Он провел рукой по ее волосам, погладил по щеке. Постепенно паника, владевшая ею, начала куда-то отлетать, она успокоилась. Диана положила голову на плечо Марка, ее губы коснулись нежной кожи его шеи. Она почувствовала, как движутся кончики его пальцев по ее бедру, забираются под юбку, гладят ноги изнутри, в том месте, где кончаются чулки. Сегодня этого не должно случиться, мелькнула слабая мысль.
Он нежно положил ее на спину, шляпка упала на пол.
– Это неправильно, – пролепетала она.
Он поцеловал ее в губы, лаская их своими губами. Она почувствовала его пальцы через тонкий шелк трусиков, и по телу Дианы пробежала сладостная дрожь. Еще мгновение, и мужские пальцы проникли в нее.
Марк знал, чего она хочет.
Однажды в начале лета, когда они, обнаженные, лежали в спальне гостиничного номера, прислушиваясь к шуму волн за открытыми окнами, он вдруг спросил:
– Покажи мне, как ты касаешься себя сама.
Ей стало стыдно, и она сделала вид, что не поняла его:
– Что ты имеешь в виду?
– Ты знаешь. Как ты ласкаешь себя? Покажи мне. И я буду знать, что ты особенно любишь.
– Я этого не делаю, – солгала она.
– Ну, девушкой… еще до замужества, тогда уж наверняка делала, ведь это делают все. Покажи.
Она хотела отказаться, но тут же поняла: то, что он предлагает, будет ужасно волнующе.
– Ты хочешь, чтобы я сама завела себя… там… а ты будешь смотреть? – спросила она, и голос ее дрожал от желания.
Он улыбнулся и упрямо кивнул.
– Ты хочешь, чтоб до конца?
– До конца.
– Ой, не могу, – сказала она, но сделала, как просил Марк.
Сейчас кончики его пальцев уверенно коснулись тех самых мест, тем же знакомым движением, с тем же нажимом, и она, закрыв глаза, целиком отдалась пронзившим ее ощущениям.
Вскоре она тихо застонала и начала ритмично покачивать бедрами. Она почувствовала на своем лице его горячее дыхание, и он приник к ней еще ближе. И в тот момент, когда она уже теряла над собой контроль, он настоятельно потребовал:
– Посмотри на меня.
Она открыла глаза. Он продолжал ее ласкать, как и прежде, но только немножко быстрее.
– Не закрывай глаз, – сказал Марк.
Смотреть в его глаза в такие моменты – в этом было что-то невыразимо интимное, своего рода сверхнагота. Словно он видел все и знал про нее все, и она почувствовала неведомую прежде свободу, потому что больше нечего было прятать. И тут она достигла пика, но заставила себя не отрывать от него глаз, ее бедра дрожали, рот судорожно ловил воздух в спазмах удовольствия, сотрясавших все ее тело. Он улыбался, глядя на нее, и сказал:
– Я люблю тебя, Диана. Я так тебя люблю!..
Когда все кончилось, она обхватила его обеими руками, тяжело дыша и дрожа от охвативших ее чувств, не желая, чтобы это кончалось. Диане хотелось залиться счастливыми слезами, но она их все уже выплакала.
Она так ничего и не сказала Мервину.
Изобретательный ум Марка нашел решение, она отрепетировала его, пока ехала домой, спокойная, собранная, полная решимости.
Мервин был в пижаме, накинув поверх халат, он курил сигарету и слушал льющуюся из приемника музыку.
– Долго же ты ее навещала, – сказал он мягко.
Диана уже почти не нервничала.
– Пришлось ехать очень медленно. – Она глубоко вздохнула и сказала: – Я завтра уезжаю.
Он слегка удивился:
– Куда?
– Я собираюсь навестить сестру, повидать близняшек. Хочу убедиться, что у них все в порядке, потому что неизвестно, когда еще у меня будет такая возможность: поезда стали ходить нерегулярно, а со следующей недели вводится рационирование бензина.
– Да, ты права. – Он согласно кивнул. – Поезжай, пока есть возможность.
– Тогда пойду паковаться.
– Собери и мои вещички, пожалуйста.
Мелькнула ужасная мысль, что он решил поехать с ней вместе.
– Зачем? – спросила она, затаив дыхание.
– Не люблю оставаться в пустом доме. Я завтра перееду в клуб «Реформа». Ты вернешься в среду?
– Да, в среду, – солгала она.
– Хорошо.
Она поднялась наверх. Собирая в небольшой чемодан его белье и носки, она подумала, что делает это для Мервина в последний раз. Она уложила белую рубашку и выбрала к ней серебристо-серый галстук – сдержанные тона шли к его темным волосам и карим глазам. Она чувствовала облегчение оттого, что он принял ее объяснение, но одновременно нечто близкое к отчаянию, словно не успела сделать что-то исключительно важное. Она поняла, что, несмотря на боязнь разговора с ним, хочет ему объяснить, почему от него уходит. Ей нужно было высказать Мервину, что он ее принизил, стал невнимательным и бездушным, не лелеял ее так, как когда-то прежде. Но теперь она уже этого сделать не сможет и оттого испытывала разочарование.
Она закрыла его чемодан и начала складывать в свою сумку туалетные принадлежности и косметику. Странный способ завершать пятилетнее замужество – пакуя чулки, кремы и зубную пасту.
Вскоре в спальню поднялся Мервин. Она закончила сборы и, оставшись в своей самой непривлекательной ночной рубашке, села к туалетному столику с зеркалом и начала снимать косметику. Он подошел сзади и сжал ладонями ее грудь.
Нет, подумала она, не сегодня, пожалуйста!
И, хотя Диана пришла в ужас, тело ее откликнулось незамедлительно, и она, точно провинившись, залилась краской. Пальцы Мервина начали теребить ее набухшие соски, она учащенно задышала от удовольствия и отчаяния. Он взял ее за руки и приподнял со стула. Она, безвольно подчиняясь, пошла за ним к постели. Он выключил свет, они легли в полной темноте. Мервин тут же оказался сверху и начал с яростной силой отчаяния снова и снова входить в нее, словно знал, что она уходит, а он не может этому помешать. Тело ее вело себя по-предательски, она изнывала от наслаждения. Мелькнула стыдливая мысль о том, что в течение двух часов она достигла пика страсти с двумя мужчинами, но предотвратить это оказалась не в силах.
Когда все кончилось, из глаз ее хлынули слезы.
К счастью, Мервин ничего не заметил.
Сидя в элегантном холле отеля «Саут-вестерн» утром в среду, ожидая такси, которое доставит их с Марком к сто восьмому причалу саутхемптонского дока, где им предстоит подняться на борт «Клипера», Диана чувствовала себя победительницей, добившейся долгожданной свободы.
Все в холле смотрели на нее или старательно делали вид, что на нее не смотрят. Особенно пристально разглядывал ее красивый мужчина в синем костюме младше ее лет на десять. Но она была к этому привычна. Так всегда случалось, когда она хорошо выглядела, а сегодня она выглядела просто потрясающе. Ее летнее шелковое платье, кремовое в красный горошек, было Диане удивительно к лицу. К этому платью отлично подходили кремовые туфли, а соломенная шляпка достойно завершала картину. Помада и лак на ногтях оранжево-красного цвета соответствовали горошку платья. Она хотела надеть красные туфли, но в конце концов решила, что это будет чересчур вульгарно.
Она любила путешествовать: паковать и распаковывать чемоданы, встречать новых людей, любила, когда ее баловали, угощали шампанским и изысканной едой, любила смотреть новые места. Она нервничала из-за предстоящего полета, но перелет через Атлантику был самым заманчивым из всех, потому что на другом конце лежала Америка. Она просто не могла дождаться, когда ступит на американскую землю. У нее было о ней представление типичного кинозрителя: она видела себя в апартаментах стиля арт-деко, сплошные окна во всю стену и зеркала, горничная в униформе, подающая ей белое меховое пальто, длинный черный лимузин, поджидающий у подъезда с включенным двигателем, цветной шофер, открывающий дверцу, чтобы доставить ее в ночной клуб, где она закажет самый сухой мартини и будет танцевать под джаз-оркестр и песню, которую исполнит не кто иной, как Бинг Кросби[2]. Она, конечно, понимала, что это фантазия, но ей не терпелось узнать, как все выглядит на самом деле.
У нее было довольно неопределенное чувство в связи с отъездом из Англии в тот момент, когда началась война. Похоже на трусливое бегство, но уж так это заманчиво.
Она знала немало евреев. В Манчестере была довольно большая еврейская община, манчестерские евреи посадили в Назарете тысячу деревьев. Еврейские друзья Дианы наблюдали за развитием событий в Европе со страхом и ужасом. И ведь речь шла не только о евреях: фашисты равно ненавидели цветных, цыган, гомосексуалистов, всех, кто не был с ними согласен. У Дианы дядя являлся гомосексуалистом, человеком удивительной доброты, относившимся к ней как к дочери.
Она была уже не настолько молода, чтобы служить в армии, но, вероятно, ей следовало остаться в Манчестере, участвовать в добровольческих акциях, крутить бинты для Красного Креста…
Это тоже, конечно, ее фантазия, не менее неправдоподобная, чем танцы под пение Бинга Кросби. Она была не из тех, кто крутит бинты. Форма и дисциплина не для нее.
Но все это не имело слишком большого значения. Важно было одно: она влюблена. За Марком она поедет куда угодно. Если нужно, то и на поле боя. Они поженятся и заведут детей. Он возвращается домой, и она едет вместе с ним.
Она будет скучать по близняшкам-племянницам. Интересно, когда ей доведется их снова увидеть? Они тогда станут уже совсем взрослыми, от них запахнет духами, у племянниц будут лифчики, а не гольфы и косички.
Но у нее могут появиться свои дочки…
От предстоящего полета на «Клипере» компании «Пан-Американ» захватывало дух. Диана читала про этот самолет в «Манчестер гардиан», и ей даже не приходило в голову, что в один прекрасный день она сама на нем полетит. Оказаться в Нью-Йорке меньше чем через сутки – это просто чудо.
Она оставила Мервину записку. В ней не было того, что она хотела сказать: не объяснялось, как он медленно и неуклонно терял ее любовь из-за своего невнимания и безразличия, ничего не говорилось о Марке.
«Дорогой Мервин, – написала она, – я от тебя ухожу. Я увидела, что ты стал ко мне холоден, и влюбилась в другого человека. Когда ты будешь читать эту записку, мы уже будем в Америке. Прости, если делаю тебе больно, но это отчасти и твоя вина». Трудно было придумать, как завершить послание – она не могла написать «Твоя» или «С любовью» и подписалась просто «Диана».
Сначала она намеревалась оставить записку в доме, на кухонном столе. Но затем заволновалась, не переменит ли он вдруг свои планы и вместо клуба во вторник вечером вернется домой, найдет записку и успеет как-то помешать ей и Марку покинуть страну. Поэтому в конце концов она послала ее по почте к нему на фабрику, и сегодня он должен ее получить.
Она посмотрела на часы (подарок Мервина, который хотел приучить ее к пунктуальности). Она знала его обычный распорядок: утром он в цехах, к середине дня поднимается к себе в кабинет и, перед тем как уйти на ленч, просматривает почту. На конверте она надписала «Личное», чтобы не открыла секретарша. Письмо будет лежать у него на столе в стопке рекламных буклетов, заказов, писем и памятных записок. Сейчас он, наверное, его уже прочитал. Мысль об этом навевала грусть и чувство вины, но приносила и облегчение – все-таки он в двухстах милях от Саутхемптона.
– Такси прибыло, – сказал Марк.
Она нервничала. Через Атлантику на самолете!
– Пора идти.
Она скрыла волнение. Поставила на стол чашку с недопитым кофе, встала и приветливо улыбнулась.
– Да, – сказала она подчеркнуто радостно. – Пора в полет.
С девушками Эдди всегда держался застенчиво.
Из академии в Аннаполисе он вышел девственником. Во время службы в Перл-Харборе он ходил к проституткам, но этот опыт вызывал в нем отвращение к самому себе. Демобилизовавшись из флота, Эдди чувствовал себя одиноким, и всякий раз, отправляясь в бар в нескольких милях от дома, он ощущал, как ему не хватает хорошей компании. Кэрол-Энн работала наземной стюардессой на аэродроме в порту Вашингтон на Лонг-Айленде, нью-йоркском терминале летающих лодок. Это была загорелая блондинка с глазами фирменной панамериканской голубизны, и Эдди никак не мог решиться куда-нибудь ее пригласить. Но однажды в столовой приятель-радиооператор предложил Эдди два билета на «Жизнь с отцом» на Бродвее. Дикин сказал, что ему не с кем пойти. Тогда радист повернулся к соседнему столику и спросил Кэрол-Энн, не хочет ли она составить Эдди компанию.
– Угу, – ответила Кэрол-Энн, и Эдди почувствовал, что встретил родственную душу. Кэрол была деревенской девушкой, и свободные нравы ньюйоркцев ей претили. Кэрол-Энн не знала, как себя вести, когда мужчины позволяли себе вольности, и в замешательстве гневно отвергала любые поползновения. Благодаря такому характеру она заслужила репутацию Снежной королевы, и приглашали ее хоть куда-нибудь довольно редко.
Но тогда Эдди ничего об этом не знал. Рядом с ней он чувствовал себя королем. Он повел Кэрол обедать, затем отвез ее домой на такси. У порога Эдди поблагодарил девушку за приятный вечер и, набравшись храбрости, поцеловал в щеку, отчего Кэрол-Энн залилась слезами и сказала, что он – первый порядочный человек, которого она встретила в Нью-Йорке. Не отдавая себе отчета в том, что он говорит, Эдди попросил ее о новой встрече.
Во время второго свидания он почувствовал, что влюблен. В июле, в пятницу, день был очень жаркий, они поехали на Кони-Айленд, на ней были узкие белые брючки и синяя блузка. С изумлением он обнаружил, что ей нравится, когда все видят, что она идет с ним рядом. Они ели мороженое, катались на прогулочном катере под названием «Циклон», покупали смешные шляпки, гуляли, держась за руки, и рассказывали друг другу о себе самые обычные вещи. Провожая ее домой, Эдди откровенно сказал, что ни с кем еще ему не было так хорошо, и она снова его изумила, признавшись Эдди в том же самом.
Вскоре он забросил свой фермерский дом и проводил все время в Нью-Йорке, ночуя на раскладушке в квартире немало этим удивленного, но радушного приятеля-инженера. Кэрол-Энн повезла его в Бристоль, штат Нью-Гемпшир, познакомить с родителями, пожилой миниатюрной и худющей парой, людьми бедными и трудолюбивыми. Они напомнили ему собственных отца и мать, но без их суровой религиозности. Родители Кэрол сами не могли поверить, что произвели на свет красавицу дочку, и Эдди их хорошо понимал, потому что сам недоумевал, как такая девушка могла его полюбить.
Он думал о том, как сильно ее любит, в парке отеля «Лэнгдаун Лон», тупо уставившись в ствол старого дуба. Он словно погрузился в один из тех кошмарных снов, какие начинаются счастливо и радостно, но тут приходит шальная мысль о том, что в любой момент может случиться самое худшее, и вдруг действительно случается то, хуже чего в мире вообще не бывает, и это нельзя остановить, и с этим ничего нельзя поделать.
Еще ужаснее, что они поссорились перед самым его вылетом и расстались, так и не успев помириться.
Она сидела на кушетке в его хлопчатобумажной рабочей рубашке, больше ничего на ней практически не было, вытянув длинные загорелые ноги, и светлые волосы Кэрол шалью лежали на ее плечах. Она читала журнал. Груди ее, когда-то совсем небольшие, в последнее время набухли. Ему хотелось их потрогать, и он подумал – почему бы и нет? И он просунул руку под рубашку и дотронулся до соска. Она посмотрела на него глазами, полными любви, и продолжила чтение.
Он поцеловал ее в макушку и сел рядом. Она удивляла его с самой первой встречи. Сначала оба вели себя застенчиво, но, вернувшись домой после медового месяца и начав жить вместе на его ферме, она стала вести себя крайне раскованно.
Первым делом она захотела заниматься любовью при свете. Эдди чувствовал неловкость, но согласился, и ему это даже нравилось, хотя каждый раз с трудом он преодолевал робость. Потом Эдди заметил, что, принимая ванну, она не закрывает за собой дверь. Он решил, что ведет себя глупо, когда сам запирает дверь ванной, и тоже перестал это делать, и однажды она вошла раздетая и плюхнулась к нему в ванну. Он никогда еще так не смущался. С четырехлетнего возраста ни одна женщина не видела его голым. Он пришел в крайнее возбуждение, увидев, как Кэрол-Энн намыливает себе подмышки, и прикрыл срамное место полотенцем, а она просто подняла его на смех.
Она ходила по дому почти раздетая, каждый раз варьируя недостающие детали одежды. Она была даже, можно сказать, чересчур одета, если на ее теле виднелся только крохотный белый треугольник там, где край рубашки не до конца закрывал трусики. Обычно она позволяла себе и не такое. Он варил кофе в кухне, а она входила в нижнем белье и начинала поджаривать тосты. Или он брился, а она заходила в ванную в одних трусиках, без лифчика и начинала чистить зубы, или заходила в спальню совершенно голая и подавала ему завтрак в постель на подносе. Он думал, что она помешана на сексе, ему говорили, что такое бывает. Но в общем-то ему это нравилось. Даже очень. Ему даже во сне не грезилось, что у него будет красотка жена, которая станет разгуливать по дому раздетая. Он просто счастливчик.
Год совместной жизни совершенно его изменил. Он тоже расстался с предрассудками и ходил из спальни в ванную голый, иногда ложился в постель без пижамы, а однажды даже взял Кэрол прямо в гостиной, на этом самом диване.
Он иногда задумывался, нет ли в таком поведении какой-то психологической ненормальности, но решил, что это вообще не имеет значения, просто они оба ведут себя, как им хочется. Приняв такую точку зрения, он почувствовал себя птицей, выпущенной из клетки. Это было необыкновенное чувство, ни с чем не сравнимое, буквально жизнь на седьмом небе.
Он молча сидел рядом с ней, просто радуясь этому чувству, вдыхая свежий лесной воздух, легким ветерком залетавший в открытые окна. Сумка его уже упакована, и через несколько минут он уедет в порт Вашингтон. Кэрол-Энн ушла из «Пан-Американ» – она не могла больше жить в штате Мэн и ездить на работу в штат Нью-Йорк – и устроилась работать в магазин в Бангоре. Эдди хотел поговорить с ней об этом до отъезда.
Она оторвалась от «Лайфа» и спросила:
– Ты что-то сказал?
– Еще ничего не успел.
– Но собираешься?
– Откуда ты знаешь? – улыбнулся он.
– Эдди, ты отлично знаешь, что я слышу, когда у тебя включаются мозги. В чем дело?
Эдди положил свою большую тяжелую руку ей на живот и ощутил, что он заметно увеличился.
– Я бы хотел, чтобы ты ушла с работы.
– Еще слишком рано.
– Вовсе нет. Мы можем себе это позволить. Я бы предпочел, чтобы ты побольше заботилась о себе.
– Я о себе позабочусь. Когда настанет время, уйду с работы.
Его этот ответ обидел.
– Я думал, ты будешь только рада. Почему ты не хочешь остаться дома?
– Потому что нам не помешают лишние деньги, да к тому же мне нужно какое-то занятие.
– Я же сказал, мы можем себе это позволить.
– Мне будет скучно.
– Большинство жен не работает.
– Эдди, почему ты стремишься связать меня по рукам и ногам? – Она повысила голос.
Он вовсе не собирался связывать ее по рукам и ногам, и ее слова его рассердили.
– Почему ты мне перечишь?
– Вовсе я тебе не перечу! Просто не хочу сидеть дома, как сиделка.
– Разве тебе нечем заняться?
– Чем, например?
– Шить одежду малышу, делать запасы на зиму, побольше спать…
– Ради Бога, помолчи!
– Что плохого в том, что я сказал?
– Для всего этого будет масса времени, когда родится малыш. И последние недели я хочу чувствовать себя свободной.
Кэрол была явно обижена, и он не понял, почему так произошло. Ему надо было уезжать. Он посмотрел на часы.
– Я опаздываю на поезд.
Кэрол опечалилась.
– Не сердись, – сказала она примирительно.
Но он и в самом деле сердился.
– Похоже, я тебя не понимаю. – В его голосе слышалось раздражение.
– Терпеть не могу сидеть, словно взаперти.
– Я хотел как лучше.
Он встал, вышел в кухню, где на вешалке висела его униформа. Все вышло так глупо. Он хотел быть щедрым и предупредительным, а она восприняла это как наказание.
Она принесла из спальни его чемодан. Он застегнул форменный пиджак. Она подняла к нему лицо, и он торопливо ее поцеловал.
– Не уходи сердитым, – сказала она.
Но он сердился.
А сейчас Эдди стоял в парке в чужой стране, в тысячах миль от жены, с сердцем, налитым свинцом, с ужасом думая, что, быть может, никогда не увидит Кэрол.
Глава пятая
Впервые в жизни Нэнси Ленан почувствовала, что начинает полнеть.
Она стояла в своем номере отеля «Адельфи» в Ливерпуле возле кучи багажа, сложенного для доставки на борт парохода «Орания», и с ужасом смотрела на свое отражение в зеркале.
Не красавица и не дурнушка, но у нее правильные черты лица – прямой нос, ниспадающие темные волосы, аккуратный подбородок; она весьма привлекательна, когда одевается как следует, иными словами – почти всегда. Сегодня на ней легкий костюм от Пакэна вишневого цвета и серая шелковая блузка. Жакет по моде обужен в талии, и именно это подсказало ей, что она располнела. Когда она застегнула пуговицы, на жакете образовалась предательская складка, а нижние пуговицы слегка не совпали с петлями.
Тому могло быть только одно объяснение. Жакет в талии уже талии миссис Ленан.
Вероятнее всего, это последствие завтраков и обедов в лучших ресторанах Парижа в течение целого августа. Она вздохнула. Во время трансатлантического плавания сядет на диету. По прибытии в Нью-Йорк обретет свою прежнюю фигуру.
Раньше она никогда не прибегала к диете. Перспектива эта ее не пугала: хотя она любила поесть, но обжорой не была. Беспокоило ее другое – возраст.
Сегодня ей исполнилось сорок.
Она всегда была достаточно стройной и отлично выглядела в дорогих, сшитых на заказ платьях. Она ненавидела свободный покрой двадцатых годов и обрадовалась, когда узкая талия снова вошла в моду. Она тратила массу денег и времени на хождение по магазинам и получала от такого занятия удовольствие. Иногда она как бы оправдывалась, что делает это, потому что связана с миром моды, но, по правде говоря, ходила по магазинам просто ради удовольствия.
Ее отец основал в Броктоне, штат Массачусетс, недалеко от Бостона, обувную фабрику в тот год, когда родилась Нэнси, в 1899-м. Он заказывал в Лондоне высококлассную обувь и делал с нее дешевые копии, а потом превращал свой плагиат в заманчивую рекламу: рядом с лондонскими туфлями за двадцать девять долларов изображались местные аналоги за десять долларов, а подпись вопрошала: «Находите разницу?» Он трудился изо всех сил, и дела шли хорошо, а во время Великой войны, то есть Первой мировой, получал военные заказы, составившие львиную долю его продукции.
В двадцатые годы он владел уже целой сетью магазинов, торговавших его обувью, в основном в Новой Англии. Когда нагрянула Депрессия, он сократил число моделей с тысячи до пятидесяти и установил стандартную цену шесть долларов шестьдесят центов за пару независимо от модели. Этот смелый шаг окупился: когда все кругом разорялись, его доходы росли.
Он любил говорить, что делать плохие ботинки не дешевле, чем хорошие, поэтому нет никаких причин, чтобы рабочий люд ходил в плохой обуви. В то время, когда рабочие покупали ботинки на картонной подошве, которые изнашивались за несколько дней, обувь фирмы «Блэк бутс» отличалась дешевизной и долговечностью. Отец этим гордился, и Нэнси была с ним согласна. С ее точки зрения, хорошая обувь, производством которой занималась семья, заслуженно обеспечивала большой дом на Бэк-бей, где Нэнси жила, «паккард» с шофером, приемы, которые она устраивала, изысканную одежду и нескольких слуг. Она была не из тех богатеньких детей, что принимают все как должное.
Хотела бы Нэнси сказать то же самое и о своем брате…
Питеру было тридцать восемь. Когда отец умер пять лет назад, он оставил Нэнси и Питеру равные доли акций компании, по сорок процентов каждому. Сестра отца, тетушка Тилли, получила десять процентов, а остальные десять получил его старый адвокат Дэнни Райли, человек сомнительной репутации.
Нэнси считала, что возьмет дело в свои руки после смерти отца. Тот всегда ставил ее выше Питера. Чтобы женщина управляла компанией – такое было необычно, но случалось, особенно в легкой промышленности.
Однако у отца был способный заместитель Нэт Риджуэй, который теперь ясно дал понять, что считает себя лучшим кандидатом на должность председателя «Блэк бутс».
Но на это место претендовал также и Питер, а ведь он был сыном основателя фирмы. Нэнси всегда испытывала чувство вины из-за того, что являлась отцовской любимицей. Питер счел бы себя униженным и горько разочарованным, если бы ему не досталась отцовская «мантия». Нэнси была не в силах нанести ему такой смертельный удар. Поэтому она согласилась, чтобы фирму возглавил Питер. Им, брату и сестре, принадлежало восемьдесят процентов акций, и они всегда, в случае согласия между собой, могли настоять на своем.
Тогда Нэт Риджуэй подал в отставку и поступил на работу в «Дженерал текстайл» в Нью-Йорке. Это была большая потеря для «Блэк бутс», но не только: незадолго до смерти отца Нэнси и Нэт начали встречаться.
Она ни с кем не имела дела после смерти мужа, Шона. Ей просто не хотелось. Но Нэт точно выбрал подходящий момент, когда через пять лет она поняла, что вся ее жизнь – это сплошная работа, никаких радостей, и почувствовала, что готова кем-нибудь увлечься. Они несколько раз обедали, ходили в театры, она довольно тепло целовала его, желая доброй ночи, но дальше этого дело не заходило. Однако когда разразился кризис, Нэт уволился и их роман кончился, Нэнси почувствовала себя обманутой.
С тех пор Нэт добился впечатляющих успехов в «Дженерал текстайл», став президентом компании, и женился на красивой блондинке десятью годами моложе Нэнси.
И наоборот, Питер хозяйничал плохо. По правде говоря, он не годился на роль председателя. Все пять лет его командования бизнес неуклонно шел вниз. Магазины не приносили прибыли, едва сводя баланс. Питер открыл роскошный магазин на Пятой авеню в Нью-Йорке, торговавший дорогой женской обувью, и это занимало все его время и внимание, но предприятие не только не приносило прибыли, но и требовало все новых и новых вложений.
Только фабрика, которой управляла Нэнси, давала доход. В середине тридцатых годов, когда Америка начинала вылезать из кризиса, Нэнси приступила к производству очень дешевых женских сандалет с открытым носком, и они приобрели большую популярность. Она была убеждена, что в женской обуви будущее принадлежит легким, ярким туфлям, причем настолько дешевым, что их не жалко быстро выбросить.
Если бы позволяли производственные мощности, она могла бы выпускать вдвое больше. Но всю ее прибыль поглощали потери Питера, и для развития ничего не оставалось.
Нэнси знала, что нужно сделать для спасения семейного бизнеса.
Сеть магазинов надо продать, возможно – их управляющим, чтобы накопить средства. Вырученные деньги использовать для модернизации фабрики и перевода ее на конвейерный метод, который вводился тогда на более современных обувных производствах. Питеру придется передать ей бразды правления и ограничиться управлением нью-йоркским магазином в условиях строгого контроля над расходами. Она была готова сохранить за ним титул председателя и связанный с ним престиж, а сама будет субсидировать его магазин из доходов фабрики, хотя и в определенных пределах, но от реальной власти брату придется отказаться.
Она изложила все эти соображения в письменном меморандуме, предназначенном только для глаз Питера. Нэнси сказала ему со всей возможной мягкостью, что дальнейший упадок компании недопустим, и, если он не примет ее план, она через его голову обратится к правлению – это значило, что его снимут, а председателем назначат ее. Она искренне надеялась, что здравый смысл в нем возобладает. Если он спровоцирует кризис, это кончится его унизительным поражением и семейным разрывом, который нелегко будет уладить.
Пока Питер не подавал виду, что чувствует себя оскорбленным. Он держался спокойно, говорил рассудительно и по-прежнему относился к ней дружески. Они решили вместе съездить в Париж. Питер закупал модную обувь для своего магазина, а Нэнси ходила по известным салонам, покупала себе наряды и следила за расходами Питера. Нэнси любила Европу, особенно Париж, собиралась побывать и в Лондоне, но тут вспыхнула война.
Как и все американцы, застигнутые войной в Европе, они решили немедленно вернуться в Штаты, и им с трудом удалось достать билеты. В конце концов Нэнси получила билеты на пароход, отплывающий из Ливерпуля. После долгой поездки поездом из Парижа и паромом они вчера прибыли в Ливерпуль и сегодня должны отплыть на родину.
Она нервничала, видя, как Англия готовится к войне. Вчера вечером в номер зашел посыльный и установил замысловатый, но тонюсенький экран на окно. Все окна по вечерам следовало затемнять, чтобы город нельзя было видеть с воздуха. Оконные рамы крест-накрест заклеивали полосками клейкой ленты – это делалось для того, чтобы осколки стекла не разлетались в разные стороны. У входа в отель, а также у входа в бомбоубежище во дворе лежали мешки с песком.
Она страшно боялась, что Соединенные Штаты втянут в войну и ее сыновей Лайма и Хью призовут в армию. Она помнила слова отца: раз Гитлер пришел к власти, нацисты не допустят победы коммунистов в Германии; этот их разговор о Гитлере оказался единственным. Она была слишком занята, чтобы думать о Европе. Международная политика ее не занимала, баланс сил, подъем фашизма – такие абстракции казались глупостью рядом с жизнью ее сыновей. Поляки, австрийцы, евреи и славяне должны позаботиться о себе сами. А ее задача – позаботиться о сыновьях.
Не в том дело, что они так уж нуждались в ее заботах. Нэнси рано вышла замуж и сразу же родила, поэтому мальчики были уже взрослые. Лайм женился и переехал в Хьюстон, Хью оканчивал Йельский университет. Учился ее мальчик не слишком усердно, она расстроилась, узнав, что Хью покупает себе спортивные автомобили, но он уже вышел из того возраста, когда прислушиваются к материнским советам. Не имея возможности уберечь сыновей от военной службы, она не так уж стремилась домой.
Она знала, что война благоприятно отразится на бизнесе. В Америке начнется экономический бум, и у людей появится больше денег для покупки обуви. Независимо от того, вступят ли Соединенные Штаты в войну, армия начнет увеличиваться в размерах, а это значит, что правительственных заказов будет гораздо больше. По всем расчетам, продажа как минимум удвоится, а через два-три года, быть может, и утроится, – вот и еще один повод для модернизации производства.
Но все это меркло и теряло значение рядом с тем фактом, что мальчиков призовут в армию и пошлют воевать, где их ждут ранения или смерть на поле боя.
Вошел портье забрать чемоданы Нэнси и прервал ход ее мыслей. Она спросила, отправил ли уже свой багаж Питер. Она с трудом понимала тяжелый местный акцент, но все же уловила, что Питер отправил на пароход свои чемоданы вчера вечером.