000
ОтложитьЧитал
Я мечтал о запахе пота, но единственным запрещенным запахом, который мне удалось протащить в наш лютеранский храм, был запах марихуаны. Мы обедали у открытого настежь большого океана в ливинг-рум, у нас у каждого была салфетка, наша пища отличалась сложным разнообразием и очень вкусно пахла. На фотографиях июня и июля у меня толстая рожа зазнавшегося мужика, властно прижимающего к груди спелый аленький цветочек – Джули.
В субботы и воскресенья мы с энтузиазмом отправлялись с нашими приятелями – спортивным писателем и его спортивной женой – или в горы, купаться в горной реке, там даже водились в чистой воде форели, а вдоль тропинок краснела дикая клубника, или же мы отправлялись в другие удивительные места – заповедники, бухты и озера, где на природе пожирали еду и пили галлонами калифорнийское вино.
Счастье сидело со мной за одним столом каждый день, оно шуршало платьями мимо, готовило ароматные лепешки и кофе, заглядывало мне в глаза, водило голубой автомобильчик с искусством родившейся за рулем американской девочки, ночью счастье, покрыв меня всего волосами, долго и нудно сосало мой член, счастье спало с беззвучием, непонятным для такой крупной девушки…
Я и она обещали быть красивой парой, украшением любой парти, или пикника, или даже университетского калифорнийского общества – русский «таф»-писатель[8] и его американская жена. У каждого свои достоинства. Она – простовата, но здорова и крепка морально и физически, преисполнена так нужного в жизни здравого смысла. Он, хотя и зол, и декадент, но талантлив. Подпорчен в столицах мира, но сердцевина не гнилая – здоровая. Его злость уравновешивается ею – ее верностью и добродетелями. Хорошая олд-фэшен – старомодная девушка Джули, такую нелегко найти в наше время. Может быть, у нас родились бы и русско-шведские дети, белокурые или русые ребята и девочки, пять или шесть единиц, ее груди могли вскормить и десяток…
Закат наших отношений начался с того, что однажды я отправился с нею на масонский пикник. Там, среди нескольких сотен простых баб и мужиков, под оркестр и дымное благоухание поджариваемых стейков, под бесконечное пиво из цистерны, и опять солнце, безжалостное калифорнийское солнце сверху, тонны солнца, я вдруг почувствовал себя всерьез принадлежащим к человеческому обществу, к американским дядькам и теткам и тинейджерам… Я даже танцевал с Джули, она – напялив чью-то масонскую кепку на глаза и робко хохоча, словно боясь, что я не одобрю этого ее смеха.
Тут-то я и понял, что я сволочь. Ебаная сволочь. Неисправимый сукин сын, раз она так робко хохочет. И что никакие озарения любви, настоящей, как мне казалось, посещавшие меня, когда мы сидели с ней в каком-нибудь ресторанчике («Жирный кот», скажем) и я действительно любил ее, сидящую напротив, рассказывающую мне о своем детстве, – не изменят уже моей сложившейся предательской натуры, моей психологии моряка, у которого женщина в каждом порту. Никакие озарения меня не оправдывают и не оправдают. Мгновенные вспышки любви. Она хотела постоянного огня.
После пикника, уже дома, выпив со мною виски и еще виски, напившись, она устроила мне тихий скандал. Она ничего не назвала точно, но она хотела знать, что с нами будет. Она даже весьма непрозрачно намекнула на то, что я ее использую, провожу лето с женщиной, которую осенью брошу, что мне удобно здесь переписывать мою книгу, но, переписав ее, я исчезну.
Джули была далека от истины и в то же время близка к ней. Она сказала, пьяно кривясь: «Я знаю, Эдвард, ты любишь блядей, я не в твоем вкусе». Я не спросил ее, в ее ли я вкусе, очевидно, подразумевалось, что в ее. Она не знала, что я так же незащищен в этом мире, как и она. Я приехал честно найти себе «хорошую» женщину, я устал от постоянной смены интернациональных неврастеничек разного возраста в моей постели, устал от разбитых еще до встречи со мной жизней и хотел Джули. Вот. Джули была со мной, еще одно доказательство моей ебаной ненужной мне силы, захотел – нашел, взял, но вдруг к середине июля я открыл, что хорошая девушка мне не нужна.
О боже, я открывал это не раз, но всякий раз опять забывал о провале своей мечты. Я открывал уже это в Лондоне, в маленькой квартирке английской актрисы, в Нью-Йорке – в лофте смуглой бразильской дамы… о, я открывал это столько раз, но, увы, охотно забывал.
Я не сказал бы, что моя игра с Джули была нечестной. Просто у меня были свои правила игры, у нее – свои. Исходя из моих, я был честен. Мои правила говорили мне, что двое могут встретиться на день, на два, на месяц, и это тоже счастье, удовольствие, радость… Лучше месяц, чем ничего, лучше сегодня, чем никогда… Жить же с Джули всю жизнь или даже год мне будет скучно – я это понял. Но сказать я ей этого не мог. Я бы хотел, но не мог. Она не поняла бы. Поэтому она была виновата, что я стал ей врать.
Мне всегда необходимо новое, новое, новое… Я питаюсь новым. К тому же (и это очень важно!) сексуально мой идеал – девочка, раньше подружка, теперь – дочь (с чуть гомосексуальным, безгрудым уклоном), в крайнем случае – младшая сестра. Не мать, не покровительница, нет, не чудовище – мать древнешумерского эпоса, не богиня Деметра – андрогин!
А Джули через некоторое количество лет превратилась бы в древнешумерскую мать…
И потому сейчас я сижу в холодном парижском апартменте один, и только что звонила женщина 35 лет с абсолютно разбитой жизнью и сообщила мне, что вчера я очень ранил ее, что я эгоист и зловещая личность. «Извини, – сказал я, – извини».
А книгу я тогда переписал всю – подлец – и, переписав, улетел в Лос-Анджелес, придумав для этого очень важную причину.
Мне грустно, ибо я люблю Джули и люблю всех. И я опять охотно поехал бы в тот городок в Калифорнии, и жил бы там неделю или две, и спал, обнимая мою Джули, и, пойдя в тот же самый ресторан, после шампанского танцевал бы с ней у ночного океана. «Почему нельзя?» – думаю я горько. Мы все равно умрем, а перед маленьким желтым бульдозером все мы ни в чем не виноваты.
Press-clips
Самое интересное в жизни заграждено от нас законом.
На стенах моей студии висят многочисленные вырезки из газет, мне в свое время понравившиеся.
Бруклинский, 57 лет человек, по профессии – специалист по установкам кондиционирования воздуха, изнасиловал шестилетнюю девочку, соблазнив ее бутылкой соды. Что может быть прекраснее сексуального общения с нежным существом, ну, может быть, не шести лет, но десяти или двенадцати? Взамен жизнь представляет нам массу возможностей вступать в сексуальные отношения с двадцатипяти- и тридцатилетними монстрами, с плечами богатырей и каменными жопами, с сосцами до полу, с темным пушком на верхней губе, крепко воняющими течкой, обильно поросшими полусбритой шерстью там и тут. Фу, какая гадость! Бруклинский мужик заплатил за свой безукоризненный вкус двадцатью пятью годами лишения свободы. Государство хотело бы, чтобы он ебал соответствующую ему по возрасту бабушку пятидесяти лет, а он храбро нашел в себе силы выбрать то, что ему нравится.
Следующая вырезка сообщает нам о трагедии, происшедшей в той же части мира – на Бруклинском кладбище. Шестнадцатилетняя Рита была изнасилована и, по-видимому, задушена в той секции кладбища, где пересекаются Березовая и Сосновая улицы. Пол К., обвиняемый в изнасиловании и убийстве, пережил, очевидно, на кладбище самые замечательные минуты в своей жизни. Судя по фотографии в газете, Рита была очень хорошенькая девочка. Полиция нашла Риту голой, а ее нижнее белье было обмотано вокруг шеи.
Вся эта история выглядит не так зловеще, если проследить ее с самого начала. Рита, ее бойфренд 24 лет и Пол 21 года решили совершить прогулку на автомобиле, принадлежащем Полу. Чтобы добраться до автомобиля побыстрее, они решили срезать угол и пройти через кладбище. Около 11 часов 15 минут они перелезли через каменную ограду самого большого в Нью-Йорке кладбища, а уже в 11 часов 30 минут бойфренд Риты потерял из виду Риту и Пола. Послонявшись немного и поискав их, бойфренд отправился домой. Чтобы выпасть из истории. Пол и Рита остались одни. Пол протянул к ней руку…
Пол знал Риту до этого восемь месяцев. Я совсем не одобряю того, что он убил Риту. Живая Рита могла бы принести ему еще немало удовольствий, мертвая не принесет никому. Однако там, на углу Березовой и Сосновой улиц, в чахлом кустарнике среди могильных плит, хотел бы оказаться и я, разумеется, без последующего ареста, тюрьмы и наказания. По сути дела преступление прекрасно, наказание – отвратительно, и только с помощью электрических стульев и грустных тюремных камер удается нашим хозяевам – государствам – доказать обратное. Преступление на кладбище еще более прекрасно, и свежее тело Риты, пережившее всего шестнадцать весен, еще не успевшее устать и поблекнуть, очевидно, было восхитительным, если этот примитивный мальчик Пол К. успел что-либо по-настоящему почувствовать. И само насилие, ну признайся, признайся, читатель… навязывание себя Рите в тот самый момент, когда рядом бродит ее бойфренд, втискивание своего члена в Риту, чужую, не Полу принадлежащую Риту, очевидно, великолепно, ибо это одна из блистательных возможностей почувствовать радость от того, что ты человек – сильное отдельное животное, так до конца и не одомашненное, не смирившееся с их скучными законами, созданными для слабых…
Не этими мотивами, возможно, руководствовался Пол, 21, но я уже анализирую вышеизложенное преступление с точки зрения писателя Лимонова. Существует в природе малознакомая девочка Моник, здесь, в Париже. Ей всего лет семнадцать, и я, которому 37 лет, с вожделением поглядываю на ее маленькую попку, смешные ножки в белых чулках и золотистую гривку волос. Увы, у Моник есть красивый бойфренд, она в него влюблена, и, как мне сказали ребята, она боится молчаливого писателя-бродяги, родившегося в России, жившего в Соединенных Штатах и еще бог знает где. Моник хочет иметь ребенка от своего красивого, темного, как цыган, бойфренда, я же, мрачное взрослое существо, ее не привлекаю. «А если бы мы оказались на Бруклинском кладбище все втроем?» – думаю я.
Одна из лондонских газет сообщает о радостном и необыкновенном феномене – одиннадцатилетняя девочка-нимфоманка проследовала за кондуктором автобуса, 29, ирландцем, домой и влезла, чрезвычайно прыткая девочка, к нему в постель. Оказывается, у девочки особая слабость к мужчинам в униформах.
Щедрая газета сообщает и короткие сексуальные биографии вовлеченных в дело. Ирландский кондуктор автобуса: его второй сексуальный контакт в жизни! Одиннадцатилетняя потаскушка до встречи с кондуктором имела двенадцать любовников (!) и впервые была соблазнена в возрасте восьми лет приемным отцом.
Справедливый лондонский суд оправдал ирландского кондуктора. К тому же малолетняя блядь оказалась выше его ростом.
Чудесны дела твои, Господи! Как странно в мире живут люди. Почему мне не встретилась малолетняя сучка, когда я был в Лондоне? Я так скучал с актрисой, 32…
В одном из маленьких калифорнийских прибрежных городков утонул мясник, 21, утонул, ныряя в воскресенье. Одно только непонятно из некролога, а почему нужно посылать мемориальные пожертвования в Кризисный центр изнасилований? Был ли он изнасилован в воде, красивый мясник? Как? Кем? Странно. Следует добавить еще, что мыс, вблизи которого он утонул, называется «Место любовников».
Некрологи – занимательнейшее чтение. Ничто так не открывает перед нами часто таинственную завесу жизни, как извещение о смерти и короткая биография умершего. Я стал коллекционировать некрологи несколько лет тому назад. Некрологи поэтичны, и романтичны, и поучительны.
В Колумбусе, штат Огайо, умерли от голода две старушки. До этого они пытались поедать газеты. Бабушка Наоми, 76, и ее сестра – бабушка Руфь, 74, были найдены в спальне на полу. Полицейский сержант сообщает: «В доме абсолютно не было еды. Полиция нашла небольшие трубочки газетной бумаги на тарелках. По тому, как были расположены трубочки на тарелках, мы пришли к выводу, что сестры пытались их есть», – заявил сержант Джон Ричи. Соседи характеризуют сестер как «эксцентричных» и «гордых девочек, но странных».
Заметьте – «девочек» – легкий американский штрих, обратите внимание на невозмутимого сержанта: «По тому, как были расположены трубочки…», и вы поймете, что за жизнь у них там, в Колумбус, Огайо.
В том же калифорнийском городке, где утонул мясник, умерла Баттерфляй-леди, или леди Бабочек, как ее поэтично называли местные жители, у которой не менее оригинальное, чем прозвище, тоже бабочкино имя – Кло. Нашей Кло было всего лишь 65 лет, обычный же возраст среднего умершего в этом городке – 88, 90, 92 года.
Энтомолог, леди Бабочек занималась бабочками в течение сорока пяти лет своей жизни. Она коллекционировала бабочек на Новой Гвинее и в Австралии и, без сомнения, имела там очень хорошее время. Она родилась в Техасе. Сын ее почему-то живет в Саудовской Аравии. Бывает. Любопытна фамилия человека, ответственного за кремацию Баттерфляй-леди, – Пол Мортуари. По-русски это звучит как Пол Смертнов. Или Павел Смертин.
Зловещий юмор в объявлении о смерти мистера Дойла Гуднайт. Так и хочется сказать ему вслед: «Гуд найт[9], мистер Гуднайт!» Ему было 72 года. Тоже ранний мертвец, мог бы еще и пожить.
Мистер Гуднайт, кроме всего прочего (двадцать один внук и шесть правнуков), был владельцем моста. Да… Я думаю: «Интересно, а знал ли он Баттерфляй-леди? По возрасту они очень друг другу подходили. Может быть, они даже были любовники… Может быть, она забегала за бабочками к нему на мост?» От этого предположения мне становится тепло и весело, и как бы не зря жили Баттерфляй-леди и мистер Гуднайт.
А вот сообщение из области апокалиптической. О том, как двадцатый век медленно убивает певицу. В певице уже только 54 паунда. Ее рвет от паров газолина, она уже три года не выходит из квартиры. Ее лицо вспухает от облучения, исходящего от экрана телевизора, и от употребления телефона. Она жива все эти три года только благодаря установленным в ее квартире машинам, фильтрующим воздух. Если ее друзья вдруг хотят навестить ее (десять из них постоянно хотят, безумцы!), они должны надеть только коттоновую одежду, они не употребляют никаких духов или дезодорантов, по крайней мере за 24 часа до визита, и старательно моются перед визитом нежным детским мылом. Певицу рвет также от «вхождения в контакт» со сделанными машинным способом тканями в коврах, занавесках и мебели. Она может есть только натуральную пищу.
Певицу пытаются спасти – перевезти из Англии в Даллас, где специальная клиника уже собрала двадцать пять (!) пациентов, страдающих этой же апокалиптической болезнью, называемой врачами тотальной аллергией. Болезнь будущего.
Не хотел бы я побывать в квартире певицы. Мне пришлось в 1972 году в Москве ухаживать за одиноким соседом по квартире, умирающим от рака желудка. Его тоже рвало, даже от воды. Уже за несколько недель до смерти он был похож на саму смерть – до того был истощен. Помню, что у меня тогда был именно пик одной любовной истории, и я днями ебал в комнате великолепную чужую жену 22 лет, в то время как за стеной рвало бедного обреченного мужика. Мы стонали и орали от страсти, он – от боли. Ему было слышно нас, нам – его.
Одни индивидуальности в этом мире стараются уйти от страданий, другие их ищут. В той же неугомонной и как всегда эксцентричной Англии предприимчивый сержант Боб Акраман открыл на территории парашютной тренировочной школы полную великолепную копию нацистского концентрационного лагеря эпохи Второй мировой войны, где всего за 30 английских паундов вы можете провести уик-энд как узник концлагеря и подвергнуться там всевозможным унижениям. «Заключенные» принуждены были простоять несколько часов в тяжелом ноябрьском дожде, а также принуждены были переносить «тяжелые объекты», повествует очевидец-корреспондент, посетивший лагерь.
Концентрационный лагерь имеет заграждения из колючей проволоки, смотровые вышки, а также специальные сильные и движущиеся прожектора.
Охрана лагеря одета в соответствующую Второй мировой войне немецкую униформу. «Рацион узников, – гордо сообщил корреспонденту Боб Акраман, стоя на плацу в небрежно наброшенной на плечи эсэсовской шинели, – у нас ничем не отличается от рациона таких лагерей, как Треблинка и Дахау». Черствый хлеб и водянистая похлебка – его основные компоненты.
Среди сорока «узников», находившихся в лагере («Все мужчины, ни одной женщины», – заметил корреспондент), были: учитель, сантехник, доктор, два агента по продаже недвижимости, пожарный. Остальные тридцать четыре человека оказались бизнесменами. Оказывается, вот кто обладает в наши времена наиболее пылким воображением – бизнесмен!
Ограничусь коротким сообщением, хотя следовало бы рассказать подробно о любопытнейшем экземпляре – о мистере Лайонсе, одном из активистов лондонской же группы «Выход» – общества по пропаганде самоубийств и помощи в их осуществлении. Этот индивидуум обвиняется в пяти случаях подстрекательства к самоубийству и четырех случаях помощи в самоубийстве. И в одном случае, согласитесь, скорее необыкновенный мистер Лайонс надел на голову женщины-самоубийцы пластиковый мешок, но, как сообщает газета, «перенес определенное разочарование, так как его жертва оказалась много более трудным случаем, нежели он ожидал…». Очевидно, не очень хотела умирать жертва или, находясь уже в пластиковом мешке, передумала?..
Но лучше закончим этот маленький экскурс по обворожительному миру преступлений и смертей веселым взрывом, происшедшим в городке Винчестер, штат Вирджиния, где взорвалось, нет, не одноименный выделывающий винчестеры завод… но хлебное тесто. Хлебное тесто, взорвавшись, выбило окна в смесительном зале хлебного завода и серьезно повредило потолок. Пострадал также и один из рабочих хлебного завода. Его даже задержали на некоторое время в больнице для лечения задетых взрывом глаз.
Взрыв же произошел оттого, что влага в воздухе соединилась с ингредиентами сухого хлеба, сухой хлеб затвердел, вызвав перегрев оборудования и химическую реакцию, результатом которой был взрыв, вышибший окна в 30 на 30 футов зале.
Фамилия пострадавшего рабочего была Пол Пуффенбергер.
Мой лейтенант
Я жил в Нью-Йорке уже неделю, а никого еще не выебал. Приплюсовав к этому еще несколько дней в Лос-Анджелесе, в которые я тоже никого не выебал, получалось около десяти дней без секса. Я загрустил. Мне показалось, что мир меня не хочет. Конечно, можно было пойти и взять проститутку, но их отталкивающие манеры и вечная профессиональная жажда наживы и привычки к обману («Это будет стоить тебе еще двадцать баксов, друг!») меня злят.
Упомянул имя Даян мой старый приятель… Мы с ним сидели в кафе на Мак-Дугал-стрит и лениво разговаривали. Мне мужчины – во всяком случае, большинство мужчин, исключения я делаю только для особой категории гомосексуалистов – давно не интересны. Даже более того, они для меня неодушевленны. Все их заботы в этой жизни меня никак не затрагивают, их проблемы – не мои проблемы, спорт меня не интересует, их священные веры в тот или иной политический строй попахивают для меня дикарем и его дубиной… и вообще, кроме физической силы, это существо, на мой взгляд, совершенно ничем не обладает. Самое большее, что может сделать мужчина, – быть зловещим.
Но все равно я убивал свой вечер с этим более чем пятидесятилетним человеком, мне хотелось быть благодарным ему за много лет назад оказанные услуги. В тяжелые для меня времена здесь, в Нью-Йорк-Сити, он помогал мне – давал плохо оплачиваемую, очень плохо оплачиваемую, но работу; и вот спустя пять лет я сидел с ним, и мне было неимоверно скучно. Он то затихал, переваривая пищу (мы только что отобедали), то говорил вдруг что-нибудь официанту на ужаснейшем английском языке, чего-то от бедного парня домогаясь. Кажется, мой друг утверждал, что кофе у них плохой, и, может быть, учил официанта, как готовить хороший кофе… После урока, данного официанту, он, очевидно поняв, как мне скучно, стал рассказывать, что наш общий знакомый, старый художник, поселился вблизи авеню Си, а над ним, этажом выше, живет блондинка Даян. Она, оказывается, и сманила художника пойти жить в этот ужасный район, который, однако, становится лучше.
На художника мне было положить, а Даян я вспомнил. Я ее знал, я даже ебал ее несколько раз. Вообще-то она была лесбиянка, по-моему, с садистскими наклонностями, но ебалась и с мужчинами, со мной, во всяком случае.
Кроме того, у нее был муж. Как обычно в таких случаях, муж любил блудливую и постоянно экспериментирующую жену, дрожал над ней и позволял ей все. Но несмотря на это, сказал мой друг, оказывается, уже с год назад Даян ушла от мужа и поселилась на авеню Си – отважная лесбиянка.
– Мы все здесь ошиваемся в Ист-Вилледже, – уныло сказал мой друг. – У нас свой бар, где мы собираемся. Она часто приходит.
Я вспомнил, что Даян поставила мне в последнюю весну моей жизни в Нью-Йорке по меньшей мере трех женщин – у нее был талант к сводничеству… И пару раз она ухитрилась с удовольствием влезть со мною и фимэйл[10] в постель втроем. Она это любила. Если не ебаться, то посмотреть. Она была легка в обращении, много пила, в любой час дня и ночи была готова отправиться куда угодно. Я подумал, что Даян мне пригодится, и взял у друга ее телефон.
Я позвонил ей на следующее утро.
– Систер! – сказал я. – Хай!
И она меня узнала.
– Где ты? – спросила Даян. – В Париже?
– Нет, – сказал я, – я здесь, на Коламбус-авеню.
– Приезжай, – сказала она обрадованно. – В шесть часов я как раз возвращаюсь с работы. Только не бойся, я теперь живу на авеню Си.
Я не думал о ее пизде, когда ехал к ней, я думал о тех пиздах, с которыми она меня свяжет. У нее всегда были какие-то.
Не всех можно посылать на хуй на улице. Не скажи этого группе молодой пуэрто-риканской шпаны, ни в коем случае. Им следует отказать вежливо, но смело, без дрожания речи и лица. С достоинством. Но отдельную личность, даже и латиноамериканского происхождения, можно порой послать. Тем более если это человек около пятидесяти лет и хотя и зловещего вида, но только для непосвященного наблюдателя, разумеется… Посвященному же всегда ясно, что он обычный вымогатель. Они хвалятся, что у них горячая кровь, но у меня тоже. Я его послал, когда он обратился ко мне на 13-й улице и Первой авеню: «Фак оф!»[11] Он и отстал уныло.
«Ничего, обойдешься», – подумал я. Наверное, я изменился за время моей европейской жизни, в лице, очевидно, появилась интеллигентская, что ли, слабость, опять стали просить денег на улицах. Когда жил здесь – не просили, понимали, что хуй дам.
Я знаю, что Первая авеню как бы граница. Была, во всяком случае. Фронтир, так сказать. Дальше обычно начинались степи – земли дикарей, особо опасные территории, заселенные враждебными племенами, которые жили по иным законам, нежели цивилизованный мир, а то и вовсе без законов. Посему я собрался, сделал равнодушно-свирепое лицо, с каковым прожил в свое время в Нью-Йорке больше пяти лет подряд, и пересек фронтир.
Ничего особенного не произошло. Заборы и стены забытых всем миром и давно эвакуированных учреждений, обильно татуированных местными племенами, сменялись и перемежались жилыми зданиями, у входов в которые, среди куч разлагающегося на августовском солнце мусора, сидели пуэрто-риканские и доминиканские семьи. Их энергичные дети бегали, кричали и резвились на видавших виды камнях и асфальте всех этих авеню А, Би и, наконец, Си и прилегающих, пересекающих их улиц. Вонь была та же, тошнотворная нью-йоркская мусорная жижа затекла так глубоко в щели тротуаров, что ее не смывали и обильные нью-йоркские дожди. «Этот город невозможно будет продезинфицировать, даже если кто-нибудь и получит однажды чрезвычайные полномочия сделать это», – подумал я. И так как никаких видимых опасностей как будто не было вблизи, я отвлекся. Я шел себе и думал о том, кого мне даст Даян сегодня позже к вечеру.
У ее дома, вполне сносного, окрашенного частью в зеленую, частью в голубую масляную облупившуюся краску, как и у других домов, сидело с десяток сморщенных аборигенов, и между выброшенными на улицу несколькими старыми рефрижераторами с распахнутыми дверцами дети играли в прятки. Старый китаец в удобных тапочках вез что-то в коляске. Может быть, опиум или героин.
Аборигены сидели плотным строем на ступеньках, ведущих внутрь дома, потому мне пришлось без церемоний почти перешагнуть через несколько из них. Они с любопытством обратили на меня свои тусклые взоры. Уже в подъезде я услышал, как они залопотали там сзади по-испански. Ясное дело – обсуждают, к кому же я иду. Обидеться на акт перешагивания они не могут, рожденные в варварстве и грубости, они только грубость и понимают.
В холле стояла тошнотворная вонь, какая обычно накапливается в домах, где уже без перерыва лет сто подряд живут бедные люди. Нижний Ист-Сайд, что вы хотите… Я не брезглив, но к перилам мне прикасаться не захотелось.
Даян не такого уж большого роста. Когда мы обнялись, я обнаружил, что ее затылок находится где-то на уровне моего рта. Я и поцеловал ее в блондинистый затылок. Волосы у нее короткие. Даян выглядит как, может быть, панк[12], хотя ей и 32 года. Возможно, неосознанно она переняла здешнюю моду. Бедный человек с воображением на Нижнем Ист-Сайде, конечно, панк. Кто еще? Он, естественно, занимает враждебную позицию среди этих обгорелых ландшафтов.
Подбежала собака. Пудель, остриженный под льва. Не просто пудель, а животное особой породы – пудель шнуровой. У собаки была шерсть в виде отдельных косичек, оказывается, они завивались сами, эти косички. Хвост ее, в частности, выглядел как прическа растафари, а голова – как голова Боба Марли, покойного регги-певца с Ямайки.
– Когда я хожу с собакой в парк, – пожаловалась мне Даян, – там всегда сидит группа растафарей… Они ругаются. Они думают, что я специально ей завиваю шерсть, чтобы посмеяться над ними. Они грозятся убить песика…
– Какие бляди! – сказал я. – Убить такое красивое животное! А какого хуя ты, дарлинг, вообще поселилась в этом не совсем подходящем для белого человека районе. Ты знаешь, я не расист и как никто сочувствую угнетенным меньшинствам, но даже только из инстинкта самосохранения следует жить со своими братьями.
Мне объяснили ситуацию. Даян хочет жить одна, а квартиры очень дороги в Нью-Йорке, и ее жалованья, которое она получает как официантка в ресторане, ей не хватает на квартиру в более или менее нормальном районе. К тому же на Нижний Ист-Сайд полным ходом наступает цивилизация. Видел ли я новые здания в районе Первой авеню и 13-й улицы?
– Видел, – ответствовал я.
Студии в этих домах уже стоят не менее пятисот долларов в месяц. Это безумие. И цены будут все более повышаться. Уже и из ее дома постепенно выселяются бедные люди, потому что хозяева повышают цены на квартиры, и постепенно бедняков изживут отсюда, как тараканов.
Я сказал, что пока, по-моему, их здесь более чем достаточно.
Даян пожаловалась, что в прошлую ночь уже в четыре часа на улицах стреляли. Я оживился, меня интересовало, убили ли кого-нибудь в результате. Оказалось, что нет, не убили.
Окна ливинг-рум у Даян выходили на пустыри и разрушенные дома. Однако в просвете между разрушенными домами виднелся еще краснокирпичный дом, где возились рабочие. Цивилизация, да, наступала. На окнах были решетки и железные ставни. Я с уважением покосился на ставни. Броня крепка…
Даян поймала мой взгляд и сказала:
– Я еще не перебралась сюда, только перевезла кровать, а они уже залезли в квартиру, выдавив стекло с балкона… Еще нечего было красть, а они уже… Суки! Я было расплакалась, села на вещи, которые привезла, и сижу рыдаю. Хотела забрать деньги, заплаченные лендлорду[13], и не переселяться, но сосед уговорил не делать этого. Его дверь напротив. Он работает в полиции.
– Какого хуя полицейский обитает тут, дарлинг? Мы платим им достаточные деньги, чтобы они жили в пригороде, в собственных уродливых и удобных домах, – сказал я, действительно удивленный странным полицейским-мазохистом.
– Он не полицейский, он работает в полиции… Кажется, клерком, – сказала Даян. – Он пригласил мастера из полиции, и тот поставил мне эти решетки и ставни, у него на окнах точно такие же. Теперь я выплачиваю ему каждый месяц определенную сумму за эту работу.
Я прошелся по квартире Даян, оглядывая ее. Декадентка Даян. На стене висел пластиковый рельеф, изображающий белое тело женщины, стоящей на коленях. Рельефный палец женщины углубился в ее рельефную щель. Мастурбировала. Какие-то колосья спелой ржи стояли в вазе. У самой двери, почему-то рядом с умывальником, возвышалась на ножках белая ванна. Образца 1940-какого-то года, по-моему. Едва ли не на львиных лапах. Может, не на львиных, но на лапах. Даян разукрасила свою ванну снаружи – зеленая русалка, похожая на девушку с Сент-Марк-плейс, улыбаясь, выглядывала из воды. Только без кожаной куртки. Справа от входа была крошечная комнатушка с закрытым бамбуковой занавесью окном, где едва помещались кровать (матрац, лежащий прямо на полу) и старый комод с зеркалом. На комоде, среди всяких женских безделушек, валялись книги по искусству, одна из них – «Женщина в изобразительном искусстве» – сверху. Открытая настежь дверь в углу «спальни» открывала взору красивый новый туалет на возвышении. Как трон.
Мы пошли в бар. Уже выходя из дома, встретили человека в клетчатой рубашке с узлом в руках. Это, оказывается, и был полицейский или клерк из полиции. Даян нас представила. У него было очень бледное лицо и синие круги под глазами. Выше меня ростом, узкоплечий.
На улице Даян сказала мне, поморщившись:
– Он, по-моему, очень больной человек. У меня такое впечатление, что, когда ко мне приходят мужчины… он подслушивает у двери и мастурбирует. Когда он открывает свою дверь, из его квартиры исходит противный кислый запах, воняет как будто засохшей спермой. Он фрик, – добавила она. – Урод, – и поморщилась опять. – Недавно знаешь, что он мне предложил? Ни больше ни меньше, как не платить ему за установку решеток на окна, но взамен проводить с ним одну ночь в неделю. Я отказалась. С таким, как он…
Я подумал, что она слишком хороша для этого места, района и дома. И даже зауважал ее за храбрость. Я бы не стал тут жить. Слишком много раздражающего вокруг. Грязи, ненужной опасности, некрасивых лиц, глупости существования.
Мы пошли в «Бредлис» и сели там в темноте и стали пить. Я пью до хуя обычно, она пьет тоже немало, на таких клиентов в барах молятся. Пианист еще не пришел, посему мы свободно трепались. Говорили об Элен – ее подруге, девушке, с которой я спал год назад, до отъезда в Европу. Элен нас и познакомила. Что с ней? Элен живет с мужчиной, которого она не очень любит, по словам Даян, но он заботится об Элен, ей не нужно работать, она спит полдня и в какой-то мере счастлива.