bannerbannerbanner
Название книги:

Атаман Устя

Автор:
Евгений Салиас де Турнемир
Атаман Устя

000

ОтложитьЧитал

Шрифт:
-100%+

Глава 9

Выйдя от атамана, Черный повидался кой с кем из молодцов, поведал про смерть товарища их, татарина Измаила, но про подозрения насчет молодца, сына бывшего атамана Тараса, не сказал ни слова. Устя за эту болтовню мог разгневаться.

Вечером, вспомнив о поручении дяди Хлуда, решил не откладывать его. На краю поселка, в маленькой полуразвалившейся хибарке, жил один-одинехонек самый известный на весь околоток молодец из шайки атамана Усти. Не только в городах – Камышине, Сызрани, Дубовке, но даже в Саратове знали или слыхали о нем, и все боялись пуще огня.

Это был мужик, бывший заводской приписной в Пермской губернии, но уже давно бросивший работу на железном заводе для работы на больших, дорогах.

Имя его было никому не известно, а прозвище было – Малина.

Ему было уже лет за пятьдесят… На Волге жил он уже лет двадцать и знал ее вдоль и поперек от Казани и до Астрахани, перебывав в разных шайках, которые сменялись одна за другой.

Когда и с чего начал Малина воровскую жизнь – тоже никто не знал. Известно было только, что уже три раза в жизни попадался он, сидел в остроге, три раза вынес плети на площадях, был сослан в Сибирь на каторгу и три раза бежал снова. И теперь опять разбойничал.

Малину не любили в Устином Яре, и сам атаман как бы тяготился им… Из-за одного Малины и его дел, его чрезмерной лютости можно было дождаться присылки особой команды солдат для разорения притона и гнезда их.

Малина был сибирный, то есть свирепый каторжник, готовый и способный на все… А по виду он отличался от всех молодцов тем, что ноздри были у него вырваны, а одно ухо отрезано при втором наказании за побег с каторги и зверское убийство около Камышина. Кроме того, среди лба виднелись сизые черты в полвершка, то есть выжженное клеймо и буквы: В. Д. – означавшие: Вор. Душегубец.

Малину боялись даже обитатели Устина Яра, так как он изредка запивал и пьяный впадал в бессознательное неистовство.

За последнее лето он убил двух человек из мирных молодцов шайки, которые даже и не ходили никогда на разбои. Попав почему-то в бега, они должны были поневоле жить в притоне и считаться в числе разбойников, справляя, однако, самые мирные дела и поручения Усти.

Уже поздно вечером около хибарки каторжника появилась фигура и тихо окликнула его со двора:

– Малина, а Малина!

Это был Ванька Черный.

Каторжник спал и не ответил. Черный влез в хибарку, прислушался и расслышал храп в углу на полу.

– Малина! – крикнул он.

Каторжник очнулся и промычал:

– Ну?.. Кого принесло?

– Я, Ванька… Мне тебя надыть. Дело, Малина, – забота страсть какая!.. Встань-ко… Наспишься, успеешь.

Каторжник лениво поднялся, и оба вышли на двор, где было светлее от поднимавшейся из-за горы луны.

– Ну, чего? – позевывая, спросил Малина.

– А ты тише, не ровен час! Садись-ко!

Черный сел на землю около куста. Малина опустился близ него.

– Из города? Когда?.. – просопел Малина, которому от рваных ноздрей приходилось гнусить.

– Из города… Сейчас был у атамана и вот к тебе. Дело! Как ты посудишь. Ты человек – голова! А мы что ж. Да и тот-то не прыток… наш-то. И себя, и нас погубит. Все пропадем из-за его прихотничества да баловства.

– Да ну… Что?

– Петрынь балует!

Малина промычал.

– Верно сказываю.

– Давно и я так-то… смекал.

– То-то… А теперь, родимый, дело напрямки пошло. Вот что! – сказал Черный.

– Да что? Не городи, сказывай.

– Ведь он в город отпросился.

– Ну!

– А в городе его и слыхом не слыхать, сколько я там пробыл… и опять Орлик там же… Петрынь и не бывал.

– В Астрахани, что ль?

– Зачем… ближе… в Саратове он… и балует! Мне не веришь! Орлик придет, спроси.

– Да ладно… Ну…

– Ну, вот: что тут делать? Мне дядя Хлуд наказывал… Ты, говорит, атамана упроси, а лучше всего потолкуй с Малиной, атаман не поверит… Да и приятели они. Он Петрыня не выдаст, пока тот его с вами совсем не погубит. А ты, говорит Хлуд, потолкуй с Малиной.

– Что ж? Коли надо – не долго. Что мне щенок. Взял топор, да и готово. Нешто мне его жаль?

– То-то!

– Да зря-то не люблю я… Вот что! Взять с него нечего. Обижать он меня, щенок, не станет. Как же?.. Может, ты, да Орлик, да Хлуд твой – брешете… – рассуждал Малина лениво и сонно.

– Тебе говорю, он в Саратове на нас показывает. Дядя Хлуд говорит, что если эдак-то – месяц не прогуляем, кандалы пошлют. Петрынь сам их и приведет сюда.

– Эвося. Дурни. Нужно? Пошлют? Они захотят и без Петрыня нас разыщут. Нешто мы гуляем по Волге. Мы, вишь, сидим. Пришел, разорил все, порубил кого, а кого увез… Ну… И все! Дурни.

Оба замолчали.

– Что же делать? Ты бы, что ль!.. – выговорил Ванька Черный.

Малина зевнул.

– Чего брехать… Когда скажете – нужно. Ну, я порешу. Долго ль? Да толк-от какой. Коли он уже продал всех.

– То-то еще неведомо. Может, только пробует. А дядя Хлуд сказывал: если вернется да будет опять собираться в город, то тут, говорит, вы его не пущайте, а порешите. А, говорит, из-за собаки и я с вами пропаду. Он всех по именам наскажет, а воеводские всех перепишут.

– Дурак твой Хлуд! Да и ты дурак, – лениво проговорил Малина. – Ну, не теперь накроют нас или Хлуда – через месяц, а то через год… Все одно… Все один конец. Все будете, как и я, меченые.

– Оно, Малина, так-то так, – вздохнул Черный. – А можно и не попасться… Береженого Бог бережет.

– Ты пробовал? – усмехнулся Малина. – Знаешь верно?

– Чего?

– А как Бог-то разбойника-душегуба бережет?! Э- эх, смыслишь ты… Ничего! Что ж по-твоему? Так ты и будешь всю жисть тут с Устей сидеть до скончания века и разбойничать, а на вас в городе глядеть будут. Ох, дурни! Все один, говорю, конец. Плети, клеймы, Сибирь. А там убег… Погулял и опять под плети. И опять та же все канитель… Так заведено! А тебе бы помещиком, вишь, тут всю жизнь сидеть. Тьфу вы… Дурни!..

И Малина плюнул.

– Так, стало, ты не хочешь? Так и скажи. Знать будем! – угрюмо проговорил Черный.

– Чего? Петрыньку-то? Стоит толковать. Ну, как вот придет, и убью… Только с тебя аль с Хлуда пятнадцать гривен и две рубахи.

– Да за этим он не постоит. У него, сам ты знаешь, деньги есть! – быстро и весело заговорил Черный.

– Только уговор – держи язык за зубами. Мне с атаманом тягаться не рука. Не боюсь я его, лядащего, а негоже. Почтенье его требует. Какой ни на есть, а атаман…

– Вестимо. Ты его зазови, что ль, куда, подале отсюда. Сочтут, что, мол, проезжие убили. Вот как Измаила.

– А нешто нарезался? – зевнул опять Малина.

– Да. На проезжих на двух – на дворянов… Под городом.

– Из пистоли?

– Из ружья.

– Так. Они, окаянные, ныне без этого не ездят. Обучились. Держи ухо ныне востро. Бывало, едет боярин – у него и гвоздя нет. Подушкой отбивается от тебя и орет только горласто со страхов… Что тебе белуга! – рассмеялся Малина. – А ныне чуть наскочил на него – палит, дьявол.

– Так возьмешься, Малина?

– Петрынька-то? Ладно…

– Ты его лучше в Волгу. Утопил, и крыто, и тела нет. А?..

– Вона что еще выдумаешь? Топить? Я этому, парень, не учен… Возиться да хлопотать… В воду еще лазать да мочиться. Нет, уж ты не учи. Я по-свойски… Но за Хлудом, помни, пятнадцать гривен будет да рубахи.

– Да это что! И речи нет!

– То-то. А обманет… Ну, братец мой… Я вас научу тогда тоже по-свойски! – сладко выговорил Малина и покачал головой, будто жалеючи заранее и Хлуда, и Черного.

– Какой тебя леший обманывать пойдет! – воскликнул Ванька – Вот тоже… Кому охота! Особливо у кого своя хата да заведенье. Ты ведь и спалишь.

– Да, и спалю, и так… попросту, топором…

– Ты только сослужи, а я уж сам за деньгами к Хлуду слетаю и привезу.

– Ладно.

– И уж Ефремыч-то рад будет! – весело сказал Черный. – Да, поди, и атаман погорюет недельку и плюнет. Ну, прости. Я завтра об утро опять в город.

– Зачем?

– Да так стало! Что тут?..

– Ври! Ты девчонку Хлудову облюбил, сказывают. По-людски венчаться в церкви хочешь… Дело хорошее. Божье дело… Э-эх. И у меня была такая-то венчанная, когда я еще при ноздрях и без литер был…

Смотри и ты поспеши. – Черный вздохнул и не отвечал.

– Ну, прощай. Спать надо! – проворчал Малина, подымаясь тяжело с земли.

Каторжник вошел к себе в хибарку и, завалившись в угол, скоро захрапел опять.

Черный ушел и осторожно пробрался тропинкой к себе в хату, где жил с тремя другими молодцами.

Глава 10

Ванька Лысый, расставшийся в Белоусом, шел весь вечер и часть ночи, чтобы достигнуть урочища Козий Гон. Часто вздыхая, он повторял себе вслух:

– Хоре мое, хоре! Попал вот в холоворезы!

Почему калужанин Иван бежал на Волгу и попал в шайку разбойников – он тоже не сказывал никому, не проговорился никогда ни единым словом. Устя и многие из молодцов решили, что плешивый Ванька, которого они в отличье прозвали Лысым, вероятно, совершил у себя какое-нибудь страшное убийство, вспоминать о котором было горько, а рассказывать тяжело. Может, из своих кого зарезал, отца, жену, свояка или кума… А может, похерил и чужих, да целую семью, ради мести или просто грабежа.

Изредка Лысому поручали ходить за добычей на большую дорогу. Но все его походы бывали всегда неудачны… Наконец, видя, что от него нет никакого прока, атаман решил еще раз испробовать его, а затем уже прогнать дармоеда из шайки. Его неудачи приписывались лени.

– У себя-то на дому наработал ножом или топором, – говорил Устя, – а здесь дрыхнуть хочешь. Пошел, хлеб наш отплачивай, дармоед эдакий.

Ванька Лысый, однако, был один из самых мирных молодцов… Годов ему было уже немало, около пятидесяти… Часто поминал он о своих детях, вздыхал, а случалось, и рожу кривил на сторону, когда слеза прошибала… И все-то у Лысого было: «Хоре да хрех…»

 

Только бы ему в огороде летом лежать, а зимой на печи вздыхать по родной стороне. Когда заговаривали молодцы об убийствах, он тоже все вздыхал, но на вопрос: много ль он душ загубил, отвечал:

– Ох, хоре! Вестимо, мнохо… И сам не знаю!..

Когда заговаривали о ловких грабежах, кражах, Лысый тоже охал. А на вопрос молодцов: ограбил ли он лихо кого-нибудь, он отвечал:

– Храбил! Храбил! Пять лет под хородом на Калужке храбителем был.

Таким образом, на словах Ванька Лысый был прежде вор-душегуб, но с прибытием в Устин Яр он ни единого разу ничем не отличился… Никого не ограбил и не убил.

«Может, хвастает. По злобе содеял смертоубийство один раз и бежал, – думал про него Устя. – Теперь совсем лядащий, дармоед и ленивина».

Положение Лысого было мудреное. Он скорее был голодать готов, чем убить человека или ограбить. А признаться в этом слабодушии нельзя, как раз прогонят из шайки, и иди куда хочешь. В городе каком возьмут, и если назовешься – на местожительство водворят, а оттуда попадешь в Сибирь. А не назовешься, откуда родом – начальство прямо в Сибирь как бродягу сошлет. Впрочем, Лысый уже начинал подумывать о том, что лучше вернуться домой, а оттуда идти в Сибирь на поселенье с семьей вместе. Житье будет хорошее там, грабить или душегубствовать не заставят.

Как же попал плешивый Иван в бега и на Волгу? Да такой «хрех» вышел, что теперь никому и втайне сказать нельзя. Избави Бог! От молодцов Устиных житья не будет, если им открываться во всем. Много они каждый всяких делов натворили, а в таком деле, как он, Иван, ни один не повинен.

Жил когда-то Лысый, крепостной мужик, в вотчине под Калугой у добрых господ, старых и бездетных. Были у него жена, мать старая, брат да двое детей, из которых один уже сам давно женат. Жил мужик Иван богобоязненно и мирно, барщину справлял и оброк платил хорошо. Господа его любили и даже в пример ставили другим. В вотчине у добрых помещиков никого не наказывали розгами, а старались добрым словом плохого человека взять. Но барин помер, за ним через два года померла и барыня… Приехала наследница, их дальняя племянница, и вступила во владение. Новой барыне было лет за сорок, но она была девица и куда неказиста с лица. С новой барыней наехало пять приживальщиц, тоже из дворянок – одна другой хуже с лица и одна другой злюче. А вместе с приживалками приехала и охота барыни: собаки и собачки… Удивительно, сколько собак приехало! И удивительного вида! Месяц целый народ дивовался. Оказалось, что барыня новая была такая «собашница», каких стоял свет и будет стоять, а другой не найдется. Вся усадьба, где мирно жили старики, прежние помещики, обратилась в псарню. И каких тут не было псов! И маленькие, и большие, и лохматые, и гладкие – будто бритые, и черные, и белые, и длинноусые, и такие, что нос вывернут вверх, будто расшиблен, а зубы что у волка, а пасть – два кулака войдут.

Барыня весь день проводила со своими псами. Она сидит на диване, варенье кушает и чем-то запивает, а вокруг нее на подушках псы и псы… В одной комнате не могли даже все уместиться. Приживалки надзирали за этими собаками, и на каждую полагалось по две и по три штуки, за которыми они как нянюшки ухаживали, мыли, чесали, гулять водили…

Тотчас по приезде барыня увеличила дворню. У стариков было всего трое дворовых, а ей, молодой, понадобились всякие лакеи и горничные, и главные смотрители за собаками в помощь приживалкам.

Стали брать людей в село кто понарядливее да кого хвалят. Ивана, на грех, то ж похвалили новой барыне, что-де славный мужик.

И попал Иван в дворовые. На его долю пришлось: воду возить, печи топить, в кухне помогать и у одной из приживалок состоять для ухода за тремя псами.

Вместе с приездом барыни завелись и порядки другие. Бывало, на селе пальцем никого господа не тронут, а тут прибыл новый управитель, пошли гулять розги и отстроили у конюшни чулан, куда стали запирать виноватых до порки и после порки.

Управитель был не из русских и говорил чудно, хотя понять его и можно было. Он был лют и скоро такого страху нагнал на всех, что мужики боялись к нему на глаза показаться.

Охал Иван в своей новой должности. Взяли его от сохи и бороны да из избы во двор, а дома жена и дети… Охал он, но дело свое управлял как следует и никогда за целый год не заслужил бранного слова, не только наказания. Даже лютый управляющий сердился на него только за то, что он хрипит. Этого Иван переменить уж не мог, как бы ни желал. Такой уж ему судьба голос послала, что он иных слов как следует сказать не мог.

И пошло все слава Богу. Уж надеялся Иван заслужить, вернуться опять в село, а заместо себя сына своего поставить к барыне во двор.

Да случился грех… Случился нежданно-негаданно. Стряслась беда, как молния падает, сразу.

Была у барыни одна собачка, любимица ее первая. Барыня звала ее мудрено. И сказать нельзя как. А во двору все звали ее просто «махонькой», так как она была так удивительно мала, что, сдается, еще на вершок убавь и ничего не останется, пусто место будет.

Барыня эту «махонькую» до страсти любила, с ней обедала, с ней почивала, с ней и выезжала гулять, вестимо, держа на коленках в экипаже. Раз даже к обедне ее с собой взяла, и она у нее на окне на шубе всю литургию пробыла. Батюшка доводил это до архиерея, и преосвященный приказал на дуру помещицу плюнуть. А если повторится, то обещал сам, со всем своим штатом приехать вновь храм освящать.

Так как это освящение архиерея и содержание всех, при нем состоящих, обошлось бы барыне за два дня в полста рублей, то она и унялась. Зато после того случая мужики на барыню так и глядели как на шалую. Татарин и тот в свою мечеть пса, хоть и маленького, не пустит.

Вот из-за этой «махонькой» беда с Иваном и приключилась. И как просто все вышло. Нету проще дела.

Шел раз в сумерки Иван с охапкой дров по коридору шагом, как завсегда… И вдруг взвизгнуло что-то, а под ногой что-то мягкое потормошилось и стихло тотчас.

Удивился Иван, сложил дрова и поднял с пола, да и ахнул…

Сама она «махонькая» – и готова! Раздавил! Как?.. Каким манером? Это уж поди там рассуждай! А раздавил, и конец. Сидела она, что ль, или прилегла невзначай среди темного коридора, но только Иванова ступня ей весь зад в лепешку смяла. И не пикнула. Ему, дураку, молчка. Поди ищи, кто колено это отмочил. А он, дурак, взял мертвого песика да на двух лошадках барыне и понес представить: «Прости, мол, матушка… Случай какой вышел. Потрафилось».

Уж как объявился Иван, тут только впервой и понял чего натворил. Стон поднялся в усадьбе. Кажется, если бы сама барыня померла вдруг, то того же бы не было. Да и верно бы не было, потому – молчала бы сама-то. А тут она пуще всех разными голосами заголосила… То эдак звонко-звонко, то, будто дьякон с амвона, густо!..

Первым делом, вестимо, Ивана принялась сечь. Ну, это дело понятное. Виноват, хоть и без вины.

Обидно было Ивану. Пять десятков лет прожил за покойными господами и розог не видал. Да что делать! Раз высекли, и конец. Зато, нет худа без добра, прогнали Ивана со двора на деревню. Чтобы и на глаза барыне не смел казаться. Радехонек Иван…

Барыня захворала от горя. Похоронили «махонькую» в палисаднике и камень большой привезли из города, белый с глянцем. И литеры на нем золотые. Барыня все на эту собачью могилку ходила и все разливалась.

Прошло две недели, пришли опять за Иваном. Опять пороть… Барыня говорит, что ей невмоготу от горя, а он, поди, и в ус себе не дует. Так пущай и он поминает «махонькую» под розгами. Опять выпороли… Прошло еще не более дней десяти, и опять пришли конюхи, и опять повели Ивана пороть… А там уж, слышно, барыня приказала каждую неделю драть Ивана, да еще по воскресным дням, как бы вместо обедни.

Смех пошел по селу, а там по всему околотку… Никуда глаз показать Иван не может. Смеется народ, что его по воскресным дням порют за простого щенка. Но, видно, и этого барыне было мало. Злопамятна, что ли, она была или просто шалая. Прошло три месяца, и уж об весну, как объявился набор, приказала барыня Ивана сдавать в солдаты!

Горе, обида. Разорение дому. Что ж делать. Тут не в собаке сила, а, стало быть, Господа прогневил чем человек.

Ивана, однако, в солдаты в городе не приняли: стар и мешковат. Крикнули: «Затылок!» Обрили ему затылок, в отличие от принятых рекрут, которым брили лбы, и явился он назад.

– Ну, так на поселенье. В Сибирь! – решила барыня. – Да одного. Семья пускай остается.

Оно было не по закону, да ведь с деньгами все можно сделать

Подумал Иван, всплакнул не раз, а там, расцеловавшись со своими, и ушел… Два года пробродил он из города в город «непомнящим родства», но везде привязывались к нему волокита, да судейские крючки, да будочники…

И надоумил Ивана умный человек идти на Волгу… Там вольное житье и никаких расспросов ему у разбойников не будет. Хоть с месяца на них свалился прямо, так не удивишь и не напугаешь никого. И вот поступил Иван в шайку Усти и молчит про себя. Стыдно сказать. А молодцы думают, что душегуб лютый. А скажи им, что из-за пса вершкового в бегуны и разбойники попал – со свету сживут прибаутками.

Глава 11

Среди ночи Ванька Лысый добрел до урочища Козий Гон. Луна зашла рано, и темень была непроглядная. Вдобавок здесь всегда бывало темнее, чем где-либо. Горы тут были выше, круче, сплошь поросшие густым ельником. Две горы сходились здесь крутыми стенами и между ними в узком и темном ущелье шла дорожка, по которой бывали и прохожие, и верховые путем в город, ради того, что через Козий Гон сокращалась дорога на целых три версты. Смельчаков тут ездить напрямки бывало немного, все знали, что это место худое – спасибо Устиным молодцам. Но все-таки неохота многим кружить три версты, и нет-нет да и проедет кто на авось да «Господи, помилуй».

Атаман послал сюда Ваньку именно с тем, чтобы сидел он тут две ночи и кого подкараулил да что-нибудь домой принес. А главное, чтобы лошадь от убитого проезжего заполучил. Коней у Усти было мало, и всякой кляче он рад был.

Дошел Лысый до ущелья Козьего, поел краюху хлеба, напился студеной воды в ближнем колодце и, умостившись в чаще ельника над самой дорожкой, засел как в засаде.

– Авось кто и проедет. А поедет, попасть в него немудрено. Близко. Всего до дорожки сажени три… Можно и с сучка палить, чтобы вернее было. Грех, да что поделаешь, указано.

Просидел Ванька ночь до утра и никого не видал. Все было тихо, и никто не проехал. Правда, Лысый как засел, так и задремал. А как открыл глаза, смотрит, лежит врастяжку, а солнце высоко уж стоит и жарит.

«Ишь ведь!» – подумал Лысый.

Поел он опять хлебца, остаточек, опять испил из болотца и опять засел, но уж не спит, а вспоминает, как всегда, родимую сторону, избу, детей, жену… Эх, думается, быть бы ему дома, как и всякому православному, безбедно да мирно. И жить бы по-Божьему, а не по-разбойному.

Просидел Лысый весь день смирно. Все было как бы мертво кругом… Но в сумерки вдруг встрепенулся он. Послышалась песня на Козьем Гоне! И громко, гулко раздавалась она меж двух высоких гор… Будто слова песни отпрыгивали из ущелья к маковкам к самым.

Взял Лысый ружье, оглядел кремень и затравку, подсыпал на ложейку пороху и, положив ружье на сук, приготовился хлестнуть свинчаткой прохожего распевалу.

– Что-нибудь домой да принесу! – радуется вслух Ванька. – В хород тут либо из хорода всякий что-нибудь да тащит при себе. А то ведь беда с пустыми руками домой идти. И впрямь Устя прохонит из шайки.

Укрытый сплошь чащей ельника, Лысый выглядывал зорко на дорожку, что шла пониже его места.

– Хрех! А полысну! – говорит он себе. – Что ж будешь делать. Хосподи Батюшка Небесный все видит… Николи никого не бивал, а вот тут свою шкуру уберехай. Есть ведь тоже хочется. Без хлеба не проживешь. Зажмурюсь да и полысну!

Лысый перекрестился, сам не зная зачем: будто замолить грех, что собирался на душу взять.

Выглядывая из-за ветвей на дорожку, Лысый, однако, вдруг ахнул громко:

– Ох, Хосподи! Вот ведь какая притча! Что ж тут теперь поделаешь?..

Поглядел опять Ванька Лысый, авось, мол, ошибся. Не то глазам померещилось из-за лучей солнечных, что бьют по лицу. Да куда тебе – верно, верно… Не почудилось… Вот она…

– Что ж тут теперь делать? Хосподи Боже! – взмолился Ванька.

Идет по дорожке со стороны города мальчуган лет двенадцати, за руку сестренку ведет лет осьми, а в другой-то руке несет что-то завязанное. И звонко заливается мальчуган, будто и не ведает, какое это место тут, самый этот Козий Гон. Или уж Богу помолился, пошел, авось его, малого человека, никто не тронет, и поет-то со страхов больше.

 

Идут и мальчуган, и девочка все ближе да ближе… Вот уж скоро и поравняются с засадой Лысого.

– Нешто можно младенцев… Что я? Зверь, что ли? Каин я, что ль?.. – бурчит Лысый и вздыхает.

А в ухо ему шепчет будто враг человеческий: «У мальчугана-то узелок! Небось с базара идет! Ведь не песку иль камешков он из города домой несет. Дурень ты эдакий».

– Как можно! У меня эдаки-то вот на дому внучатки теперь ходят… У младенца и душа не тая, что наша, безгрешная.

А мальчуган и девчонка уж поравнялись с Лысым. Мальчишка знай горланит песню и узелком помахивает, будто дразнится им пред разбойником.

«Дурень ты, дурень!.. – шепчет лукавый Лысому в ухо. – Совсем остолоп мужик. Тут в узелке с базара на двадцать гривен, поди, добра… А ты пузыришь да разводы разводишь пальцем по воде! Полыснул бы давно. Да и домой бы с добром, с поживой. И маху дашь, не опасливо… Ребятки – не проезжий какой с дубиной или ножом. Сдачи не дадут…»

Лысый уставил ружье на сучке и, пригнувшись, приложился и нацелил… Прямо прицел видит он на голове русой девочки, что шагает бочком с его стороны, поотставая от братишки. Ей по маковке, а ему в спину весь заряд угодит на десяти шагах-то. И не пикнут!

– Ох-хо-хо!.. – продышался вдруг Лысый, будто ему рот кто затыкал рукой и дышать не давал.

Он перестал целить и отсторонился от ружья.

– Нешто можно?.. Что ты? Человек? – шепчет мужик, удивляясь будто.

Даже в пот ударило Лысого.

А мальчуган с девочкой уже минули его и вот сейчас за чащей пропадут совсем.

«Оголтелый ты черт, дурак! – уж будто крикнул ему кто на ухо. – Проморгаешь поживу… Другой бы… Э-эх!..»

Схватился опять Лысый за ружье, сопит во всю мочь и, повернув его влево, нацелил ребяткам в спину и вот… вот… дернет за собачку, и кремень щелкнет!.. И два покойничка будут на дороге.

– Тьфу! – плюнул мужик и со зла чуть не хватил ружьем оземь. – Каин, ей-Боху, Каин! – крикнул он, уже грозясь будто на кого-то другого.

И Лысый, отдышавшись, перекрестился три раза.

– Хосподь-то, Батюшка, не допустил… Все Бох Хосподь. А ты, окаянная душа, чего было натворила.

Мальчуган и девочка были уже далеко, когда Лысый совсем отошел от своего переполоха. Он почесывал за ухом.

– Да узелок? Узелок-то, поди, не пустой… Что будешь делать. Хрех! У меня такие-то вот свои на деревне… Это так сдается – хораздо легко человеков бить, а вот поди-тко, попробуй. А уж малых ребят и совсем невмохоту, трудно. Кажись, вертися они тут целый день под носом, и не полыснешь. Ей-Боху. А узелок-то? Да… Обида… С поживой бы ко двору вернулся уж теперь.

Прошло много времени. Снова было тихо все кругом… Даже ни единой птицы не пролетело около Лысого. Все будто замерло и заснуло, один он жив человек среди окружного застоя. Сидит он в своей засаде, думает все да вспоминает про узелок и вдруг заорал благим матом:

– Ах ты, окаянный дьявол! Ах ты, мочальная голова! Ах, чтоб те издохнуть! Ах, чтоб те разорвало!

И начал Лысый охать да ахать и ругаться, как только умел, на все лады… А там уж и грозиться стал.

– Убить бы тебя. Убить бы. Потопить бы тебя, оголтелого. В Волгу с камнем на шее пустить бы!..

Додумался Лысый, что убивать деток, вестимо, не следовало. А след было выйти просто из засады своей, да и отнять узелок. Чего проще! Что бы они могли ему сделать. Повыли бы только. А он бы их пугнул ружьем. Душ младенцев не загубил бы, а узелок-то атаману предоставил…

– Да вот… На!.. Задним умом крепок. И проворонил!..

Бесплатный фрагмент закончился. Хотите читать дальше?

Издательство:
Седьмая книга
Книги этой серии: