000
ОтложитьЧитал
––Я в двенадцать лет сама себя обшивала и на кусок хлеба зарабатывала, а ты воротничок не можешь пришить. Так учись! Мамочки-папочки долго не дождешься!
Карие глаза-буравчики на веснушчатом лице Лизаветы смотрели на меня с непонятным злорадством.
Форма так и пролежала на кровати до вечера, а я убежала в сад и залезла на мой любимый столетний орех, когда-то расколотый молнией пополам. На его толстой ветке я долго лежала, пока не выплакалась. Лиза звала меня обедать, но я не откликнулась. Тогда она сказала:
––Небось скоро гордость в карман спрячешь, – и ушла из дому.
С Лизой дружбы у нас никогда не было. Она была домработницей у прежних жильцов, и папе на службе почему-то настоятельно рекомендовали ее оставить. Мама удивлялась: «Зачем мне помощница? Какое такое у нас хозяйство?» Но папа только руками разводил:
–– Сказали, что теперь при моей должности так положено.
–– Приглядывать за тобой? – насмешливо спросила мама, но папа не ответил.
Лиза была старше меня почти в три раза, но часто вела себя как моя ровесница. В тридцать втором году она осталась без семьи, все умерли от голода. Лизавета ужасно боялась возвратиться в деревню и мечтала выйти замуж за «городского с жилплощадью». Вот только женихов она искала не там, где нужно. Ей нравились лихие парни в синей форменной одежде с красными погонами, миллиционеры. Прописка-то у них была городская, а вот кровать – в общежитии.
К моим родителям Лиза относилась с подчеркнутым уважением, а во мне видела соперницу. Она знала, что папа начинал свою жизнь сиротой и беспризорником, а мама, хотя и была дочерью садовника, но тоже рано осиротела и выросла в деревне. То, что они, благодаря собственным способностям, «вышли в люди» и стали городскими казалось ей справедливым. Но я-то появилась на все готовенькое! Было обидно, но я понимала, что в чем-то она права. Кто объяснит, почему у нее отняли благополучное детство, а мне – оставили.
Вечером, когда Лиза ушла, я примерила коричневое платье, и оказалось, что его подол не достает до колен чуть ли не на две ладони. Так я выросла. Хорошо, что портниха Казимира Павловна, которая шила его для меня в прошлом году, сделала большой запас. Я нашла в телефонной книжке ее номер, но потом вспомнила, что звонить-то неоткуда. Раньше Казимира Павловна приходила к нам несколько раз в год по маминой просьбе. Снимала мерки с меня и сестры, когда та приезжала из Киева на каникулы, и шила нам платья на лето, а мне еще и коричневую форму к сентябрю. Мне в приятели доставался её гундосый сын семиклассник Вадька, который всегда приходил вместе с матерью. Я третировала его, как могла, потому, что он был ужасно скучным и всегда что-то выпрашивал: ластик, цветной карандаш, тетрадку или даже обычное перо «жабку». Правда, с ним интересно было играть в «города». К тому же, если я приходила в азарт и, чтобы выиграть, выдумывала несуществующие города, он мне уступал.
Старший брат Вадика учился в Ленинградской мореходке. Когда я была во втором классе, он узнал, что я готовлюсь стать «капитаном дальнего странствия» и не стал надо мной смеяться, как это делал мой единокровный брат. Курсант подарил мне свою капитанку, тельняшку и настоящий гюйс. Я водрузила на могучем грецком орехе в саду старое рулевое колесо от Оппель-адмирала и устроила настоящий капитанский мостик. Там же в дупле лежал наш с Олежкой судовой журнал. Мы, два отважных капитана, столько морей объехали и столько стран повидали!
Что касается моей лучшей подруги Нины, то залезать на орех она
категорически отказалась, но принесла нам Атлас мира из библиотеки, где работала ее мама. Нина предпочитала обустраивать нашу с ней хижину среди древовидных сиреней, откуда мы, Робинзон и Пятница, делали вылазки и охотились с самодельными луками на яблоки, огурцы и другие «дикие» овощи.
Где ты, Олег? Где ты, мой верный «Пятница» Нина?
И почему мама и папа оставили меня одну?
Зареванная, с любимым «Таинственным островом» в объятьях, я заснула за полночь, не выключив лампу. Лизавету я так и не дождалась.
С формой все уладилось. Заглянула за мукой наша соседка тетя Марина, спросила о маме, показала, как подшить подол платья. Потом с ее старшей дочерью Лесей из девятого-а мы вместе пошли на Карла-Маркса и купили тетрадки и перышки с номером семьдесят два. Осталось только выстирать и отгладить штапельный красный галстук. Таких галстуков в классе было немного, у большинства были сатиновые. Они лежали на шее, как хомут, и кончики у них свивались в трубочку. Только у одной девочки в классе галстук был шелковым – у Жанны Терашкевич. Отчим привез его из Риги, а у нас в городе такие не продавались.
Букет для англичанки, новой классной, я собрала из наших роскошных садовых георгин. Мама их обожала и много клубней привезла из города Чернигова, где мы жили до этого, из сада Хомы Коцюбинского – селекционера и брата знаменитого украинского писателя. У Хомы Михайловича даже пальма в саду росла. В кадке. На зиму ее вносили в дом.
В то первое сентябрьское утро я была почти счастлива, когда спешила к любимой четырнадцатой школе. Она была от нашего Студенческого переулка довольно далеко. Зимой приходилось выходить из дому за час до занятий. Здание было двухэтажным, с печным отоплением и туалетом во дворе. Но зато это была женская школа-десятилетка.
До официального построения учеников в большом школьном дворе все было, как обычно. Все мерялись, кто как вырос. Показывали друг другу, какие учебники удалось купить на черном рынке или достать у старшеклассников. Мне почти все учебники перешли по наследству от брата, который был на шесть лет старше.
Линейка тоже прошла, как всегда: с выносом школьного знамени, Первым звонком и призывом к пионерам « К борьбе за дело Ленина-Сталина будьте готовы!», на который все дружно отвечали – «Всегда готовы! », и вскидывали руку над головой. Мне казалось, что это клятва всегда отважно защищать все хорошее и доброе и сражаться за справедливость. И я кричала вместе со всеми так громко, как могла.
Но постепенно, еще не доверяя себе, я стала понимать, что лично для меня в школе начались бо-ольшие перемены.
На то, что меня пересадили на последнюю парту я особого внимания не обратила. Сидеть перед учительским столом мне не нравилось. Странно было лишь то, что Галя Ломберт, которая в четвертой четверти стала моей соседкой вместо Нины Книттер, ко мне даже не подошла ни до уроков, ни на переменах. Сама я несколько раз порывалась завязать с ней разговор, но ей тотчас же нужно было куда-то уходить. Нарочито обходили меня стороной и еще несколько девочек, хотя я с ними раньше не ссорилась. Но большинство одноклассниц были мне рады. Например, Натка Будницкая, с которой мы вместе выступали на смотре самодеятельности с басней «Ворона и Лисица». То есть выступала она, а я лишь изображала ворону с куском бумаги во рту, потому что сыр не выдержала и съела.
Натка была маленькая – мне по плечо, с темно рыжими тугими косичками, зимой все пять лет ходила в одном и том же зеленом австрийском пальто, полученном от родительского комитета. Но голос и дикция у Натки были необыкновенные, рассчитанные на величественную королевскую особу. И она страстно мечтала стать диктором на радио. Вот и в первый день она уже донимала меня новыми стихами, которые выучила за лето. Это были военные стихи Симонова и Луговского. У Натки было отличное чутье на талант и современность. А я в это время читала Надсона.
––Татка! – предложила она мне. – Пойдешь со мной в Дом Пионеров? Там кружок художественного чтения. Как ты думаешь, может меня возьмут, пока я двоек по математике не нахватала?
Потом был пионерский сбор. Как всегда, предлагали фамилии нескольких девочек, чтобы выбрать председателя Совета отряда, потом звеньевых, редколлегию и члена Совета дружины. Фамилии писала на доске наша пионервожатая Лора из девятого класса. Среди них была и моя. Потом началось голосование. Лора считала поднятые руки. Получалось, что за меня как председателя Совета отряда, проголосовало большинство. Лора уже собиралась это объявить, как ее подозвала к себе наша новая классная руководительница, которая сидела на первой парте у окна. Они о чем-то пошептались, а потом Лора подошла к доске и стерла мою фамилию вместе со всеми голосами. В классе поднялся шум.
–– Тише, ребята! – повысила голос Лора. – Таня Костенко уже два года подряд выбиралась председателем, а нужно, чтобы в пионерской работе участвовал каждый ученик.
Все стали на меня оглядываться. Я почувствовала себя так, как будто меня уличили в чем-то нехорошем, и щеки у меня запылали.
Председателем Совета отряда выбрали Жанну Терашкевич. Жанна была высокой красивой девочкой, которая любила посмеяться по любому поводу. До прошлого года у нее была другая фамилия, и пятерки в ее дневнике были редкими гостями. А в пятом классе у нее появился новый папа, полковник Терашкевич. Он сказал Жанне, что сделает из нее отличницу и почти сдержал свое слово: в табеле за пятый класс у Жанны стояли только три годовые четверки. Терашкевич очень гордилась тем, что новый папа каждый день проверяет ее уроки и иногда вырывает листы и заставляет переписывать домашнее задание даже по ночам. Многие завидовали тому, что у Жанны появился папа, но никто не хотел переписывать домашние задания по нескольку раз.
В конце собрания, когда выбрали весь пионерский актив, Клава Пасько удивленно спросила:
––А кто же без Костенко в редколлегии рисовать будет? Я заметки собираю, Ломберт переписывает. А заголовок? А карикатуры?
––А раньше, как вы устраивались? – спросила вожатая. Она тоже была у нас новенькой.
––Раньше Таня Костенко председателем Совета отряда была и нам помогала.
––Ну, мы и сейчас попросим ее помогать редколлегии. Это будет ее пионерское поручение в этом году. Согласны?
Все промолчали. А я только плечами пожала, даже не встала. Но Лора быстренько свое предложение сама и поддержала:
––Против никого? Значит, принято единогласно.
Натка не выдержала и фыркнула.
А я, оказывается, уже привыкла к двум красным полоскам на рукаве – знакам пионерского отличия. И теперь это обернулось для меня «знаками ранения самолюбия средней тяжести».
Мне было обидно, и если бы на меня так часто не оглядывались девочки с передних парт, я бы, может, и разнюнилась. Но тут моя новая соседка, у которой никогда не было никаких поручений и нашивок, как бы между прочим сказала с восхищением:
–– Ну и перочистка у тебя, Таня! Просто клумба с цветами! Даже жалко пачкать ее чернилами!
Я хотела ей ответить и запнулась. Вспомнила, что знаю ее только по фамилии – Ткаченко. И мне стало стыдно.
До сих пор мне как-то удавалось отогнать от себя мысль, что странные изменения в моей жизни связаны с какими-то папиными служебными неприятностями. Моя школьная жизнь со своими радостями и горестями, дружбой и ссорами существовала как бы далеко от папиного кабинета на улице Карла Маркса и машиной «Победа», на которой (а чаще – на «Козлике») он ездил по области в командировках. Мама появлялась в школе только на официальных классных собраниях, а папа забывал, в каком классе я учусь.
Свободное от уроков время я проводила с соседскими ребятами. Девочки – Мэра, ее сестра Фрида и Света Мамитько учились недалеко от нас в школе-семилетке. А мальчишки – в двадцать пятой мужской школе. Мои одноклассники жили в других городских районах. Повезло мне только с Ниной Книттер. Мы жили недалеко друг от друга, дружили в школе и были неразлучны после уроков. Все мои «уличные» приятели бывали у меня дома, играли в нашем саду и только Лизе это не нравилось.
–– Твой отец большой начальник, а ты домой водишь кого ни попадя. – говорила она. – Большие могут быть неприятности!»
–– У кого?! – удивлялась я.
–– У всех, – отвечала Лизавета, недовольно поджимая губы. – Ты думаешь, почему они хотят с тобой дружить?
Теперь, когда ко мне так странно изменились отношения некоторых девочек и учителей, слова Лизаветы уже не казались мне совершенно бессмысленными. Я отказывалась верить, что между мной и подругами могут быть такие отношения. И, конечно же, не могло быть и речи, что папа совершил что-то нечестное. Но, несмотря на это, во мне поселилась постоянная тревога и предчувствие беды. Приходилось жить в ее предвидении, как в ожидании грозы при виде далеких немых зарниц. Я чувствовала себя растерянной, как если бы меня раскрутили волчком, остановили, и я на время потеряла ориентацию, стала неуверенной, тревожной и даже физически неловкой.
Ночью мне стали сниться кошмары. Как будто я лезла вверх по бесконечной лестнице на какую-то высокую башню, а по стене ее карабкался за мной страшный горбатый карлик, изо рта которого торчал кривой зуб. Я все лезла и лезла, а он от меня не отставала. Лизавета будила меня и недовольно говорила, что я кричу и не даю ей спать.
А как волшебно начинался этот год! Папу направили в Москву на учебу в партийную школу, и мы всей семьей приехали к нему и встречали Новый тысяча девятьсот пятьдесят второй год в маленькой комнатке тети Пани в коммунальной квартире недалеко от Минаевских бань на Сущевском валу. Со мной были папа, мама, тетя Паня с дядей Колей, старшая сестра и брат. Я отстояла себе спальное место на полу под столом, за что ночью была «вознаграждена» шишкой на темечке. Зато Новогодних подарков у меня оказалось больше всех. Но главным сюрпризом был билет на Елку в Колонный Зал Дома Союза. Там в каждом зале было особое представление. В одном – показывали мультфильмы, в другом выступал кукольный театр, в третьем были игры с затейником.
И еще я слушала «Демона» в Большом! После этого брат сказал, что никогда больше не возьмет меня с собой в театр. Потому что во время спектакля я так высовывалась из ложи, что чуть не вывалилась в партер, и ему приходилось то и дело хватать меня за платье. И это, собственно, все его впечатления от оперы!
До конца июня папа звонил нам каждую неделю и успел узнать, что я получила две грамоты – и в обычной, и в музыкальной школе. Мы ждали его возвращения со дня на день, но вместо этого как-то ночью позвонила тетя Паня. Всю следующую неделю мама собирала чемодан для поездки в Москву, кому-то звонила, куда-то ходила, а потом, закрывшись в столовой, о чем-то долго говорила с Лизаветой. Наконец, пришла и моя очередь.
––Тата! – сказала мама, – у папы что-то со здоровьем и какие-то сложности с назначением. Я должна срочно выехать в Москву. Тебе придется провести август дома. Путевку в лагерь для тебя мне не дали.
––Но ведь я могу поехать с тобой!
Мама тяжело вздохнула:
––В том-то и дело, что не можешь. Так что ты остаешься на хозяйстве сама. Наши студенты на каникулы, очевидно, не приедут.
И тут мама крепко обняла меня и стала много-много раз целовать в голову, лоб и щеки.
Это было так необычно, что напугало меня больше, чем ее слова!
После отъезда еще недели две мама звонила мне с переговорного пункта (у тети Пани телефона не было). Потом нам почему-то отключили телефон, и мама стала писать письма. Но, как я ни старалась, из почтового ящика первой их всегда доставала Лиза и передавала мне уже вскрытыми, хотя клялась, что такими положил их туда почтальон. Узнав об этом, мама стала присылать обычные почтовые открытки. В них было написано почти всегда одно и тоже. «Папа лечится в госпитале за городом, передает тебе привет. Не скучай. Мы все надеемся на скорую встречу. Целую – мама». Ну, и какие-то бытовые советы.
Я тоже перешла на открытки, в которых писала только о том, что читаю, и как проходят мои занятия музыкой. Я подумала, что по какой-то причине и мои письма будут приходить маме распечатанными, и их могут читать чужие люди. Это было неприятно. Мысли о том, что папина «болезнь» затягивается не по медицинским причинам, я старалась отгонять от себя подальше. Но всем почему-то хотелось намекнуть мне, что папа слишком долго задерживается в Москве: и Лизе, и нашей новой классной, и соседям по переулку, и даже Лизаветиному дружку – милиционеру Сергею. И, конечно, все удивлялись, что мама оставила меня одну с домработницей. Но родственников в городе у нас не было, а Лизавета была хоть и вредной, но честной, и жила в нашей семье три года.