно было слушать и слушать его. И Жарский, околдованный, воскликнул:
– Да почему это вы? Это я кругом виноват, простите великодушно, что не сразу подошел к вам. Кто вы, скажите? Как ваше имя и почему вы оказались здесь, на этой дороге, одна? Что за беда с вами приключилась? О, умоляю, не молчите!
– Я… я заблудилась, – и снова голос отозвался в сердце Михаила, затрагивая струны, о существовании которых ему не доводилось раньше догадываться.
– Что же мы стоим, прошу вас, идемте, я довезу вас, куда прикажете, только скажите, куда?
– Увы, я не знаю, могу ли я возвратиться туда, откуда пришла. Об одном умоляю – не спрашивайте ни о чем, или мне придется …
– Разумеется! Но как же…
Она поднесла указательный палец к своим губам, призывая его к молчанию. Удивленный, он повиновался, прервав готовый прозвучать вопрос. Губы девушки были небольшие, припухлые, розовые. Такие уста манят, обещая блаженство поцелуя счастливому избраннику. Жарский с трудом оторвал от них взгляд. Глубоко вздохнув, он приказал себе собраться и не вести себя подобно ловеласу. Он сказал:
– Позвольте предложить вам руку, сударыня. В моем… в тетушкином… в нашем поместье достаточно места, чтобы приютить не одного гостя. Если вы попали в обстоятельства… не важно, прошу простить, если у вас затруднения… одним словом, здесь оставаться крайне опасно. Сейчас снова начнется буран, и мы оба замерзнем на дороге.
И вдруг он заметил, что она прислушивается к чему-то. Он тоже навострил слух, и снова поразился той тишине, которая царила кругом. В наступающих сумерках справа темнел лес, незамеченный им ранее из-за пурги, теперь прекратившейся совсем. Слева белело поле, а впереди просматривалась дорога. Дальше сияли огни города, который он оставил позади при выезде. «Оказывается, мне нужно назад по дороге», – понял Михаил. И вдруг явственно услышал вой, донесшийся из леса. Лошадь всхрапнула и двинулась вперед.
– Вы слышали? Слышите? – вскрикнула девушка, невольно прижавшись к нему в испуге. Он слегка обнял е, и от этого у него томительно заныло сердце – она казалась такой беззащитной, и эти плечи были такими хрупкими, что захотелось поднять ее на руки и заслонить от всего мира…
– Не бойтесь, это волки.
– Волки?
Она отстранилась и, откинув голову назад, посмотрела на него. Если бы он смел, то впился бы в ее губы, как пчела впивается в цветок, чтобы выпить сладостный нектар.
Какое-то безумное очарование охватило молодого человека. Свет померк в его глазах, он не ощущал ветра, бьющего в спину, не видел ничего, кроме этого прекрасного лица, такого бледного, этих глаз, в которые он погрузился, как в два холодных озера. Его губы приблизились к губам девушки, и слились с ними. Странный это был поцелуй. Михаилу показалось, что он целует лед, но лед, тающий под его губами, становящимся теплым, живым. Тело незнакомки внезапно пронзила странная дрожь, девушка отстранилась, и, вскрикнув, потеряла сознание. Она упала бы, не подхвати ее молодой человек. Впрочем, обморок длился всего несколько мгновений.
Подошедшая совсем близко лошадь толкнула Михаила мордой в плечо, вмиг отрезвив. Да и барышня выглядела так, будто в нее влили волшебный эликсир. От недавнего обморока не осталось и следа. Она улыбнулась, и сказала:
– Ну, вот и славно. Мне совсем хорошо стало. Но здесь нельзя оставаться, нельзя.
– Совершенно с вами согласен, надо ехать, время позднее, и волки тут опасны, прошу вас, сударыня, – говорил Михаил, помогая девушке усесться в повозке. От медвежьей шубы она отказалась, и Михаил вдруг почувствовал, что ему холодно. На нем был мундир, который защищал от не слишком сильного холода, но уже несколько подмок, что вызывало легкий озноб. Поэтому, поборов некоторое смущение, молодой человек забрал шубу, влез на место возницы, развернул повозку и тронул савраску. Лошадка рванула с места, очевидно, боясь хищника. И вдруг вслед раздался новый, еще более страшный вой. Он был очень громким, и полон такой тоски, что казалось, она разрывает сердце зверя. Изо всей мощи хлестнув лошадь, Жарский крикнул: – Ну, пошла! – и продолжал гнать, пока не завиднелось, наконец, поместье тетушки.
2.
Было много суеты и треволнений, когда Михаил предстал пред тетушкины очи, да не один, а с гостьей, в которой она тут же признала Евгению, младшую из троих дочерей вице-губернатора Н-ска. Девушку незамедлительно отдали в распоряжение горничной, наказав той оказать все необходимые барышне услуги. Несмотря на заверения гостьи, что она вовсе не замерзла, добрейшая Пелагея Львовна, взяв ее руки в свои, заметила, как они холодны, и приказала ставить самовар, принести мед и настойки. Однако Евгения, сославшись на усталость, согласилась только на то, чтобы чай ей подали в отведенный покой. Что до Михаила, то он почувствовал недомогание, вызванное, очевидно, долгим пребыванием на холоде. Он никак не мог согреться, не помогали ни варенье, ни мед, ни настойки. Его то бросало в жар, и пот катился по лицу, то мутнело в глазах. Наконец он поддался на уговоры тетушки и отправился в свою спальню, в крыле здания, противоположном тому, где устроили Евгению.
Спустя час тетушка, постучав, испросила позволения войти.
– Как ты себя чувствуешь, Мишенька? – спросила она. – Дай-ка лоб. Кажется, жар спадает.
– Да, мне намного лучше, милая тетушка. А как Евгения?
– Почивает барышня. От ужина наотрез, чай только и выпила. Где ж ты ее подобрал, расскажи. Завтра надо нарочного послать, чтоб забрали девицу. И то как бы конфуз не вышел.
– Какой конфуз? О чем вы, тетя?
– Да неужто ты не понимаешь? Она девица, а в доме мужчина молодой. Это я про тебя, недоросля. Разве ж можно было ее привозить сюда? Нет, надо нарочного сей же час послать. Да вот незадача какая – непогода так разгулялась, что застрянет нарочный, не доедет. А хороша девица, согласись. Только она странная, про нее говорят, она из дома убегает. Малость на голову слаба. А так красавица, может, люди от зависти оговаривают? Так где, говоришь, вы встретились?
Жгучее любопытство, прозвучавшее в голосе тетки, покоробило Михаила, и он постарался сменить тему разговора.
– Тетушка, а как ваше здоровье? Помнится, вы отписали мне, что совсем хворая, а я вот гляжу на вас и не нахожу особого недомогания ни в лице вашем, ни в повадке. Такая же хлопотунья, что и два года назад. Признайтесь, вы так хотели меня увидеть, что решились покривить душой, выдав простуду за серьезный недуг?
– Да так прихватило, дружочек, что думала, Богу душу отдам. Да видать, рановато, Господь рассудил, что ему моя душа не в надобность покуда. Вот я и стала думать – надо не надо, а тебя вызову. Брани меня, коли хочешь, но я тебя как сына люблю. Вот уедешь ты в заграницу, а случись что, и не свиделись бы. Ты прости меня, что от государственных, может, дел тебя оторвала, не суди строго.
– Милая тетушка, я очень рад, что вы здоровы, как прежде, и не мое дело вас судить. Так что я очень рад.
Перекрестив и поцеловав племянника, тетушка ушла, довольная и успокоенная. Оставшись один, Михаил долго лежал, глядя перед собой погрустневшими глазами. Свеча горела, бросая неровный свет, тени на потолке двигались оттого, что пламя колебалось сквозняком. За окном дул ветер, кружился и ударял в стекла снег. Эти звуки навеивали хандру, усиленную мыслями о том, что прекрасная, как греческая Венера девушка обладала такой неприятной репутацией. Она безумна! – стучало у него в голове. Такая молодая и прекрасная – и безумна! В ее голове рождаются фантазии, заставляющие совершать тайные уходы из дома. Завтра весь город может узнать, что он подобрал ее на дороге. Надо будет предупредить тетушку, чтобы крепко-накрепко наказала нарочному говорить не со слугами, а с матерью Евгении. Да и о том, что он приехал погостить, можно будет утаить.
Однако не прилично думать о незамужней девице, когда у него есть Аннэт. Она хорошая, нежная, умная. Он вспомнил, как они встретились на балу, и Анна поразила его своей непохожестью на других – она, несмотря на юный возраст и удивительную пригожесть, не была ни капризна, ни привередлива. Он почувствовал в ней ту твердость характера, так не свойственную юным особам женского пола, а скорее присущую зрелым мужам. Будучи независимой в суждениях, юная особа высказывала их с тактом, который в полной мере компенсировал некоторую долю иронии. Как дипломат, он ценил дипломатичность в собеседнике, и ему показалось странно привлекательным столь противоречивое сочетание юности, красоты и ума. Он решил, что Аннэт – та женщина, которая подойдет ему во всех отношениях. Она будет женой блестящего дипломата, каковым ему, несомненно, предстоит стать. Хорошо, что он не выбрал карьеру военного, решив, что ратные подвиги, как бы их не превозносили, напрямую связаны с убийствами. Он не любил и боялся вида крови, и это была тайна, известная его родителям и определившая его жизненную стезю. Стыдясь своей слабости, Михаил только позже, уже учась на дипломата, оценил блага своего будущего поприща.
За полночь явился возница Петр, был тетушкой допрошен: как осмелился барина бросить на дороге, на что объяснил, что сам не ведает, не помнит, а очнулся в сугробе, еле выбрался. Что с такого взять? Отпустила, не став ни бранить, ни поркой грозить – не до того было.
Едва отогревшись в людской, Петр рассказывал остальным слугам:
– Про то я барыне не стал говорить, а случилось со мной вот что. Лошадь остановилась, смотрю^ на дороге вихрь белый, да не один, а два. Кружатся вокруг один другого, ровно как барышня с кавалером на балу, и дивно смотреть, и страшно. Потом один вихрь к лесу покатился, а второй, значит, остался. Мне лицо снегом залепило, стал я рукавицей снег убирать, отвлекся маленько. Когда опять посмотрел, вижу – человек вроде стоит. Пригляделся – точно, и не мужик, а баба. Стала она меня рукой манить, я оглянулся – барин спит, по самую макушку в шубе. Дай, думаю, посмотрю, что за баба и зачем она меня зовет. И больше ничего не помню, как накрыло беспамятство.
– Слышь, Петр, молодой барин барышню привез, не она ль то была? – спросила горничная Матрена.
– А какая из себя?
– Красивая, но не в себе.
– Как не в себе? Безумная, аль как?
– Ой, да не знаю я, – заторопилась горничная, вспомнив наказ барыни не болтать лишнего.
– Вот и я не знаю ничего, лица не видал. Но жутко мне было, потому что второй вихрь, он на волка был похож.
– Может, наша барышня тоже волчица? – засмеялся дворовый Гришка, протягивая кухарке наточенный ножик. Все засмеялись и заговорили враз, потом начались рассказы про мертвецов, встающих из могил, чтобы напиться свежей крови, про русалок, которые щекочут путника до смерти, и прочие россказни, до которых так охочи простые люди.
Зазвенел колокольчик, вызывающий горничную, и Матрена заторопилась к барыне. Та послала ее проведать гостью, Матрена отправилась, но спустя несколько минут прибежала испуганная.
– Барыня, не ладно у молодой барышни! Ой, не ладно у молодой барышни! – зачастила она, еле переводя дух.
– Что случилось? – задремавшая было помещица, закряхтев, с помощью Матрены поднялась с постели, взяла свечу и, не слушая торопливый шепот горничной, отправилась в комнату гостьи. Едва она толкнула дверь, как вырвавшийся оттуда вихрь погасил свечу. Они вошли в темную комнату, и сперва не видели ничего. Было холодно, окно оказалось настежь распахнутым. Матрена закрыла окно и запалила, наконец, свечу. Евгения лежала, погруженная в сон.
– Слава тебе, Господи, а я уж подумала, не сбежала ли она, – перекрестилась помещица. Евгения спала, как спят здоровые и сильно уставшие молодые люди – дыхание было ровным, на щеках горел румянец.
– Это что ж, барыня, у молодых нынче мода такая – спать на холоде? – прошептала Матрена.
– Видать, мода. Это мы тут в глуши отсталые, а в столицах чего только не выдумают.
Пелагея Львовна зажгла от своей свечи еще три, в подсвечнике, отчего стало намного светлее.
– Ладно, пошли, пущай спит. И чего ты так всполошила меня? Сама, что ль, окно не могла прикрыть?
– Так как же, барыня, я вхожу, а это как побежит, да прям к окну, и в окно прыг!
– Что побежало? Как побежало? Откуда? Что мелешь-то, оглашенная?
– Вот вам крест истинный, не вру! – начала божиться Матрена. – Сама видела, не сойти мне с этого места!
– Так что это было? – таким же громким шепотом спросила хозяйка.
– А не знаю, что-то белое такое, как из тумана, но двигалось оно быстро, я разглядеть не успела, да и ноженьки мои подкосились – почти в голос заревела Матрена.
– Ладно, не голоси. Эко выстудило-то, и снегу нанесло от окна.
– Барыня, посмотрите!
На полу, покрытым неровным налетом снега, виднелись следы. Матрена дрожащей рукой указала на пол.
– Ну, и что? Следы, видать, твои. А окно само открылось, ставни-то не заперты.
–Да там не только мои следы, барыня, там еще какие-то.
–Тебе бы, Матрена, не горничной родиться надо было, а становым приставом. Хотя и впрямь следов для тебя одной многовато будет. Ты ведь туда, к окну, прошла, закрыла, значит, окошко, и обратно. Может, барышня тоже окно закрывала, и это ее следочки, похоже.
– А эти чьи? – Матрена указала на уже подтаивающий след. – Чисто собачий, или волчий. Свят, свят, свят, – начала она креститься.
Пелагея Львовна нагнулась, потом с трудом выпрямилась и с досадой произнесла:
– Не знаю что это. На след похож… собачий.
– Дак как же собачий? Волчий это след, не иначе.
– Идем, оглашенная, разбудишь барышню, а то и напугаешь, не ровен час.
Они ушли, проверив, крепко ли заперто окно, и оставив на тумбочке подсвечник. Пелагея Львовна, однако, лишь делала вид, что слова Матрены ее не задели. Она не хотела лишних разговоров, и крепко-накрепко наказала девке не болтать лишнего. Ей тоже показалось, что след был крупнее собачьего, но откуда он мог взяться? Откуда взялась собака или волк? Не из окна же? Она продолжала ломать голову над этими странностями, пока Матрена укладывала ее в остывшую постель. Легши, она сказала себе, что утро вечера мудреней, но непременно надо порасспросить про дочку вице-губернатора у соседей, а нет – то и съездить в город, где давненько не была из-за болезни. Надо навестить знакомых, и осторожно порасспросить. И к доктору заехать – вот уж кто все про всех знает, так это доктор Генрих Оттович. Да и лекарь он отменный, умеет на ноги поставить. Хоть и деньги не малые берет, а так очень приличный и даже светский человек, несмотря, что немец…
Незаметно Пелагея Львовна заснула. Что до Михаила, то случившееся с ним не оставило ни следа от прежнего душевного спокойствия. Спустя два дня после того как Евгению тайно увезли домой, посыльный привез приглашение Михаилу, составленное таким образом, что пренебречь этим визитом было нельзя. Посовещавшись с теткой, и придя к выводу, что следует ехать, что не ехать просто невозможно в силу сложившихся обстоятельств, Михаил ощутил и смущение, и облегчение. Смущение вызывало предстоящее объяснение с родителями девушки, которое было не вполне ясно. Он не знал, что эта красавица могла наговорить, будучи в не совсем здравом рассудке. Хотя самому себе признавался, что никаких особых странностей в ней не заметил. Что это за таинственная болезнь, поразившая столь юную особу? При расставании, когда он помогал ей усаживаться в карету, она сжала его руку своей маленькой ручкой, и так умоляюще посмотрела в глаза, что в душе его все перевернулось. Она нуждалась в помощи – весь облик Евгении говорил об этом. Но почему она не поговорила с ним в тот день, который провела у них в усадьбе? Но ведь он был болен, да и тетушка зорко следила за тем, чтобы не дать им возможности для разговора. А утром очень рано за Евгенией приехали. Этот взгляд! Доколе жив он будет, этот умоляющий, затравленный взгляд будет преследовать его! Так смотрит тот, кто хочет, но боится просить помощи.
3.
Дом вице-губернатора, окруженный огромным садом с беседками и павильонами, огороженный чугунной оградой, с прекрасной работы въездными воротами, поразил Михаила Жарского. В Петербурге ему доводилось бывать и на балах, и на приемах в очень богатых особняках, но тут, вдали от столицы, не роскошь была ярким доказательством преуспевания. И даже не хлебосольство, а нечто другое, некий дух веселой свободы. Причиной этого была, вероятно, удаленность от государева двора, от интриг, присущих окружавшей императора камарилье, но главное – сама природа здесь была другой. Хорошо зная историю отечества, Жарский с удивлением понял, что его понятия об этой самой истории нуждаются в пересмотре. На этом он себя оборвал, ибо дальнейшие размышления могли привести к весьма крамольным мыслям. К тому же присутствие на обеде самых известных в городе людей в значительной мере отвлекало. Однако после обеда хозяин дома, вице-губернатор, выявил желание поговорить с молодым гостем приватно, и пригласил его в свой кабинет. Тут он весьма прозрачно дал понять, что господин Жарский должен дать свои объяснения по поводу нахождения его дочери в доме своей родственницы именно в то время, когда господин Жарский там присутствовал. Молодой человек потупил голову, кровь прилила к его щекам, и настолько очевидным было его смущение, что хозяин, ранее пребывавший в некоторой неуверенности относительно своих планов в отношении гостя, тут же укрепился в своих матримониальных намерениях.
– Вам, как приличествует случаю, надлежит незамедлительно сделать выбор.
– В чем, ваше превосходительство? – с трудом вымолвил пораженный Жарский.
– Сударь, вы должны повести себя, как честный и благородный человек! – воскликнул отец Евгении. – Слухи полнят город, и если не я, коему не пристало… так найдутся другие, кто постоит за честь моей дочери.
– Как? Вы полагаете, что честь вашей дочери была запятнана? Только тем фактом, что она, неведомо каким образом очутилась на дороге, одна, ночью, замерзшая, что я, как истинно сострадательный человек, даже не зная, кто она, предложил ей кров и убежище?
– Так вы отказываетесь? – загремел голос вице-губернатора. – Тогда извольте, милостивый государь…
– Постойте. Я готов выполнить то, чего вы, судя по вашим словам, от меня добиваетесь. Я прошу руки вашей дочери. Но должен предупредить вас, милостивый государь, что я не слишком богат, служу в дипломатическом корпусе, и…
– Довольно об этом, – перебил хозяин дома. – Я достаточно имею средств, и ваше состояние не столь важно, как благородное происхождение, о котором я наслышан.
Они вышли из кабинета в гостиную. Там, потупив очи, сидела Евгения, с шитьем на коленях, и ее матушка, поднявшая глаза на своего мужа, который ответил ей взглядом, вызвавшим едва заметный вздох облегчения. Это не укрылось от взора Жарского, но ему было безразлично, что его, можно сказать, почти силой сосватали за ту, которую он знал всего несколько дней. Смутная мысль об Аннушке потревожила его, и он дал себе слово отписать ей при первой возможности. Свадьбу назначили через месяц.
Известие сие потрясло Пелагею Львовну более всего потому, что она предвидела исход недавнего происшествия с племянником. Будучи хоть и отдаленной от города, тетушка Михаила Жарского, тем не менее, поддерживала связи со старинными своими приятельницами. С некоторыми доверенными подругами она поспешила связаться почтой, поскольку погода не позволяла делать визиты – снегу намело столько, что человек ее возраста не рискнул бы трогаться в путь, даже если предстояло проехать всего несколько верст. К тому же такая поспешность вызвала бы ненужные толки. С чего это графиня Пелагея Львовна, известный анахорет, вдруг выбралась из своего имения? Никак, господа хорошие, из-за этого странного сватовства своего наследника, племянника ее. Говорят, он рискует своей карьерой из-за столь торопливого брака. Да, милостивые государи, скажу я вам, здесь не все так гладко, да еще, говорят, красавица Евгения дева со странностями. Такие разговоры представляла себе Пелагея Львовна, и радовалась, что погода держит ее вдали от ненужных расспросов.
Однако и вид жениха не был ни счастливым, ни довольным. Она решила было напрямую спросить его, отчего он не счастлив, но ответ нашелся сам. Зайдя в его отсутствие в спальню, она нашла неоконченное письмо, адресованное Анне Качаловой, из коего явствовало, что их тайная помолвка аннулируется в силу возникших обстоятельств, перед которыми он бессилен. Сквозь канцелярский язык письма проглядывало отчаяние молодого человека, его любовь к той, кому он писал это послание. Списав адрес с конверта, лежащего отдельно, она, закрывшись в библиотеке, написала письмо Анне Качаловой и немедля отправила его.