Зима мира

Ллойд последовал за ними. Никто ничего ему не сказал: люди Гитлера думали, что он из служащих рейхстага, а те – наоборот.

Повсюду стоял ужасный запах мокрой золы. Гитлер и его сопровождающие перешагивали через обгоревшие балки и шланги, осторожно ступали по лужам грязи. В вестибюле стоял Герман Геринг, огромный живот обтягивало пальто из верблюжьей шерсти, переднее поле шляпы по потсдамской моде загнуто вверх. «Это тот самый, который вместо полицейских набрал нацистов», – подумал Ллойд, вспомнив разговор в ресторане.

Едва увидев Гитлера, Геринг воскликнул:

– Это начало коммунистического восстания! Они вот-вот нанесут удар! Нельзя терять ни минуты!

У Ллойда появилось дикое ощущение, словно он сидит в театре, а перед ним – актеры, исполняющие роли этих могущественных людей.

Гитлер вел себя еще более театрально.

– Теперь пощады не будет! – вскричал он. Он вел себя так, словно обращался к целому стадиону зрителей. – Любой, кто встанет у нас на пути, будет растоптан! – Он уже привел себя в такую ярость, что весь дрожал. – Каждого коммунистического функционера мы будем расстреливать на месте. Депутатов рейхстага от коммунистов следует повесить сегодня же ночью! – У него был такой вид, будто он сейчас лопнет от злости.

Вот только во всем этом чувствовалась какая-то фальшь. Ненависть Гитлера, похоже, была настоящей, а вот ее проявление казалось представлением, исполняемым для окружающих, и своих, и чужих. Это был актер, испытывающий настоящие чувства, но усиливающий их перед зрителями. И Ллойд видел, что это действовало: все, кто его слышал, завороженно замерли.

– Мой фюрер, – сказал Геринг. – Это – мой начальник политической полиции, Рудольф Дильс. – Он указал на худого, темноволосого человека, стоящего рядом с ним. – Он уже арестовал одного из виновников пожара.

Дильс истериком не был. Он спокойно произнес:

– Это Маринус ванн дер Люббе, каменщик из Голландии.

– И – коммунист! – торжествующе провозгласил Геринг.

– Исключенный из Голландской коммунистической партии за поджоги, – сказал Дильс.

– Так я и знал! – воскликнул Гитлер.

Ллойд понял, что Гитлер готов обвинять коммунистов, не обращая внимания на факты.

– Проведя первый допрос этого человека, я должен сказать, – почтительно заметил Дильс, – что, по всей видимости, это сумасшедший и действует в одиночку.

– Чепуха! – крикнул Гитлер. – Это было давно спланировано! Но они просчитались. Они не понимают, что народ – на нашей стороне.

Геринг повернулся к Дильсу.

– С настоящего момента полиция переводится в режим чрезвычайного положения, – сказал он. – У нас есть списки коммунистов – депутатов рейхстага, выборные представители в местных органах власти, руководители и активисты коммунистической партии. Арестуйте всех, этой же ночью! Огнестрельное оружие – применять без пощады! На допросах – никакой жалости!

– Слушаюсь, господин министр, – сказал Дильс.

Ллойд понял, что правильно Вальтер волновался. Вот он, повод, который искали нацисты. И кто бы ни говорил им, что поджог устроил псих-одиночка, – они не станут слушать. Им нужен коммунистический сценарий, чтобы закрутить гайки.

Геринг с отвращением посмотрел на месиво под ногами.

– Мой фюрер, в двух шагах отсюда находится моя официальная резиденция. Может быть, нам перебраться туда?

– Да, нам нужно многое обсудить.

Ллойд распахнул дверь, и они вышли. Когда они уехали, он вышел за полицейское оцепление и вернулся к маме и фон Ульрихам.

– Ллойд! – воскликнула Этель. – Где ты был? Я так волновалась, что мне плохо стало!

– Я зашел внутрь, – сказал он.

– Что?.. Как?!

– Никто меня не остановил. Там хаос и неразбериха.

– Ну никакого чувства самосохранения! – воскликнула его мама, всплеснув руками.

– Я видел Адольфа Гитлера.

– Он что-нибудь говорил? – спросил Вальтер.

– Он считает, что в пожаре виноваты коммунисты. Будет чистка.

– Боже, помоги нам… – сказал Вальтер.

III

Томаса Маке все еще мучили воспоминания о насмешке Роберта фон Ульриха. «Ваш брат хочет подняться в обществе, как поднялись вы», – сказал фон Ульрих.

Маке жалел теперь, что не ответил: «А почему бы и нет? Мы ничуть не хуже тебя, надменный хлыщ!» И он жаждал мести. Но последние несколько дней он был слишком занят, чтобы заняться этим.

Главное управление тайной полиции Пруссии располагалось в правительственном квартале, в большом, величественном здании классического стиля под номером восемь по улице Принц-Альбрехт-штрассе. Каждый раз, переступая его порог, Маке чувствовал гордость.

Время было горячее. Не прошло и суток с пожара в рейхстаге, как было арестовано четыре тысячи коммунистов, и каждый час продолжали сгонять новых. Германию избавляли от этой чумы, уже сейчас воздух Берлина казался Маке чище.

Однако данные в полицейских картотеках устарели. Люди переезжали, побеждали и проигрывали на выборах, старики умирали, на их место приходили молодые. Маке возглавлял отдел, занимавшийся обновлением данных, поисками новых имен и адресов.

У него это получалось прекрасно. Ему нравилось работать с журналами регистрации, справочниками, картами города, газетными вырезками, всевозможными списками. В Кройцберге его талантов не ценили, в их полицейском участке подозреваемых просто избивали, пока они не назовут имена. Он надеялся, что здесь его оценят по достоинству.

И не то чтобы ему не нравилось, что подозреваемых избивают. Из своего кабинета в тыльной части здания он слышал крики мужчин и женщин, которых пытали в подвале, но ему это не мешало. Это были субъекты, ведущие подрывную деятельность, предатели, революционеры. Они разрушили Германию своими забастовками и сделали бы еще больше зла, если бы получили такую возможность. У него не было к ним сочувствия. Он лишь жалел, что нет среди них Роберта фон Ульриха, что он не стонет от боли и не молит о пощаде.

Он получил возможность проверить Роберта лишь в четверг второго марта в восемь часов вечера.

Он отправил подчиненных по домам и отнес кипу обновленных списков своему начальнику, инспектору уголовной полиции Крингеляйну. И вернулся к картотеке.

Домой он не спешил. Он жил один. Его жена, женщина недисциплинированная, сказала, что хочет быть свободной, и сбежала с кельнером из заведения его брата. Детей у них не было.

Он начал просматривать записи.

Еще раньше он установил, что Роберт фон Ульрих вступил в Национал-социалистическую рабочую партию Германии в 1923 году, а через два года вышел из нее. Само по себе это значило не много. Маке нужно было больше.

Система картотеки была не так логична, как ему бы хотелось. По большому счету, он был разочарован в полиции Пруссии. Ходили слухи, что Геринг был о ней тоже невысокого мнения и планировал отделить разведку и политическую полицию от обычной и сформировать новую, более эффективную тайную полицию. Маке считал, что это хорошая идея.

Пока же ему не удалось найти Роберта фон Ульриха ни в одной из обычных папок. Может быть, это и не признак неэффективной работы. Он мог оказаться безупречным. Раз он австрийский граф, то вряд ли он мог оказаться среди коммунистов или евреев. Кажется, самое плохое, что можно было о нем сказать, – это что его родственник Вальтер является социал-демократом. Но это не преступление, пока еще нет.

Маке понял теперь, что ему следовало провести это исследование прежде, чем общаться с этим человеком. А он пошел напролом, не имея полной информации. Мог бы и сообразить, что так нельзя. В результате ему пришлось стерпеть надменный тон и насмешки. Он чувствовал себя оскорбленным. Но он своего добьется.

Он начал просматривать папки с документами разной тематики в пыльном шкафу в дальнем углу комнаты.

Там имя фон Ульриха тоже не появилось, но одной папки не хватало.

Судя по списку, прикрепленному ко внутренней стороне дверцы шкафа, должна быть еще папка, 117 страниц, озаглавленная «Порочные заведения» – по-видимому, обзор ночных клубов Берлина. Маке мог предположить, почему ее здесь нет. Должно быть, ею недавно пользовались: с тех пор как Гитлер стал канцлером, закрывали все больше злачных мест.

Маке снова поднялся к начальнику. Крингеляйн инструктировал полицейских в форме, которые должны были отправиться в рейд по адресам коммунистов и их приспешников из новых списков, составленных Маке.

Маке перебил начальника безо всякого стеснения. Крингеляйн не был нацистом, а значит, побоится делать замечание штурмовику.

– Я ищу папку «Порочные заведения», – сказал Маке.

Крингеляйн сделал недовольное лицо, но возражать не стал.

– Там, на журнальном столике, – сказал он. – Возьмите, пожалуйста.

Маке взял папку и вернулся в свой кабинет. Обзор был пятилетней давности. В нем перечислялись существовавшие тогда клубы и подробно указывалось, какого именно рода деятельностью они занимались: азартные игры, стриптиз, проституция, торговля наркотиками, гомосексуализм и другие порочные деяния. В обзоре давались имена владельцев и инвесторов, членов клубов и персонала. Маке терпеливо просматривал каждую запись: может быть, Роберт фон Ульрих принимал наркотики или пользовался услугами проституток.

Берлин был известен своими клубами гомосексуалистов. Маке с трудом читал мерзкий отчет о «Розовом тапочке», где мужчины танцевали с мужчинами, а в шоу пели трансвеститы. Порой, думал он, его работа бывает просто отвратительна.

Ведя пальцем вниз по списку членов, он нашел Роберта фон Ульриха.

Он удовлетворенно вздохнул.

Просматривая список дальше, он увидел имя Йорга Шляйхера.

– Так-так, – сказал он. – Посмотрим, как вы теперь посмеетесь.

IV

Когда Ллойд снова встретился с фон Ульрихами, они были в состоянии еще большего гнева и страха.

Это было в следующую субботу, 4 марта, накануне выборов. Этель с Ллойдом пришли к фон Ульрихам домой, в Митте, на ланч, и потом собирались отправиться вместе с ними на организованное Вальтером собрание Социал-демократической партии.

Фон Ульрихи жили в доме девятнадцатого века, с просторными комнатами и большими окнами, – правда, с потертой, видавшей виды мебелью.

Еда была простая: свиные отбивные с картошкой и капустой, но вино к ним было подано хорошее. Вальтер и Мод считали себя бедняками, и, без сомнения, жили они намного проще, чем их родители, но все равно – голодными они не ходили.

Но им было страшно.

После поджога рейхстага Гитлер заставил стареющего президента Германии Пауля фон Гинденбурга одобрить декрет, давший нацистам право на действия, которые они уже вели против своих политических противников, подвергая их избиениям и пыткам.

– С ночи понедельника арестовали двадцать тысяч! – с дрожью в голосе сказал Вальтер. – Арестовывают не только коммунистов, но и тех, кого нацисты называют «сочувствующими».

– Что означает – всех, кто им не угоден, – вставила Мод.

– Но как же можно проводить сейчас демократические выборы? – сказала Этель.

– Мы должны сделать все, что в наших силах, – сказал Вальтер. – Если мы не примем участия, то это лишь поможет нацистам.

Ллойд с досадой воскликнул:

– Когда же вы перестанете это терпеть и начнете сопротивляться! Неужели вы до сих пор считаете, что нельзя отвечать насилием на насилие?

– Именно так, – ответила Мод. – Наша единственная надежда – в мирном сопротивлении.

– У Социал-демократической партии в рейхстаге есть военизированное крыло, «Рейхсбаннер», – сказал Вальтер, – но оно слабое. Маленькая группа социал-демократов выдвинула предложение дать нацистам суровый отпор, но оказалась в меньшинстве.

– Не забывайте, Ллойд, на стороне нацистов – полиция и армия, – сказала Мод.

Вальтер посмотрел на карманные часы.

– Нам пора.

Мод вдруг сказала:

– Вальтер, а может быть, отменить?

– Продано семьсот билетов! – сказал он, удивленно глядя на нее.

– Да наплевать на билеты! – воскликнула Мод. – Я боюсь за тебя!

– Не бойся. Билеты продавали избирательно, только своим, никаких хулиганов в зале быть не должно.

Ллойд подумал, что Вальтер в этом не так уверен, как делает вид.

– К тому же, – продолжал Вальтер, – я не могу обмануть ожидания людей, которые до сих пор хотят посещать политические митинги демократов. На них – наша последняя надежда.

– Ты прав, – сказала Мод. Она посмотрела на Этель. – Но, может быть, вам с Ллойдом лучше не ходить? Что бы ни говорил Вальтер, а это опасно. И, в конце концов, это не ваша страна.

– Социализм интернационален, – твердо сказала Этель. – Я, как и твой муж, ценю твою заботу, но я сюда приехала, чтобы быть свидетелем событий, происходящих в политике Германии, и это событие я не пропущу.

– Однако детям идти нельзя, – заявила Мод.

– А я и не хочу, – сказал ее сын Эрик.

Карла, по-видимому, расстроилась, но ничего не сказала.

Вальтер, Мод, Этель и Ллойд сели в маленький автомобильчик Вальтера. Ллойд чувствовал беспокойство, но и радостное волнение тоже. Здесь перед ним разворачивалась такая картина политической борьбы, какую ни один из его друзей не увидит дома. И если придется драться – он не боится.

Они направились на восток, пересекли Александер-плац и оказались в районе бедных домов и мелких лавочек, на некоторых попадались надписи на идиш. Партия социал-демократов была рабочей партией, но, как и у британской партии лейбористов, у нее было и несколько богатых сторонников. Таких, как Вальтер фон Ульрих, представителей высшего класса, в ней было совсем мало.

Автомобиль остановился перед шатром, на котором было написано: «Народный театр». Их уже ждали. Вальтер, проходя от машины к двери, помахал толпе встречающих, раздались приветственные крики. Следом за ним вошли Ллойд и Мод с Этель.

Вальтер пожал руку серьезному молодому человеку лет восемнадцати.

– Это Вильгельм Фрунзе, секретарь местной ячейки нашей партии.

Фрунзе относился к тем юношам, которые, кажется, с детства выглядят постаревшими. Он был в куртке с карманами на пуговицах, которые вышли из моды лет десять назад.

Фрунзе показал Вальтеру, как запираются двери театра изнутри.

– Когда слушатели сядут по местам, мы запрем двери, чтобы никакие нарушители порядка не проникли, – сказал он.

– Отлично, – сказал Вальтер. – Молодцы!

Фрунзе ввел их в зал. Вальтер поднялся на сцену и приветствовал других пришедших кандидатов. Начинали заходить и занимать свои места слушатели. Фрунзе проводил Мод и Этель с Ллойдом к оставленным для них местам в первом ряду.

К ним подошли двое юношей. Младшему было лет четырнадцать, но он был повыше Ллойда; он приветствовал Мод, демонстрируя изысканные манеры и сопровождая свои слова легким поклоном. Мод обернулась к Этель и сказала:

– Это Вернер Франк, сын моей подруги Моники.

Потом спросила Вернера:

– А ваш отец знает, что вы здесь?

– Да, он сказал, что мне следует самому решать, как относиться к социал-демократам.

– Ваш отец – человек очень широких взглядов для нациста.

Ллойд подумал, что это слишком жесткая линия поведения с четырнадцатилетним мальчиком. Но Вернер ответил вполне адекватно:

– На самом деле мой отец не вполне согласен с нацизмом, но он считает, что сейчас Германии нужен Гитлер.

Вильгельм Фрунзе возмущенно сказал:

– Как может быть нужно Германии, чтобы тысячи людей оказались за решеткой? Даже не говоря о том, что это несправедливо, – они же не могут работать!

– Я с вами согласен, – сказал Вернер. – И все же народ поддерживает суровые меры Гитлера.

– Народ думает, что это спасет его от коммунистического переворота, – сказал Фрунзе. – Газеты нацистов убедили их, что коммунисты вот-вот начнут убивать, поджигать и отравлять воду в каждом городе и деревне.

Мальчик, подошедший вместе с Вернером, не такой высокий, но постарше, сказал:

– Однако не коммунисты, а штурмовики волокут людей в подвалы и ломают дубинками кости.

Он говорил по-немецки бегло, но с легким акцентом, по которому Ллойд не мог определить его национальность.

– Прошу прощения, – сказал Вернер, – я забыл представить Владимира Пешкова. Он учится вместе со мной в Берлинской мужской академии. Все называют его Володя.

Ллойд встал и пожал ему руку. Володя был одного с ним возраста, потрясающий парень с искренним взглядом голубых глаз.

– Я знаю Володю Пешкова, – сказал Фрунзе. – Я тоже хожу в академию.

– Вильгельм Фрунзе – наш школьный гений, – сказал Володя, – и по физике, и по химии, и по математике у него самые лучшие отметки.

– Это правда, – сказал Вернер.

Мод пристально посмотрела на Володю.

– Пешков? – переспросила она. – Вашего отца зовут Григорий?

– Да, фрау фон Ульрих. Он военный атташе в советском посольстве.

Значит, Володя русский. Ллойд с легкой завистью подумал, что по-немецки он говорит свободно. Конечно, это потому, что он живет здесь.

– Я хорошо знаю ваших родителей, – сказала Володе Мод. Ллойду уже было известно, что она знакома со всеми дипломатами в Берлине. Это было нужно ей по работе.

– Пора начинать, – сказал Фрунзе, взглянув на часы. Он поднялся на сцену и попросил тишины.

Театр затих.

Фрунзе объявил, что каждый кандидат будет произносить речь, а потом отвечать на вопросы зала. Билеты распространялись только среди членов Социал-демократической партии, добавил он, и двери уже заперты, так что все могут говорить свободно, зная, что находятся среди своих.

«Словно тайное общество», – подумал Ллойд. В его представлении это мало напоминало демократию.

Первым говорил Вальтер. Вот кто далек от демагогии, заметил Ллойд. В его речи не было риторических красивостей. Но он польстил слушателям, сказав, что они – здравомыслящие, хорошо информированные люди, понимающие сложность политических проблем.

Он говорил всего несколько минут. И тут на сцену вышел коричневорубашечник.

Ллойд выругался. Как он сюда попал? Он вышел из-за кулис: должно быть, кто-то открыл дверь за сценой.

Это был здоровенный громила с армейской стрижкой. Он вышел на авансцену и заорал:

– Это – противозаконное сборище! Коммунисты и подстрекатели сегодняшней Германии не нужны! Собрание закрыто!

Его надменная уверенность разозлила Ллойда. Попался бы ему этот увалень на ринге!

Вильгельм Фрунзе вскочил на ноги, встал перед нарушителем спокойствия и сердито крикнул:

– Убирайся отсюда, мордоворот!

Тот с силой толкнул его в грудь. Фрунзе покачнулся, оступился и упал навзничь.

Все вскочили с мест, кто яростно возмущаясь, кто крича от страха.

Из-за кулис появились другие коричневорубашечники.

Ллойд понял, что эти ублюдки все спланировали заранее.

Тот, который толкнул Фрунзе, закричал:

– Пошли вон!

Остальные коричневорубашечники подхватили:

– Пошли вон! Пошли вон! Пошли вон!

Их было уже человек двадцать, и появлялись все новые. В руках они держали кто полицейские жезлы, кто подвернувшиеся под руку палки. У одного Ллойд заметил клюшку, у другого – деревянную киянку, у третьего даже ножку от стула. Они с важным видом расхаживали туда-сюда по сцене, зловеще ухмылялись и, скандируя, поигрывали своими орудиями, и Ллойд не сомневался, что им не терпится пустить их в ход.

Он вскочил с места. Не раздумывая, они с Вернером и Володей встали так, чтобы заслонить собой Этель и Мод.

Половина собрания бросилась к выходу, другая половина кричала и грозила кулаками вторгшимся. Те, кто пытался выбраться, расталкивали остальных, местами начались небольшие потасовки. Кричали и плакали женщины.

Вальтер, схватившись за ораторскую кафедру, крикнул:

– Прошу всех сохранять спокойствие! Ни к чему устраивать беспорядок!

Большинство его не слышало, остальные не обратили внимания.

Коричневорубашечники начали спрыгивать со сцены и вклиниваться в толпу. Ллойд взял под руку маму, а Вернер – Мод. Все вместе они направились к ближайшему выходу. Но у всех дверей уже были пробки, созданные людьми, в панике пытающимися поскорее выбраться из зала. Однако коричневорубашечникам было все равно, они продолжали орать: «Пошли вон!»

Нападавшие были в основном крепкого телосложения, а на собрание пришли и женщины, и старики. Ллойду хотелось дать отпор, но сейчас этого делать было нельзя.

В него врезался плечом дядька в военной каске, он не удержался и налетел на идущую впереди Этель. Ллойд подавил искушение обернуться и врезать: сейчас главным было – защитить маму.

Прыщеватый мальчишка с полицейской дубинкой уперся рукой в спину Вернеру и сильно толкнул с воплем: «Пошли вон, пошли вон!» Вернер круто развернулся и шагнул к нему. «Не прикасайся ко мне, фашистская свинья», – сказал он. Мальчишка остановился как вкопанный, с испуганным лицом: по-видимому, он не ожидал сопротивления.

Вернер отвернулся. Для него, как и для Ллойда, важнее всего было помочь благополучно выбраться Этель и Мод. Но услышавший его слова здоровый детина заорал: «Ты кого назвал свиньей?» – и ударил его кулаком по голове. Удар вышел неловкий, скользящий, но Вернер вскрикнул и качнулся вперед.

Между ними шагнул Володя и ударил здоровяка два раза подряд в лицо. Ллойд восхитился его быстрым двойным ударом, но вернулся к своей задаче. Через несколько секунд они вчетвером были уже у дверей, и Ллойд с Вернером помогли Этель и Мод выбраться в фойе. Здесь напор ослабевал и давка исчезала: в фойе штурмовиков не было.

Видя, что женщины в безопасности, Ллойд и Вернер посмотрели в зал.

Володя храбро сражался со здоровяком, но ему приходилось туго. Он продолжал наносить удары в лицо и корпус, но толку от них было мало: здоровяк мотал головой, словно отмахиваясь от назойливой мошки. Штурмовик шагал неловко и двигался медленно, но вот он ударил Володю в грудь, а потом в голову, и Володя покачнулся. Здоровяк отвел кулак для нового мощного удара. Ллойд со страхом подумал, что он может убить Володю.

Но тут со сцены на спину здоровяку огромным прыжком бросился Вальтер. Ллойд чуть не завопил от восторга. В мелькании рук и ног они покатились по полу, и Володя был на время спасен.

Прыщавый мальчишка, толкнувший Вернера, теперь преследовал пытающихся пробиться к выходу – бил их по спинам и головам своей полицейской дубинкой.

– Ах ты, трусливая мразь! – вскричал Ллойд, бросаясь к нему. Но Вернер успел раньше. Оттолкнув Ллойда, он схватился за дубинку, пытаясь вырвать ее у мальчишки из рук.

Тут ввязался дядька в стальной каске и ударил Вернера рукояткой киркомотыги. Ллойд шагнул вперед и встретил дядьку прямым правым. Удар пришелся тому точно под левый глаз.

Но это был ветеран войны, и отделаться от него было не так легко. Развернувшись, он замахнулся своей палкой на Ллойда. Тот легко уклонился и сам ударил дважды, целя туда же, под глаз, рассекая кожу. Но ему мешала каска, защищавшая голову дядьки, и он не мог применить свой коронный удар, левый хук. Он пригнулся под рукояткой киркомотыги и снова ударил дядьку в лицо, и тот попятился, из рассеченной скулы потекла кровь.

Ллойд огляделся. Он увидел, что социал-демократы отбиваются, и почувствовал вспышку дикой радости. Большинство зрителей уже вышли, в зале остались в основном молодые ребята, они, пробираясь среди театральных кресел, шли навстречу штурмовикам.

Сзади что-то ударило его по голове, так сильно, что он взревел от боли. Он обернулся и увидел мальчишку своего возраста со здоровым колом в руках. Тот поднимал его, чтобы снова ударить. Ллойд шагнул к нему и нанес два сильных удара в солнечное сплетение, сначала правым кулаком, потом левым. Мальчишка попытался вдохнуть и уронил кол. Ллойд выдал ему апперкот в челюсть, и тот вырубился.

Ллойд потер затылок. Болело зверски, но крови не было.

Он заметил, что кожа на костяшках сбита и кровоточит. Он нагнулся и поднял выроненный мальчишкой кол.

Когда он снова посмотрел вокруг, то, к своему восторгу, заметил, что коричневорубашечники понемногу отступают, стягиваются к сцене и исчезают за кулисами – по-видимому, чтобы уйти через ту же дверь за сценой, через которую вошли.

Громила, который все это начал, лежал на полу. Он стонал, держась за колено, – по-видимому, повредил что-то. А над ним стоял Вильгельм Фрунзе и снова и снова бил его деревянным черенком от лопаты, пронзительно крича слова, которыми он начал погром:

– Сегодняшней! Германии! Не! Нужны!

Громила беспомощно катался по полу, пытаясь увернуться от ударов, но Фрунзе преследовал его, пока двое других штурмовиков не схватили своего за руки и не утащили прочь.

Фрунзе дал им уйти.

«Неужели мы победили? – с растущим ликованием подумал Ллойд. – Похоже, что так».

Несколько ребят помоложе гнались за своими противниками до самой сцены, но там остановились, довольствуясь тем, что кричали оскорбления вслед исчезающим коричневорубашечникам.

Ллойд посмотрел на остальных. У Володи лицо распухло, один глаз не открывался. У Вернера была изодрана куртка, один большой лоскут свисал вниз. Вальтер сидел на первом ряду, тяжело дыша и потирая локоть, но улыбался. Фрунзе метнул свою лопату над рядами пустых кресел в конец зала.

Вернер, которому было всего четырнадцать, был вне себя от восторга.

– Дали мы им жару, правда?

– Еще как дали! – усмехнулся Ллойд.

Володя положил руку на плечо Фрунзе:

– Неплохо для горстки школьников, а?

– Но собрание они нам сорвали, – сказал Вальтер.

Ребята уставились на него, возмущенные тем, что он омрачает их триумф.

– Мальчики, подумайте серьезно, – с досадой сказал Вальтер. – Пришедшие к нам на собрание в ужасе разбежались. Сколько времени пройдет, прежде чем все эти люди снова решатся пойти на политическое собрание? Нацисты своего добились. Сейчас опасно даже слушать выступления членов любой другой партии. И главный пострадавший сегодня – это Германия.

– Ненавижу этих чертовых коричневорубашечников, – сказал Володе Вернер. – Я думаю, не присоединиться ли к вам, коммунистам.

Володя пристально посмотрел на него внимательными голубыми глазами и тихо сказал:

– Если ты серьезно хочешь бороться с нацистами, то, может быть, для тебя найдется более существенное дело.

«Интересно, – подумал Ллойд, – что Володя имеет в виду?»

Тут в зал вбежали Мод и Этель, обе говорили одновременно, плакали и смеялись от облегчения; и Ллойд забыл о словах Володи и больше не вспоминал.

V

Через четыре дня Эрик фон Ульрих пришел домой в форме юных гитлеровцев.

Вид у него был торжествующий.

Он был в коричневой рубашке, совсем как у штурмовиков, со всякими нашивками и нарукавной повязкой со свастикой. Еще у него был черный галстук установленного образца и черные шорты. Он был солдат-патриот и стремился служить своей стране. И наконец, теперь у него было свое общество.

Это было даже лучше, чем болеть за «Херту», любимую футбольную команду берлинцев. Иногда Эрика водили на матчи – по субботам, если отцу не надо было идти на собрание. Тогда он испытывал такое же ощущение принадлежности к большой группе людей, захваченных общим чувством.

Но «Херта» иногда проигрывала, и он возвращался домой безутешным.

Нацисты были победителями.

Он содрогался от ужаса при мысли о том, что скажет отец.

Его злило то, что родители все время стремились идти не в ногу со всеми. В ряды юных гитлеровцев вступили все мальчишки. У них были спортивные состязания, песни и приключения в лесах и полях за городом. Они были бравые и подтянутые, верные и надежные.

Эрика очень беспокоила мысль, что когда-нибудь, возможно, ему придется воевать – ведь воевал и его отец, и его дед, – и он хотел быть к этому готовым, хотел быть натренированным и закаленным, дисциплинированным и боевым.

Нацисты ненавидели коммунистов – но и родители тоже их ненавидели. Нацисты ненавидели и евреев – ну так что же? Фон Ульрихи – не евреи, так какая им разница? Но мама и отец упрямо отказывались вступать в партию. Ладно, Эрик сыт по горло стоянием в стороне – и решил бросить им вызов.

И умирал от страха.

Как обычно, когда Эрик и Карла вернулись из школы, ни мамы, ни отца дома не было. Ада неодобрительно скривила губы, подавая чай, но лишь сказала:

– Вам придется убрать со стола самим: у меня страшно болит спина, я пойду прилягу.

Карла забеспокоилась.

– Ты из-за этого ходила к врачу?

Ада помедлила, но потом ответила:

– Да, из-за этого.

Она явно что-то скрывала. При мысли, что Ада может заболеть – и лгать об этом, – Эрику стало неуютно. Он никогда бы не зашел так далеко, как Карла, и не сказал, что он любит Аду, но всю жизнь она была добра к нему, и он был привязан к ней больше, чем готов был признать.

– Надеюсь, тебе скоро станет лучше, – все так же обеспокоенно сказала Карла.

В последнее время, к своему замешательству, Эрик стал замечать, что Карла повзрослела. Хотя он был на два года старше, но по-прежнему чувствовал себя ребенком, а вот она частенько вела себя как взрослая.

– Все будет в порядке, мне просто надо немного отдохнуть, – успокаивающе сказала Ада.

Эрик сунул в рот кусок хлеба. Когда Ада вышла из комнаты, он, прожевав, сказал:

– Пока я среди младших, но, как только мне исполнится четырнадцать, я начну продвигаться.

– Ты спятил? – сказала Карла. – Папа будет рвать и метать!

– Господин Липман сказал, что, если отец попытается заставить меня выйти из «Гитлерюгенд», у него будут неприятности.

– Замечательно, – сказала Карла. Она научилась говорить с такой едкой насмешкой, что порой это больно задевало Эрика. – Значит, по твоей милости у папы будут неприятности с нацистами. Какая отличная мысль! Какая польза для всей семьи!

Эрик оторопел. С этой точки зрения он ситуацию не обдумывал.

– Но все мальчишки в моем классе – вступили, – сказал он возмущенно. – Все, кроме француза Фонтейна и еврейчика Ротмана.

Карла намазывала на хлеб рыбный паштет.

– А зачем тебе вести себя как все? – спросила она. – Большинство из них – дураки. Ты же сам мне говорил, что Руди Ротман у вас в классе самый умный.

– Да не хочу я быть как француз и Руди! – выкрикнул Эрик и, к своему стыду, почувствовал, что на глаза наворачиваются слезы. – Почему я должен играть с теми, кого никто не любит? – именно это дало ему смелость поступить против воли отца: он больше не мог выходить из школы вместе с евреями и иностранцами, когда все немецкие мальчики в форменной одежде маршируют по школьной площадке.

И вдруг они услышали крик.

– Что это? – сказал Эрик, глядя на Карлу. Та встревоженно нахмурилась.

– По-моему, это кричала Ада.

Они снова услышали, уже более отчетливо:

– Помогите!

Эрик вскочил, но Карла его опередила. Он побежал за ней. Комната Ады была внизу. Они сбежали по лестнице и ворвались в маленькую спальню.

У стены стояла узкая односпальная кровать. На ней лежала Ада с искаженным от боли лицом. У нее был мокрый подол, на полу – лужа. Эрик не верил своим глазам. Она что, описалась? Ему стало страшно. Больше взрослых в доме не было, и он не знал, что делать.

Карла тоже испугалась – Эрик видел это по ее лицу, – но не поддалась панике.

– Ада, что случилось? – сказала она странно спокойным голосом.

– У меня отошли воды, – сказала Ада.

Эрик не имел ни малейшего понятия, о чем речь.