Спартаковские исповеди. Классики и легенды

Старостина нам никто не возвращал! И тогда у меня раздался звонок от тестя. Подчеркиваю: сам я ему не звонил, потому что мне неудобно было пользоваться его связями. Стоило ему пальцем пошевелить – и в 1959-м я оказался бы в «Спартаке». Но все свои трудности я предпочитал улаживать сам.

Я женат на дочери очень известного в своих кругах человека – строителя особо важных объектов Леонида Яковлевича Губанова. После войны он разработал план быстрого восстановления разрушенного Ростсельмаша, имел на этот счет личную переписку со Сталиным и получил Сталинскую премию. А в Днепропетровске построил знаменитый ракетный завод, из-за которого этот город на много лет был закрытым для иностранцев. Когда закончил работу, распоряжением Брежнева был переведен в Москву. И дружил с генсеком. Есть у меня, кстати, фотографии, на которых тесть ругается с Хрущевым…

Так вот, звонит мне Леонид Яковлевич, прослышавший о нашей ситуации со Старостиным. Я приехал к нему на квартиру, коротко рассказал о ситуации. А тесть был эмоциональным человеком, курил бесконечно и умер на матче «Торпедо» – «Спартак», который мы проиграли 1:5…

Выслушав меня, Губанов сказал:

– Можешь написать на имя Брежнева три-четыре строки, не больше. Подписано должно быть тремя фамилиями – твоей, Нетто и Хусаинова. Я все передам.

Приезжаю к Старостину. Он тогда сидел в каморке в российском совете «Спартака» – выделили ему там местечко. Должность – заведующий отделом футбола и спортивных игр российского республиканского общества «Спартак». После моих объяснений он взял лист бумаги и написал своим каллиграфическим почерком: «Генеральному секретарю ЦК КПСС Леониду Ильичу Брежневу…» – и далее по тексту. Потом принес отпечатанный на очень хорошей бумаге экземпляр.

Я поставил подпись первым. Позвонил Нетто и Хусаинову, и Игорь с Гилей мгновенно приехали и тоже подписали. В тот же вечер я отвез готовое письмо Леониду Яковлевичу на работу – в министерство Спецмонтажстроя на Маяковке. Оттуда и у Байконура, и у многого другого ноги росли…

– Все в порядке, – кивнул тесть.

И вскоре Старостина вернули в команду. Прошли годы. Я уже не играл в «Спартаке», а катался на горных лыжах в подмосковной деревне Курово. Смотрю, подъезжают черные машины, никогда там таких не было. Встаем в очередь на подъемник, а там такой серьезный дядя. Видит меня, не очень ловко подходит, и выясняется, что это референт Брежнева Самотейкин.

Он рассказывает, что именно ему довелось доложить Брежневу о нашем обращении по поводу возвращения Старостина. По словам Самотейкина, генеральный секретарь прочитал бумагу, взял ручку и веско сказал:

– Мнение коллектива надо уважить.

* * *

Капитаном я был ровно год. Когда вернулся Старостин, он меня поблагодарил и обратился с просьбой не напрягаться, потому что, по его мнению, капитаном должен быть полевой игрок. Николай Петрович сказал мне, что это немножко не по-спартаковски: в истории команды никогда не было капитана-вратаря.

Потом-то они появились – Прохоров, Дасаев, Черчесов. Но, видимо, он настолько привык к тому, что капитаны – Нетто, Хусаинов, что воспринял повязку на моей руке как какой-то нонсенс. В итоге капитаном стал Гиля, и я сам с удовольствием за него проголосовал.

Мои амбиции не были ущемлены. Другое дело, что некоторые начинания я как капитан не смог довести до конца. Люди подзабыли, что именно Владимир Маслаченко лично убедил команду, что она должна первой дружно выходить на футбольное поле, вставать в центре и приветствовать публику взмахом рук, повернувшись сначала в одну, а потом в другую сторону. А потом, дождавшись соперника, вручить ему вымпел и значки «Спартака».

И мы это делали. Кроме того, я настоял, чтобы «Спартак» одели в шерстяные тренировочные костюмы красного цвета с белой полосой. Обнаружил я и то, что одна чешская фирма начала выпускать очень качественные, из чистой кожи, белые кроссовки с двумя полосками. И, вместо старых прорезиненных тапочек, каждому из нас купили такие кроссовки. Плюс на костюмы нашили ромбик «Спартака».

Никогда раньше этого не было! Кроме того, я настоял на том, чтобы всю команду одели в одинаковую цивильную форму – финские костюмы, которые подобрали сами ребята. Нашли магазин, который взялся продать нам этот дефицит, причем по размерам каждого игрока. Это дополнялось белыми рубашками и одинаковыми галстуками. Но самый потрясающий номер заключался в том, что нашлись трое – не буду называть их фамилии, – которые эти костюмы продали. Мы не обиделись и даже не пожурили, но эти игроки похерили всю идею. Да что там говорить, если мы выиграли настоящие золотые медали на международном турнире в Болонье, еле дотащили с Логофетом до гостиницы огромный кубок, а потом несколько человек свои медали продали. Коллекционеры купили, а их уголовный розыск поймал: золотом-то торговать было нельзя.

В общем, в 1967-м капитаном я быть перестал. И не могу сказать, что это меня сильно удивило. Как и то, что мы потом со Старостиным разошлись. Лидер, а тем более хозяин, не может чувствовать себя должником. А Николай Петрович после той ситуации чувствовал, что оказался в долгу.

Но вернусь к его феномену. Всем было очевидно, что Старостин – великий организатор. Ему бы министром быть, управлять спортивным движением страны! А он – на внешне неприметной должности начальника команды «Спартак». Каждый миг в суете, отправляет мелких служащих, «шестерок» в общем-то, к власть предержащим – и все его просьбы выполняются. У него, по сути, ничего нет, а он руководит всем! Квартиру выбить, ребенка в образцовый детский сад устроить – все это было ой как непросто, а для него – раз плюнуть. И он обожал этими, казалось бы, мелочами заниматься.

В тот период, когда шел процесс обратной доставки Николая Петровича в «Спартак», я очень часто бывал у него дома. Как-то раз подвез его к спартаковскому офису – а я тогда по этому маршруту с той же регулярностью, как на тренировки, ездил – и стал свидетелем потрясающей картины. Может быть, от отчаяния, что дело никак не решается, я предложил Старостину продвинуть на пост начальника команды его брата Андрея Петровича. А уже потом они с Николаем Петровичем поменяются местами.

Чапай вскипел:

– Андрей же поклоняется всем богам! Завел себе какую-то молодуху, пьянствует с драматургом Исидором Штоком, подстригся под Габена, с цыганами водится!..

Открыл дверцу машины и, выбираясь из нее, закончил:

– А я служу только одному богу – «Спартаку» и футболу!

И дал дверью так, что я чуть не вылетел с водительского сиденья!

Вот тут-то меня пронзило. Тут-то я и понял, почему Старостину не надо быть ни министром, ни каким-то другим руководителем высшего порядка. Гениальность этого человека заключалась в том, что он через всю жизнь советских времен протащил категорически запрещенную тогда частную собственность – московский «Спартак». Для него он был, выражаясь языком отца Федора из «Двенадцати стульев», маленьким свечным заводиком.

В 1964 году на встрече с болельщиками – у меня где-то даже есть фотография – я выступал и говорил о том, что мечтаю о времени, когда у «Спартака» появится свой стадион. Там овация стояла! Но Чапай на меня обиделся:

– Что ты лезешь не в свои дела?

Оказывается, ему безумно нравилось, что он настолько влиятелен, что может в любую секунду сыграть и на «Динамо», и в «Лужниках» – где угодно. И никто ему не откажет. А вот с собственным стадионом – не вышло.

По бытовым вопросам я обращался к Старостину крайне редко. Мне как раз очень не хотелось, чтобы он подумал, будто что-то мне должен за ситуацию со своим возвращением. И, может, так никогда бы и не обратился, если бы не одна сложность.

Сын Валерка, когда мы жили на Таганке, никак не мог комфортно почувствовать себя в детском саду. То болел, то что-то было не так. Хороший садик в итоге нашли на Соколе, но возить ребенка туда приходилось через полгорода на общественном транспорте. И я попросил Старостина помочь с обменом квартиры.

Он спросил, есть ли у меня какие-нибудь побрякушки – медали, значки. Чтобы выглядеть солиднее. Попросил захватить их с собой и объяснил, что мы пойдем к начальнику управления по распределению жилплощади в Москве. Приезжаем в управление, где у него уже есть договоренность о встрече. Он сажает меня на стул напротив двери, а сам входит в кабинет.

Сижу полтора часа, маюсь. И вдруг из того самого кабинета выходит человек невысокого роста, видит меня и восклицает:

– Ой, Володя! А что вы тут сидите? Вы зачем-то пришли?

Я объяснил ситуацию, он очень удивился – и стало ясно, что Николай Петрович за полтора часа на мою тему даже не заикнулся. Человек сказал, что он – парторг главного управления по распределению жилплощади, и предложил приехать вечером к нему на Сокол по такому-то адресу. Оказалось, что он сам переезжает! Сейчас там живет Юля – моя старшая внучка…

В общем, с обменом все решилось без участия Старостина. Он аж обалдел: как это – мимо него?

Будучи альтруистом, я не получил от футбола за семнадцать лет ничего, а отдал собственное здоровье.

Но если бы надо было этот путь повторить – я бы его повторил.

* * *

После истории с возвращением Старостина в «Спартак» я начал ощущать некий дискомфорт в отношениях между нами, какую-то напряженность, искусственность в беседах. Я настолько независимый и свободолюбивый человек, что меня это нисколько не тяготило. Но закончилось тем, что именно Николай Петрович поспособствовал тому, что я вынужден был уйти из «Спартака» и закончить карьеру игрока.

Это произошло в начале 1969 года. В 1968-м мы заняли второе место. Да, мне было уже тридцать два, но «идущим с базара» я себя ни в малейшей степени не ощущал. Тем более что в том сезоне мы играли вообще без двух центральных защитников. У нас их просто не было! Пришлось трансформировать в них двух хавбеков – Сашу Гребнева и Сережу Рожкова.

Слава богу, они были очень образованными по-футбольному людьми – прекрасно работали с мячом, читали игру. Но нередко недостаток опыта именно на этой позиции, конечно, сказывался. Работать приходилось без передышки. И они сами, все прекрасно понимая, перед выходом на поле хохмили:

– Шура, – у меня в команде было прозвище Шура Балаганов, – ну ты там поработаешь на выходе?

А я безумно любил игру на выходах. Она мне позволяла летать.

Так вот, в начале 1969-го сам Старостин сказал мне:

– Мы приглашаем Анзора Кавазашвили.

– Очень хорошо, – ответил я. – Будет интересно с ним сразиться, тем более что у нас в «Спартаке» всегда был принцип – кто сильнее, тот и играет.

И тут я услышал слегка ошеломившую меня фразу:

– Ну, ты понимаешь, мы обещали ему, что ты мешать не будешь.

Я сообразил, что от меня ждут заявления об уходе. Не смеют меня отчислить, но ожидают, когда я сам сделаю ход.

Поехали на последний предсезонный сбор в Сочи. Как всегда, остановились в гостинице «Ленинградская», где собирался весь цвет нашего футбольного хозяйства. Все были страшно удивлены, что я тренируюсь и играю за дубль. А я по-прежнему как ни в чем не бывало доказывал. Но ни Старостин, ни Симонян меня не подпускали и близко к основному составу.

Тогда ко мне начали хождения представители разных клубов. Я в шутку говорил, что могу высунуть в окно ногу с табличкой, на которой написано: «Кто больше?» Но в итоге всем отказал. Надеялся еще, что отвоюю место в «Спартаке».

Последний товарищеский матч я сыграл против «Торино». Мы выиграли 1:0. Я начал свою детскую карьеру с матча «на ноль», и везде мои первые матчи были «сухими» – и в юношеских, и молодежных сборных, и в «Локомотиве», и в «Спартаке». И закончил тоже «на ноль».

Но в конце концов мне стало ясно, что со Старостиным я не договорюсь. Принцип «кто сильнее – тот и играет», видимо, отодвинули в сторону до лучших времен. Мне даже не дали шанса что-то доказать. Команда улетала в Иран, а я уже не попадал в состав делегации.

Узнав, когда они улетают, приехал в аэропорт. С уже написанным заявлением с просьбой освободить меня по собственному желанию. Без объяснения причин.

Старостин сидел в автобусе. Команда встретила меня дружелюбными возгласами, я поднялся по ступенькам и подал ему заявление. И когда все поняли, что я окончательно ухожу, вокруг воцарилась тишина.

И тогда Старостин достал ручку и вместо того, чтобы подписать это заявление прямо там, в автобусе, вышел и, не найдя на что опереться, почти встал на четвереньки, положил бумагу на ступеньку кассы детского театра и вывел два слова: «Не возражаю». И больше – ни слова.

Тут я сказал самому себе, что никогда больше с этим человеком у нас не будет никаких отношений. Слава богу, хватило ума, уважая его заслуги, быть в контакте, но не более того. Зарубку этот уход, конечно, в душе оставил основательную.

У меня было много предложений из разных клубов. Самое фантастическое сделали из Еревана, где команда называлась еще не «Араратом», а… «Спартаком». Тренировал ее Александр Пономарев, приехал ко мне с администраторами команды и два часа уговаривал туда перейти – с условиями, разумеется, не худшими, чем в киевском «Динамо». Но я сказал, что для меня есть только один «Спартак» – московский. И если Старостин не разрешил мне больше за него играть, то все, на этом я ставлю точку.

А, было еще предложение из Бурятии – это вообще что-то запредельное. Чуть ли не персональный самолет, на котором я мог бы когда угодно летать в Москву и обратно. Больные люди, ха-ха! Я этого не понимаю, скажу честно. Для меня первым в футболе никогда не были деньги, а всегда – идея. И ни у кого никогда я не выпрашивал определенную сумму зарплаты – какую давали, такую и получал.

В то время возникли материальные трудности. Я учился на спецкурсах французского языка. Они были с отрывом от «производства», но с сохранением зарплаты – и я заработал на так называемую стипендию в 130 рублей. И вдруг оказывается, что у «Спартака» на меня таких денег нет. Узнав об этом, вмешался отдел спорта ВЦСПС и вынудил Старостина платить мне эту стипендию.

Меня уже засосала новая жизнь. Я учусь на этих курсах, собираюсь ехать тренировать в Чад, по обоюдному желанию с Николаем Озеровым начинаю пробовать себя в качестве радиорепортера, часто выхожу на поле в матчах ветеранов. Кавазашвили тем временем здорово отыграл за «Спартак» в 1969-м, когда команда стала чемпионом СССР, не было к нему претензий и на чемпионате мира 1970 года в Мексике…

И вдруг в конце того года – звонок Николая Петровича.

– Мне Серега Сальников рассказывает о твоих подвигах за ветеранов. Не хочешь вернуться в «Спартак»?

Я ответил, что поставил точку.

Но в 1971-м Чапай позвонил еще раз.

– Прошу тебя, давай, вернись! Зная тебя и твой характер, уверен – все будет в порядке.

– Да зачем я вам?

– Ты знаешь, Анзор нам испортил спартаковские принципы. Столько разговоров о материальных делах! Разлагает команду, она ни о чем другом, кроме денег, не говорит. Посмотри, как она играет!

– Ну дело же не в нем…

– Пойми, ты одним своим присутствием на команду повлияешь!

– Николай Петрович, – вздохнул я, – вы же любите Есенина? А он писал: «Кто сгорел, того не подожжешь».

Старостин помолчал и ответил:

– Ну ладно, будем думать дальше…

И, по-моему, появился Сашка Прохоров. А Анзор уехал в кутаисское «Торпедо», захватив с собой несколько спартаковских ребят. У нас с ним, кстати, нормальные отношения. Сегодня вот вместе идем на церемонию, где нам будут вручать медали под названием «Совесть нации». О как!

* * *

В 1975 году Старостина уволили с работы. Открою секрет: я был опосредованным виновником этого. В то время одним из руководителей московского городского совета «Спартака» стал человек, с которым мы были большими друзьями. Мы с ним сошлись на любви к горным лыжам, часто катались вместе, когда он еще не был никаким начальником.

Он знал историю моего ухода из «Спартака». Проникся ею, сам испытав в жизни все прелести предвзятости руководителей. И, став, в свою очередь, руководителем, как-то при встрече сказал мне:

– Володя, первое, что я сделаю, – уволю Старостина.

Я вытаращил на него глаза:

– Ты что, опупел? Каким образом, за что? И сил-то у тебя хватит?

– Я его уволю. Хотя бы за то, что он поступил с тобой так некорректно.

– Может, не надо этого делать? Выброси из головы!

– Знаешь, у меня тоже есть характер, – возразил он. – Я хочу многое преобразить в спорте, а «Спартак» – хорошая отправная точка. Но Старостин – тормоз процесса!

Больше мы к этой теме не возвращались, однако разговор тот засел у меня в памяти. И ведь он сделал это. Каким образом? Через тех же профсоюзных деятелей, которые выдвинули его на эту должность из общества «Буревестник».

Положа руку на сердце, скажу, что та заноза еще какое-то время колола мне сердце. Я был обескуражен тем, как Старостин убрал меня из команды – без объяснения причин, нарушив незыблемый спартаковский принцип «играет сильнейший». Если бы я уступил Анзору в игре – никаких вопросов. Я до такой степени спортсмен, что способен сказать себе: тут я слабее. Но мне даже не дали шанса доказать обратное. И поэтому, когда Старостин вернулся и предложил мне поучаствовать в процессе воссоздания команды, я сразу сказал «нет». Даже не делал вид – мол, хорошее предложение, я подумаю. Просто отказался.

Кстати, Крутиков, Хусаинов и Варламов, возглавившие тогда «Спартак», просили меня стать начальником команды, но я тоже отказался. Тема работы в «Спартаке» была тогда мною окончательно закрыта, я, что называется, «пророс» в радио и телевидение, понял, что это – мое.

Когда Старостина убрали, меня, каюсь, на какой-то миг посетила хреновенькая такая мыслишка: видишь, мол, Николай Петрович, как бывает. За все в этой жизни надо отвечать. Но я эту мысль подавил и горжусь этим. Потому что, если подводить итог, то Старостин – это «Спартак», а «Спартак» – это Старостин. И если перекинуть мостик на сегодняшний вариант жизни «Спартака», то даю вам слово – начни клуб с того, что происходит в последние годы, то он никогда «Спартаком» бы не стал!

Думаю, что современный «Спартак» не имеет никакого отношения к прежнему. Это совершенно новое поколение, которое не впитало те идеи, принципы, которые мы исповедовали. Впрочем, не надо забывать, что тогда было другое время. Такой «Спартак», как тогда, сегодня не воссоздать. А сегодняшний «Спартак» не может жить теми принципами, как тогдашний.

Но вернемся в конец 1976 года, когда «Спартак» вылетел. Старостин еще формально был вне команды, но активно занимался поисками нового тренера. Вначале речь шла не о Бескове, а опять о Симоняне, но что-то их там останавливало. Николай Петрович стал мне частенько названивать по телефону. И однажды у меня возникла совершенно безумная идея.

Я очень дружил с Аликом Петрашевским, который работал в киевском «Динамо». Это был мой воспитанник, я сыграл большую роль в жизни этого парня непростой судьбы, вышедшего из хулиганского днепропетровского района Чечеловка, но сумевшего не поддаться соблазнам той жизни.

Не раз я ездил комментировать еврокубковые матчи киевлян, и мне запомнился такой эпизод. Мы сидели в бане с Лобановским, Базилевичем, массажистом, немножко нарушали режим. Беседовали, естественно, о футболе. Разговор зашел о «Спартаке», и вдруг Лобан сказал:

– «Спартак» – это фирма.

Весомо так сказал, как отрезал.

Как-то мы разговаривали с Петрашевским, и он высказал идею: а почему бы не Лобановский? Я ответил, что, во‑первых, нужно, чтобы он сам был согласен, а во‑вторых, необходимо уговорить Старостина.

И вот звоню Николаю Петровичу и говорю:

– Как насчет Лобановского?

– Ну, Лобановский – это недостижимо, – ответил Чапай после паузы.

– Почему?

– Ты понимаешь, тут надо очень хорошо подумать. А он согласен?

Я возьми и брякни:

– Согласен.

Короче, договорились созвониться еще через пару дней. А я тут же набрал Петрашевского, чтобы тот уговаривал Лобана. И тот уговорил! Я еще раз перезваниваю Старостину, подтверждаю информацию, что Лобановский готов. Чапай отвечает, что даст окончательный ответ через два дня.

И точно. Звонит и говорит:

– Володя, слушай, ты знаешь – боюсь, что нас не поймут. Идея очень интересная, но не поймут. И потом, мы, по-моему, уже здесь договорились. Как ты насчет кандидатуры Бескова?

Я ответил, что тут тоже надо думать.

– Ну ладно, думай! – согласился он. – Чапай тоже думает!

На том и расстались.

Вскоре после этого разговора в «Спартаке» появился Бесков. А Николай Петрович вновь стал начальником команды.

* * *

С Константином Ивановичем у меня были весьма специфические отношения. В 1963 году он возглавил сборную СССР и почему-то не воспринимал меня как игрока, хотя до того мы даже не сталкивались. И не вызвал на просмотр всех сборников в Воронеж. Но на него надавил тренерский совет, и Бесков скрепя сердце направил мне вызов. Единственное, что нас связывало, – один и тот же портной. Я любил красиво одеться.

Так случилось, что мы ехали с ним в Воронеж в одном купе. Он читал «Театральную жизнь», я – Аристотеля, которым вдруг заинтересовался. Бесков спросил, что читаю, и, получив ответ, почему-то метнул на меня такой взгляд, что я почуял недоброе. Может, он решил, что я над ним издеваюсь.

В Воронеже стало ясно – ни Маслаченко, ни Яшин Бескову не нужны, он делает ставку на Урушадзе и Баужу. А на мне за что-то пытается отыграться. Он даже хотел устроить комсомольское собрание по поводу моей прически – так я пошел в парикмахерскую и коротко подстригся.

Кончилось все тем, что после тренировки в «Лужниках», когда со мной отдельно занимался Василий Трофимов, я подошел к Бескову и сказал:

– Я не дурак и очень хорошо чувствую обстановку в сборной. Вижу, что сейчас вам не нужен. В «Спартаке» вы меня всегда найдете. Обещаю вам изо всех сил тренироваться и всегда быть в форме.

Развернулся и ушел. А потом узнал, что уходом своим испортил Бескову образцово-показательное мероприятие, на котором он собирался меня за что-то чихвостить.

Когда выяснилось, что с Бесковым у «Спартака» все было на мази, я спросил Старостина:

– А как же его динамовские корни?

– Да ты знаешь… – Старостин опустил голову и в раздумьях теребил что-то в руках, – есть вещи, которые, наверное, надо как-то преодолеть.

Но ход с Бесковым в итоге оказался правильным, и команда вернулась туда, где ей и положено быть всю жизнь.

Константин Иванович всегда подчеркивал, что является профессиональным тренером и ему все равно, где работать. До прихода в «Спартак» он трудился и в «Торпедо», и в «Локомотиве», и в ЦСКА, и в «Динамо», и в сборной. То есть стал таким внеклубным футбольным деятелем, не ассоциировавшимся исключительно с «Динамо», где сделал себе имя как футболист. Это, наверное, тоже облегчило решение пригласить его в «Спартак».

Бесков всегда работал плодотворно и дал нашему футболу целый ряд игроков, еще когда руководил ФШМ в «Лужниках». В постановке игры он превосходил всех, и в конкурентной борьбе за игровые идеи, считаю, он был выше Лобановского. С точки зрения результата Валерию Васильевичу удалось все, но вот в этом постановочном искусстве он уступал Бескову. Теперь думаю, что идеи Лобановского в «Спартаке» бы не прижились, тогда как идеи Бескова оказались ему в самый раз.

Но тем не менее до «Спартака» Константин Иванович не выиграл ни одного чемпионата ни с одной командой! Побеждать он начал, уже возглавляя красно-белых. И Бесков не был бы Бесковым, если бы не посчитал это своей личной заслугой, а не клуба. Причина его разрыва со «Спартаком» в конце 88-го заключается в том, что однажды Старостин ему надоел. Просто надоел.

Для Николая Петровича поговорить о составе – как бальзам на душу. Он мог сутками перемалывать достоинства, недостатки каждого из игроков. Еще в то время, когда я играл, они с Симоняном и другими в Тарасовке собирались и спорили, как завтра «Динамо» обыграть. А состав на словах кроили так, что вратарь мог выходить чуть ли не на левый край! Ну вот просто обожал Чапай о футболе потолковать, кайф от этого ловил.

А Бесков вообще перестал с ним эту тему обсуждать. И, видимо, Николая Петровича это нервировало. С каждым годом они отдалялись. А в конце 1988-го последовало категорическое требование Бескова. Уходя в отпуск, он оставил Старостину бумажку – обширный список игроков, которых он должен был выгнать, и другой список – приглашенных.

Старостина редко можно было увидеть в гневе, но это был как раз тот случай. Он позвонил мне домой. Весь этаж мог слышать этот разговор, потому что я стоял в коридоре.

– Как я могу уволить ребят, которым верю и которых собирал? – возмущался Николай Петрович. – Они же мои родные! Что ж, я должен их убирать только потому, что они Бескову не нравятся?!

Он звонил мне аж в первом часу ночи. В конце разговора сказал, что уволит Бескова, и бросил трубку. А на следующий день позвонил и сказал, что уволил. Николай Петрович в своих решениях был демократичен – сразу авторитарного вердикта не выносил, тщательно все обмозговывал и обмусоливал.

Но если принимал решение, то оно было окончательным и пересмотру не подлежало.

Такое же решение он принял и по назначению Романцева. Думаю, никаких реальных конкурентов у Олега Ивановича не было. Старостин его, как родное дитя, пестовал и тащил вверх – «Красная Пресня», «Спартак» из Орджоникидзе и, наконец, «Спартак» московский.

Но Романцев, как и Бесков, сильно отличались от тех же Симоняна и Гуляева. Два последних, проработавших со «Спартаком» очень долго, никогда не вступали в антагонистические отношения со Старостиным. Это был огромный плюс тренерам и самому Николаю Петровичу, и он так себя вел, что не давал им такой возможности. А вот в случаях с Бесковым и потом с Романцевым, видимо, позволил подняться до таких, с их точки зрения, высот, что они уже могли сказать: «Пшел вон!» Не напрямую, конечно, но своими действиями.

* * *

Любой вратарь, игрок, тренер ошибается, комментатор – тоже. У меня в жизни была памятная многим история, когда я в 1993 году в матче «Спартак» – ЦСКА Игоря Ледяхова называл Андреем Гашкиным. Но за ее внешней забавностью есть еще и элемент размышления, что такое комментатор, сидящий где-то на чердаке за грязным окном неухоженной кабины, со старыми мутными мониторами, на которых все похоже на картину «Битва негров в пещере ночью». Но ни в воротах, ни в комментаторской я не признавал поиска оправданий для себя. Однажды во время моей игровой карьеры дошло даже до крайности: после пропущенного гола от «Кайрата» я так расстроился, что в перерыве переоделся и уехал со стадиона.

У меня тогда был совершенно непонятный спад. Я же себе задавал настолько регулируемый тренировочный процесс, что резких потерь формы не было, а тут – началось. Помню, что стал плохо прыгать в левую сторону. И для восстановления техники начал применять необычный метод: брал в руки мяч, мне били по воротам, а я вместе с мячом в руках летел в угол и отбивал одним мячом другой.

Но от казуса в игре с «Кайратом» это меня не спасло. Пробили издали – и вдруг мяч передо мной нырнул. Я решил отбить его ногой, а он пролетел у меня между ногами в ворота. Совершеннейшая нелепость! Расстроился безумно, и до сих пор корю себя: как я мог все бросить и уехать, никому ничего не говоря?! Но Старостин с Симоняном, надо сказать, отнеслись к этому эпизоду с пониманием. Они знали, что это временное помутнение разума, которое не окажет на меня влияния. Так и было. И вскоре я заиграл, как прежде.

Все это я помню так, словно оно было вчера. Потому что «Спартак» в моей жизни – большая любовь, в которой не могло быть ничего проходного. Каждый день, каждый матч были главными. Да сейчас прекрасно понимаю: когда комментирую «Спартак», уши торчат все равно, куда ты их ни засовывай. Но, в конце концов, разве нужно стесняться своей любви?..

Когда я начал комментировать футбол по телевидению, от особого отношения к «Спартаку» уйти было трудно. Причем в этом было что-то обоюдоострое – то все, что касалось «Спартака», мог нахваливать выше крыши, а иногда в меня вселялся какой-то бес, и я не прощал каких-то мельчайших технических ошибок, на которые можно было вообще не обратить внимания. В конце концов вроде бы нашел золотую середину, но все равно ничего с собой поделать не могу. Хотя этот «Спартак» сегодняшний не очень принимаю и понимаю.

И контакта с ним у меня нет. Абсолютно. Я даже не знаю, где находится нынче офис «Спартака».

Вся моя спартаковская религия – в прошлом.

* * *

Юлия Маслаченко:

«Беда пришла абсолютно неожиданно. Он был дома, на кухне, готовил салат. Бабушка была рядом. И вдруг, как она сказала, дедушка закрутился на месте… И перестал говорить. Одна рука у него двигалась. Мы приезжали к нему в больницу – он был еще в сознании. В реанимацию попал не сразу. Сначала лежал в обычной палате. А потом поднялась температура – и…

Он боролся за жизнь десять дней. Врачи старались изо всех сил. Бабушка уже была готова переезжать на дачу и выхаживать его там – после инсульта людям часто нужен долгий процесс восстановления и свежий воздух. Не судьба…

Когда годовщина свадьбы или день рождения, мы обязательно садимся, включаем видео, смотрим репортажи. Сейчас у меня растут дети, и я очень хочу передать им память о дедушке. Сын Вова должен понимать, в честь кого его назвали! Чуть подрастет – буду ему показывать матчи, которые дедушка комментировал.

До сих пор, когда включаем его репортажи и слышим голос, – мурашки по коже. За десять лет без дедушки я так и не смирилась с его потерей. Говорю с вами – и слезы накатывают…»

Голос Юли, унаследовавшей у дедушки и работу на телевидении, дрогнул.

Бывает так, что семьдесят четыре прожитых года – это очень мало. Все ведь зависит не от паспорта, а от того, каким был человек. Маслаченко всегда оставался молодым и озорным. Таким мы его всегда и будем помнить.

Одним из самых колоритных людей в истории «Спартака». Человеком, который купил новые горные лыжи за неделю до рокового инсульта.